RUSSIAN SYMBOLISMRUSSIAN SYMBOLISMRUSSIAN SYMBOLISMRUSSIAN SYMBOLISM

Русский символизм

A 2013 compilation from

en. and ru.wikipedia

Russian symbolism

From Wikipedia, the free encyclopedia

Russian Symbolism was an intellectual and artistic movement predominant at the end of the 19th and beginning of the 20th century. It represented the Russian branch of the symbolist movement in European art, and was mostly known for its contributions to Russian poetry.

Russian symbolism in literature

Primary influences on the movement were the irrationalistic and mystical poetry and philosophy of Fyodor Tyutchev and Vladimir Solovyov, Fyodor Dostoyevsky's novels, the operas of Richard Wagner, the philosophy of Arthur Schopenhauer and Friedrich Nietzsche, French symbolist and decadent poets (such as Stéphane Mallarmé, Paul Verlaine and Charles Baudelaire), and the dramas of Henrik Ibsen.

The movement was inaugurated by Nikolai Minsky's article The Ancient Debate (1884) and Dmitry Merezhkovsky's book On the Causes of the Decline and on the New Trends in Contemporary

Russian Literature (1892). Both writers promoted extreme individualism and deified the act of creation. Merezhkovsky was known for his poetry as well as a series of novels on god-men, among whom he counted Christ, Joan of Arc, Dante, Leonardo da Vinci, Napoleon, and (later) Hitler. His wife, Zinaida Gippius, also a major poet in the early days of the symbolist movement, opened a salon in St Petersburg, which came to be known as the "headquarters of Russian decadence."

Rise of symbolism

By the mid-1890s, Russian symbolism was still mainly a set of theories and had few notable practitioners. Alexander Dobrolyubov published a book of verse in 1895, just before renouncing lay poetry in favour of wanderings from one monastery to another. Another talented author, Ivan Konevskoy, died at the age of 24. It was not until the new talent of Valery Bryusov emerged that symbolist poetry became a major movement in Russian literature. In order to represent symbolism as a movement of formidable following, Bryusov adopted numerous pen-names and published three volumes of his own verse, entitled Russian Symbolists. An Anthology (1894–95). Bryusov's mystification proved successful - several young poets were attracted to symbolism as the latest fashion in Russian letters. In addition to Bryusov, the most popular poets were Konstantin Bal'mont, who believed in first inspiration and sometimes intentionally left his verse unrevised, and the pessimistic Fyodor Sologub, who referred to himself as the bard of death.

Though the reputations of many of these writers had faded by the mid-20th century, the influence of the symbolist movement was nonetheless profound. This was especially true in the case of Innokenty Annensky, whose definitive collection of verse, Cypress Box, was published posthumously (1909). Sometimes cited as a Slavic counterpart to the accursed poets, Annensky managed to render into Russian the essential intonations of Baudelaire and Verlaine, while the subtle music, ominous allusions, arcane vocabulary, and the spell of minutely changing colours and odours in his poetry were all his own. His influence on the acmeist school of Russian poetry (Akhmatova, Gumilyov, Mandelshtam) was paramount.

Second generation

Russian symbolism really flourished in the first decade of the 20th century. Many new talents began to publish verse written in the symbolist vein. These writers were especially indebted to the philosopher Vladimir Solovyov. The scholar Vyacheslav Ivanovich Ivanov, whose interests lay in ancient poetry, returned from Italy to establish a Dionysian club in St Petersburg. His self-proclaimed principle was to engraft "archaic Miltonic diction" to Russian poetry. Maximilian Voloshin, known best for his poetry about the Russian revolution, opened a poetic salon at his villa

in the Crimea. Jurgis Baltrušaitis, a close friend of Alexander Scriabin and whose poetry is characterized by mystical philosophy and mesmerizing sounds, was active in Lithuania.

Of the new generation, two young poets, Alexander Blok and Andrei Bely, became the most renowned of the entire Russian symbolist movement. Alexander Blok is widely considered to be one of the leading Russian poets of the twentieth century. He was often compared with Alexander Pushkin, and the whole Silver Age of Russian Poetry was sometimes styled the "Age of Blok." His early verse is impeccably musical and rich in sound. Later, he sought to introduce daring rhythmic patterns and uneven beats into his poetry. His mature poems are often based on the conflict between the Platonic vision of ideal beauty and the disappointing reality of foul industrial outskirts. They are often characterized by an idiosyncratic use of color and spelling to express meaning. One of Blok's most famous and controversial poems was "The Twelve," which described the march of twelve Bolshevik soldiers through the streets of revolutionary Petrograd in pseudo-religious terms.

Andrei Bely strove to forge a unity of prose, poetry, and music in much of his literature, as evidenced by the title of one of his early works, Symphonies in Prose. However, his fame rests primarily on post-symbolist works such as celebrated modernist novel Petersburg (1911-1913), a philosophical and spiritual work featuring a highly unorthodox narrative style, fleeting allusions and distinctive rhythmic experimentation. Vladimir Nabokov placed it second in his list of the greatest novels of the twentieth century after James Joyce's Ulysses. Other works worthy of mention include the highly influential theoretical book of essays Symbolism (1910), which was instrumental in redefining the goals of the symbolist movement, and the novel Kotik Letaev (1914-1916), which traces the first glimpses of consciousness in a new-born baby.

The city of St. Petersburg itself became one of the major symbols utilized by the second generation of Russian symbolists. Blok's verses on the imperial capital bring to life an impressionistic picture of the "city of a thousand illusions"[this quote needs a citation] and as a doomed world full of merchants and bourgeois figures. Various elemental forces (such as sunrises and sunsets, light and darkness, lightning and fire) assume apocalyptic qualities, serving as portents of a cataclysmic event that would change the earth and humanity forever. The Scythians and Mongols were often found in the works of these poets, serving as symbols of future catastrophic wars. Due to the eschatological tendency inherent in the Russian symbolist movement, many of them—including Blok, Bely, and Bryusov—accepted the Russian Revolution as the next evolutionary step in their nation's history.

Other Russian symbolist prose

Fyodor Sologub was the first writer to introduce the morbid, pessimistic elements characteristic of fin de siècle literature and philosophy into Russian prose. His most famous novel, The Petty Demon (1902), was an attempt to create a living portrait of the concept known in Russian as poshlost' (an idea whose meaning lies somewhere between evil, trashy and banality or kitsch). His next large prose work, A Created Legend (a trilogy consisting of Drops of Blood, Queen Ortruda, and Smoke

and Ash), contained many of the same characteristics but presented a considerably more positive and hopeful view of the world.

Valery Bryusov's novel The Fiery Angel is also well known. It tells the story of a 16th-century German scholar and his attempts to win the love of a young woman whose spiritual integrity is seriously undermined by her participation in occult practices and her dealings with unclean forces. The novel served as the basis for Sergei Prokofiev's opera The Fiery Angel. One Russian symbolist who wrote mainly prose was Alexei Remizov.[1] Drawing on medieval Russian literature, he grotesquely combined dreams, reality, and pure whimsy in his works .

Decline of the symbolist movement

Russian symbolism had begun to lose its momentum in literature by the 1920s. Its major practitioners[who?] frequently conflicted in the pages of the journals Vesy, Zolotoe runo and Pereval. Others[who?] wrestled for control of key printing houses. Meanwhile, many younger poets were

drawn to the acmeist movement, which distanced itself from excesses of symbolism. Still others[who?] joined the ranks of the futurists, an iconoclastic group which sought to recreate art entirely, eschewing all aesthetic conventions.

Despite intense disapproval by the Soviet State, however, Symbolism continued to be an influence on poets like Boris Pasternak. In the Literary Gazette of September 9, 1958, the critic Viktor Pertsov denounced, "the decadent religious poetry of Pasternak, which reeks of mothballs from the Symbolist suitcase of 1908-10 manufacture."[2]

Visual arts

Probably the most important Russian symbolist painter was Mikhail Vrubel, who achieved fame with a large mosaic-like canvas Seated Demon (1890) and went mad while working on the dynamic and sinister Demon Downcast (1902).

Other symbolist painters associated with the World of Art magazine were Victor Borisov-Musatov, a follower of Puvis de Chavannes; Mikhail Nesterov, who painted religious subjects from medieval Russian history; Mstislav Dobuzhinsky, with his "urbanistic phantasms", and Nicholas Roerich, whose paintings have been described as hermetic, or esoteric.

Symbolism in music and theatre

The foremost symbolist composer was Alexander Scriabin who in his First Symphony praised art as a kind of religion. Le Divin Poème (1902-1904) sought to express "the evolution of the human spirit from pantheism to unity with the universe."[this quote needs a citation] Prométhée (1910), given in 1915 in New York, was accompanied by elaborately selected colour projections on a screen. In Scriabin's synthetic performances music, poetry, dancing, colours, and scents were used so as to bring about "supreme, final ecstasy."[this quote needs a citation] Andrey Bely and Wassily Kandinsky articulated similar ideas on the "stage fusion of all arts."[this quote needs a citation]

As to more traditional theatre, Paul Schmidt an influential translator, has written that The Cherry

Orchard and some other late plays of Anton Chekhov show the influence of the Symbolist movement.[3] Their first production by Constantin Stanislavski was as realistic as possible. Stanislavski collaborated with the English theatre practitioner Edward Gordon Craig on a significant production of Hamlet in 1911-12, which experimented with symbolist monodrama as a basis for its staging. Meyerhold's production of Blok's Puppet Show (1906) is usually cited[by whom?] as a high point of symbolist theatre in Russia. Two years later, Stanislavski won international acclaim when he staged Maurice Maeterlinck's The Blue Bird in the Moscow Art Theatre. Nikolai Evreinov was one of a number of writers who developed a symbolist theory of theatre. Evreinov insisted that everything around us is "theatre" and that nature is full of theatrical conventions, for example, desert flowers mimicking stones, mice feigning death in order to escape cats' claws, and the complicated dances of some birds. Theatre, for Evreinov, was a universal symbol of existence.

Books on russian symbolists

• Friedman, Julia. Beyond Symbolism and Surrealism: Alexei Remizov's Synthetic Art, Northwestern University Press, 2010. ISBN 0-8101-2617-6 (Trade Cloth)

References

1. ^ Julia Friedman, Beyond Symbolism and Surrealism: Alexei Remizov's Synthetic Art, Northwestern University Press, 2010.

2. ^ Olga Ivinskaya (1978), A Captive of Time: My Years with Pasternak, page 231.

3. ^ The Plays of Anton Chekhov, trans. Paul Schmidt (1997)

Alexandre Benois designed symbolist sets for Stravinsky's Petrushka in 1911.

Wassily Kandinsky's emblem of the symbolic Blue Rider (1911).

Alexandre Benois, Illustration to Alexander Pushkin's Bronze Horseman, 1904. The Russian capital was often pictured

by symbolists as a depressing, nightmarish city.

Vsevolod Meyerhold in his production of Alexander Blok's Puppet Show (1906).

Mikhail Nesterov's painting The Vision of the Youth Bartholomew (1890) is often considered to mark the inauguration

of the Russian Symbolist movement.

Acmeist poetry From Wikipedia, the free encyclopedia

Acmeism, or the Guild of Poets, was a transient poetic school which emerged in 1910 in Russia under the leadership of Nikolay Gumilev and Sergei Gorodetsky.Their ideals were compactness of form and clarity of expression.[1] The term was coined after the Greek word acme, i.e., "the best age of man". The Acmeist mood was first announced by Mikhail Kuzmin in his 1910 essay "Concerning Beautiful Clarity". The Acmeists contrasted the ideal of Apollonian clarity (hence the name of their journal, Apollo) to "Dionysian frenzy" propagated by the Russian Symbolist poets like Bely and Vyacheslav Ivanov. To the Symbolists' preoccupation with "intimations through symbols" they preferred "direct expression through images".[2] In his later manifesto "The Morning of Acmeism" (1913), Osip Mandelstam defined the movement as "a yearning for world culture". As a "neo-classical form of modernism" which essentialized "poetic craft and cultural continuity",[3] the Guild of Poets placed Alexander Pope, Théophile Gautier, Rudyard Kipling, Innokentiy Annensky, and the Parnassian poets among their predecessors. Major poets in this school include Nikolay Gumilev, Osip Mandelstam, Mikhail Kuzmin, Anna Akhmatova, and Georgiy Ivanov. The group originally met in The Stray Dog Cafe, St Petersburg, then a celebrated meeting place for artists and writers. Mandelstam's collection of poems Stone (1912) is considered the movement's finest accomplishment. [edit]References

1. ^ Poem for the Day,Two,The Nicholas Albery Foundation,Chatto and Windus ,London ISBN 0-7011-7401-3 2. ^ Mark Willhardt, Alan Michael Parker. Who's Who in 20th Century World Poetry. Routledge, 2001. ISBN 0-

415-16355-2. Page 8. 3. ^ Michael Wachtel. The Cambridge Introduction to Russian Poetry. Cambridge University Press, 2004. ISBN

0-521-00493-4. Page 8.

Poshlost From Wikipedia, the free encyclopedia

Poshlost or Poshlost' (Russian: пошлость; IPA: [ˈpoʂləsʲtʲ]) is a Russian word that has been defined as "petty evil or self-satisfied vulgarity" (Alexandrov 1991, p. 106); there is no single English translation. Briefly Svetlana Boym (2001, p. 279) defines it as "obscenity and bad taste", and at more length she explains (1994, p. 41):

Poshlost' is the Russian version of banality, with a characteristic national flavoring of metaphysics and high morality, and a peculiar conjunction of the sexual and the spiritual. This one word encompasses triviality, vulgarity, sexual promiscuity, and a lack of spirituality. The war against poshlost' was a cultural obsession of the Russian and Soviet intelligentsia from the 1860s to 1960s.

Early examinations of poshlost in literature are in the work of Nikolai Gogol. Gogol wrote (of Pushkin), "He used to say of me that no other writer before me possessed the gift to expose so brightly life'sposhlust, to depict so powerfully the poshlust of a poshlusty man [poshlost' poshlogo cheloveka] in such a way that everybody's eyes would be opened wide to all the petty trivia that often escape our attention." ("The Third Letter à Propos Dead

Souls", 1843, quoted and translated by Davydov, 1995. Brackets in original. See below for his transliteration "poshlust".) In his novels, Turgenev "tried to develop a heroic figure who could, with the verve and abandon of a Don Quixote, grapple with the problems of Russian society, who could once and for all overcome 'poshlost,' the complacent mediocrity and moral degeneration of his environment" (Lindstrom 1966, p. 149). Dostoyevsky applied the word to the Devil; Solzhenitsyn, to Western-influenced young people (Boym 1994, p. 41). D. S. Mirsky was an early user of the word in English in writing about Gogol; he defined it as "'self-satisfied inferiority,' moral and spiritual" (Mirsky 1927, p. 158). Vladimir Nabokov made it more widely known in his book on Gogol, where he romanized it as "poshlust" (punningly: "posh" + "lust"). Poshlust, Nabokov explained, "is not only the obviously trashy but mainly the falsely important, the falsely beautiful, the falsely clever, the falsely attractive. A list of literary characters personifying poshlust will include... Polonius and the royal pair in Hamlet, Rodolphe and Homais from Madame Bovary, Laevsky in Chekhov's 'The Duel', Joyce's Marion [Molly] Bloom, young Bloch in Search of Lost Time, Maupassant's 'Bel Ami', Anna Karenina's husband, and Berg in War and

Peace" (Nabokov 1944, p. 70. Brackets added.). Nabokov (1973) also listed "Corny trash, vulgar clichés, Philistinism in all its phases, imitations of imitations, bogus profundities, crude, moronic and dishonest pseudo-literature—these are obvious examples. Now, if we want to pin down poshlost in contemporary writing we must look for it in Freudian symbolism, moth-eaten mythologies, social comment, humanistic messages, political allegories, overconcern with class or race, and the journalistic generalities we all know." Azar Nafisi mentions it and quotes the "falsely" definition in Reading Lolita in Tehran. [1] Nabokov often targeted poshlost in his own work; the Alexandrov definition above refers to the character of M'sieur Pierre in Invitation to a Beheading. Another notable literary treatment is Fyodor Sologub's novel The Petty Demon. It tells the story of a provincial schoolteacher, Peredonov, notable for his complete lack of redeeming human qualities. James H. Billington (1966, p. 494) said of it: The book puts on display a Freudian treasure chest of perversions with subtlety and credibility. The name of the novel's hero, Peredonov, became a symbol of calculating concupiscence for an entire generation... [Peredonov] seeks not the ideal world but the world of petty venality and sensualism, poshlost'. He torments his students, derives erotic satisfaction from watching them kneel to pray, and systematically befouls his apartment before leaving it as part of his generalized spite against the universe. References

• Alexandrov, Vladimir (1991). Nabokov's Otherworld. Princeton University Press. ISBN 0-691-06866-6. • Billington, James H. (1966). The Icon and the Axe: An Interpretive History of Russian Culture. Alfred A.

Knopf. • Boym, Svetlana (1994). Common Places: Mythologies of Everyday Life in Russia. Harvard University

Press. ISBN 0-674-14625-5. Retrieved 2007-12-27. • Boym, Svetlana (2001). The Future of Nostalgia. Basic Books. p. 279. ISBN 0-465-00707-4. Retrieved

2012-11-26. • Davydov, Sergej (1995). "Poshlost'". In V. Alexandrov (ed.). The Garland Companion to Vladimir

Nabokov. Routledge. pp. 628–632. ISBN 0-8153-0354-8. • Lindstrom, T. (1966). A Concise History of Russian Literature. Volume I: From the Beginnings to

Chekhov. New York: New York University Press. • Mirsky, D. S. (1927). A History of Russian Literature: From Its Beginnings to 1900 (1999 edition ed.).

Northwestern University Press. ISBN 0-8101-1679-0. Retrieved 2007-12-27. • Nabokov, Vladimir (1944). Nikolai Gogol. New Directions. Retrieved 2012-03-29.

• Nabokov, Vladimir (1973). Strong Opinions. McGraw-Hill. p. 100. The original interview, with Herbert Gold in the October 1967 issue of the Paris Review, is available on line, and an extract is available in aTime article (Dec. 1, 1967) about the interview.

Vesy From Wikipedia, the free encyclopedia

Editor Valery Bryusov

Frequency Monthly

First issue January 1904

Final issue December 1909

Based in Moscow

Language Russian

Vesy (Russian: Весы́; English: The Balance or The Scales) was a Russian symbolist magazine published in Moscow from 1904 to 1909, with the financial backing of philanthropist S. A. Polyakov. It was edited by the major symbolist writer Valery Bryusov. [edit]History

Vesy was the leading literary magazine of the Russian symbolist movement. The first issue featured Bryusov's The Keys

of Mysteries, a major statement of symbolist doctrine. It reported on contemporary art and literature in Western Europe, and had many foreign correspondents. It was originally created as a magazine of criticism and information, but in 1906 it was expanded to include poetry and prose. Vesy published the works of all the major Russian symbolists, including Alexander Blok, Andrei Bely, Zinaida Gippius, Konstantin Balmont, Fyodor Sologub, Vyacheslav Ivanov, and those of Bryusov himself, along with the works of other major writers close to the symbolist movement, like Maximilian Voloshin and Mikhail Kuzmin.[1] Vesy also published a wide variety of translations.[2] Vesy was lavishly designed and illustrated, often by artists of the World of Art movement. Bryusov's critical writing offered models of clarity and skill, and his scholarly editorial approach had a major impact on Russian editorial practice in the early twentieth century.[2] Eventually the magazine served as a medium for disputes between symbolists like Bely and Ivanov who wanted to make symbolism a religious and cultural movement, and those who saw symbolism strictly as an artistic movement, like Bryusov himself. Vesy was published during the most productive years of Russian symbolism.[1] [edit]References

1. ^ a b Terras, Victor (1990). Handbook of Russian Literature. Yale University Press. p. 509. ISBN 0-300-04868-8. Retrieved 2011-11-22.

2. ^ a b Cornwell, Neil (1998). Reference Guide to Russian Literature. Taylor & Francis. p. 188. ISBN 1-884964-10-9. Retrieved 2011-11-22.

Alexandra Levchenko by K. Somov (1934).

Dmitry Merezhkovsky

From Wikipedia, the free encyclopedia

Born Dmitry Sergeyevich Merezhkovsky 2 August 1865 St Petersburg, Imperial Russia

Died 9 December 1941 (aged 76) Paris, France

Occupation Poet Writer literary critic

Nationality Russian

Alma mater Saint Petersburg State University

Period 1888–1941

Genres poetry historical novel philosophical essay

Literary movement Russian symbolism

Notable work(s) Christ and Antichrist (trilogy)

Spouse(s) Zinaida Gippius

Relative(s) Konstantin Mereschkowski

Dmitry Sergeyevich Merezhkovsky (Russian: Дми́трий Серге́евич Мережко́вский; IPA: [ˈdmʲitrʲɪj sʲɪrˈɡʲejɪvʲɪt͡ ɕ mʲɪrʲɪˈʂkofskʲɪj]; 14 August [O.S. 2 August] 1865 – December 9, 1941) was a Russian novelist, poet, religious thinker, and literary critic. A seminal figure of the Silver Age of Russian Poetry, regarded as a co-founder of the Symbolist movement, Merezhkovsky – with his poet wife Zinaida Gippius – was twice forced into political exile. During his second exile (1918–1941) he continued publishing successful novels and gained recognition as a critic of Soviet Russia. Known both as a self-styled religious prophet with his own slant on apocalyptic Christianity, and as the author of philosophical historical novels which combined fervent idealism with literary innovation, Merezhkovsky was a nine times nominee for the Nobel Prize in literature, which he came closest to winning in 1933.[1][2][3]

Biography

Dmitry Merezhkovsky was born on August 2, 1865, in Saint Petersburg, the sixth son in his family.

His father, Sergey Ivanovich Merezhkovsky, served as a senior official in several Russian local governors' cabinets (including that of I. D. Talyzin in Orenburg) before entering Alexander II's court office as a Privy Councillor.[4] His mother Varvara Vassilievna Merezhkovskaya (née Cherkasova) was a daughter of a senior St. Petersburg security official. Fond of arts and literature, she was what Dmitry Merezhkovsky later remembered as the guiding light of his rather lonely childhood (despite the continual presence of five brothers and three sisters). In fact, there were only three people Merezhkovsky had any affinity with in his whole lifetime, and his mother, a woman "of rare beauty and angelic

Early years

Dmitry Merezhkovsky was born on Yelagin Island in St. Petersburg, in a lavish palace-like cottage which served as a summer dacha for the family.[6] In the city they occupied a rather decrepit house facing the Summer Gardens, near Prachechny Bridge. The family also owned a large estate in Crimea, by the road leading to the Uchan-Su waterfall. "Fabulous Oreanda palace, now in ruins, is with me forever. White marble pylons against the blue sea... for me it's a timeless symbol of Ancient Greece", he wrote years later.[7] Merezhkovsky Sr., although a man of means, led a somewhat ascetic life, keeping his household 'lean and thrifty'. This was also his way of 'moral prophylactics' for his children's upbringing, since he regarded luxury-seeking and reckless spending as the deadliest sins. Since the parents traveled a lot, an old German housekeeper named Amalia Khristianovna spent much time with the children, amusing them with Russian fairytales and Biblical stories. Her recounting of saints' lives was later thought to be the prime source of the fervent religious feelings Dmitry developed in his early teens.[8]

In 1886 Dmitry Merezhkovsky joined an elite grammar school, the St. Petersburg Third Classic Gymnasium.[9] Years spent there he described later by one word, 'murderous', remembering just one teacher as a decent person – "Kessler the Latinist; well-meaning he surely never was, but at least he looked at us kindly".[10]

At age thirteen, Dmitry began writing poetry, rather in the vein of Pushkin's Bakhchisarai Fountain as he later remembered. He became fascinated with the works of Molière to such an extent as to form a 'Molière Circle' in the Gymnasium. The group had nothing political on its agenda, but still made the secret police interested. All of its members were summoned one by one to the Third Department's headquarters by the Politzeisky Bridge to be questioned. It is believed that only Sergey Merezhkovsky's efforts prevented his son from being expelled from the school.[7]

Debut

Much as Dmitry disliked his tight upper-lipped, stone-faced dad, later he had to give him credit for being the first one to have noticed and, in his emotionless way, appreciate his son's first exercises in poetry. In July 1879, in Alupka, Crimea, Sergey Ivanovich introduced Dmitry to the legendary Princess E. K. Vorontzova, Pushkin's sweetheart. Tellingly, the grand dame much admired the boy's verses: she (according to a biographer) "spotted in them a must-have poetic quality: the metaphysical sensitivity of a young soul" and encouraged him to battle on.[11] Somewhat different was young Merezhkovsky's encounter with another luminary, Dostoyevsky, staged for his son by the well-connected father again. As the boy started reciting his work, nervous to the point of stuttering, the famous novelist listened rather impatiently, then said: "Poor, very poor. To write well, one has to suffer. Suffer!" – "Oh no, I'd rather he not – neither suffer, nor

write well!", the appalled father exclaimed. The boy left Dostoyevsky's house greatly frustrated by the great man's verdict.[9]

Merezhkovsky's debut publication followed the same year: St. Petersburg magazine Zhivopisnoye Obozrenye printed two of his poems: Tuchka (Little Cloud, 1883, #40) and Osennya Melodia (The Autumn Melody, #42). A year later another poem Narcissus was included in a charity compilation benefiting destitute students, edited by Pyotr F. Yakubovich.[12]

In Autumn 1882 Merezhkovsky attended one of the first of S. Nadson's public readings and, deeply impressed, wrote him a letter. Soon Nadson became Merezhkovsky's closest friend – in fact, the only one, apart from his mother. Later researchers suggested there was some mystery shared by the two young men, something to do with "fatal illness, fear of death and longing for faith as an antidote to such fear". Nadson died in 1887, Varvara Vassilievna two years later; affected greatly, Merezhkovsky suffered deep depression caused by the feeling that he had lost everything he'd ever had in this world.[13]

Meanwhile Otechestvennye Zapiski (January issue, 1883) published two more of Merezhkovsky's poems. "Sakja Moony", the best known of his earlier works, entered popular poetry recital compilations of the time and made the author almost famous. By 1896 Merezhkovsky was rated as "a well known poet" by the B&E Encyclopedia. Years later, having gained fame as a novelist, he felt rather embarrassed by his poetry and, while compiling his first Compete Works

Of... series in the late 1900s, cut the poetry section down to just a few pieces.[4] Nevertheless, Merezhkovsky's poems remained hugely popular, and some major Russian composers (Rachmaninoff and Tchaikovsky among them) set dozens of them to music.[14]

University years

From 1884 until 1889 Merezhkovsky studied History and Philology at the University of St. Petersburg, becoming fluent in several languages. Merezhkovsky's PhD was on Montaigne, his major interests there being French literature, the philosophy of positivism, theories of J. S. Mill and Charles Darwin. Those, though, Merezkovsky never enjoyed. "University gave me no more than a Gymnasium did. I didn't have proper – neither family, nor school", he wrote in his 1913 autobiography.[6] The only lecturer he remembered fondly was O. Miller, a well-known Russian literary historian and Dostoyevsky biographer, who held a domestic literature circle.[15]

More promising was his literary company, notably St. Petersburg's Literary Society that he (along with Nadson) joined in 1884, on A. Plescheev's recommendation. The latter introduced the young poet to the family of K. Davydov, a Musical Conservatory director. His wife Anna Arka′dyevna became Merezhkovsky's publisher in the 1890s, their daughter Julia, his first (strong, but fleeting) romantic interest. In Davydov's circle Merezhkovsky mixed with well-established literary figures of the time – I. Goncharov, Ap. Maykov, Y. Polonsky, but also N. Mikhailovsky and G. Uspensky, two great narodniks whom he regarded later as his first genuine teachers.[16]

It was under the guidance of the latter that Merezhkovsky, while still a s University student, made an extensive journey through the Russian provinces where he met lots of people, notably religious cults leaders. He stayed for some time in Chudovo village where Uspensky lived, both many nights discussing things like 'life's religious meaning', 'folk cosmic vision' and 'power of the land'. A young student was seriously considering the possibility of leaving the capital forever and settling down in some far-out country place, as a teacher.[7]

Another big influence, N. Mikhaylovsky, gave young Merezhkovsky some more of the helping hand, bringing him to Severny Vestnik, a new literary magazine he's founded with A. Davydova. This move was crucial: here Merezhkovsky met highly influential writers Korolenko and Garshin and later – Minsky, Balmont and F. Sologub: the future Russian symbolism's major figures.[16] Merezhkovsky's first article for the magazine, though, "Peasant in French literature", upset his mentor: Mikhaylovsky found in his young protégé 'longing for mysticism' – the one thing he deeply detested.[17]

In the early 1888 Merezhkovsky, having graduated from the University, embarked on a tour all through the South of Russia, starting in Odessa. It was in Borjomi that he met 19-year-old poet Zinaida Gippius. The two instantly fell for each other and on January 18, 1889, married in Tiflis, making arguably the most prolific and influential, even if rather bizarre, couple in the history of Russian literature.[16][18] Soon husband and wife moved into their new St. Petersburg house, Merezkovsky's mother's wedding present.[19]

Late 1880s – early 1890s

Merezhkovsky's major literary debut came with the publication of Poems (1883–1888). It brought the author into the focus of the most favourable critical attention, but – even coupled with Protopop Avvacum, a poetry epic released the same year, could not solve young family's financial problems. Helpfully, Gippius rather unexpectedly reinvented herself as a driving commercial force, starting to churn out novels and novelettes she couldn't later even remember the titles of. Merezhkovsky Sr.'s occasional hand-outs also helped keeping husband and wife's meagre budget afloat.[20]

Having by this time lost most of his interest in poetry, Dmitry Merezhkovsky developed strong affinity to Greek drama; his translations of Aeschylus, Sophocles and Euripides appeared in Vestnik Evropy.[21] These and some of his later translations from Ancient Greek (like prosaic version of Daphnis and Chloe, 1896), almost unnoticed by the contemporary critics, are now regarded (according to Y. Zobnin) "as the pride of the Russian school of classic translation".[22]

In the late 1880s Merezhkovsky made his debut as a literary critic with an essay on Anton Chekhov entitled The Newly-

born Talent Versus the Same Old Question (for Severny Vestnik). Having discovered in the subject's prose 'the seeds of irrational, alternative truth' Merezhkovsky made sure his friendship with Mikhaylovsky would come to an end; rather amused by the discovery was Chekhov himself who, in his letter to Plescheev, pointed to "the disturbing lack of simplicity" as the article's fault.[23] Nothing daunted, Merezhkovsky continued in the same vein – in fact, invented (in retrospect) the whole new genre of philosophical essay as a form of critical thesis, something totally unheard of in Russian literature before. Merezhkovsky's biographical pieces on Pushkin, Dostoyevsky, Goncharov, Maykov, Korolenko, Pliny, Calderon scandalized the contemporary literary establishment. Some twenty years later (compiled in a volume called The Eternal Companions) these essays were pronounced modern classics, their author regarded as "the subtlest and deepest of late XIX – early XX Russian literary critics" (according to literary historian Anton Dolynin). The Eternal Companions became so revered a piece of literary art in the early 1910s that the volume was being officially chosen as a kind of honorary gift for the excelling grammar school graduates.[24]

Back in May 1890 Liubov Gurevich, having found herself at the helm of the revamped Severny Vestnik, turned a former narodnik's safe haven into the exciting club for the newly born stars of the rising experimental literature scene (labelled 'decadent' by its opponents). Instantly Merezhkovsky's new drama Sylvio was published there, translation of E.A. Poe's The Raven following soon. Other journals became interested in the young author too: Russkaya Mysl printed his poem Vera, later included in his The Symbols compilation. Vera became an instant hit as one of the Russian symbolism's first masterpieces, its colourful mysticism seen by many as a healthy antidote to the narodnik's 'social reflections', rather lacklustre at the best of times. Bryusov 'absolutely fell in love with it', and Pertzov years later (with a degree of self-deprecative irony) admitted: "For my young mind Merezhkovsky's Vera sounded so much superior to this dull and outdated Pushkin".[6][25]

Russkaya Mysl released Semeynaya Idillia (The Family Idyll, 1890), a year later another symbolic poem Smert (Death) appeared in Severny Vestnik. In 1891 Merezhkovsky and Gippius made their first journey to Europe – mainly Italy and France; the poem Konetz Veka (End of the Century) inspired by continental impressions was published two years later. On their return home the couple stayed for a while in Guppius' dacha at Vyshny Volochyok; it was here that Merezhkovsky started working on his first novel, Julian the Apostate. A year later it was finished, but this time Severny

Vestnik proved an unreliable ally: outraged by Akim Volynsky's boorish editorial manner, Merezhkovsky severed all ties with the magazine, at least for a while. In the late 1891 he published the translation of Sophocles' Antigona in Vestnik Evropy, part of Goethe's Faustus (in Russkoye Obozrenye) and Euripides' Hyppolite (in Vestnik Evropy again). The latter came out in 1893, after the couple's second trip to Europe where their first, nothing out of the ordinary, encounter with Dmitry Filosofov (future friend/lover) occurred. Much more significant to Merezhkovsky at the time was what he saw and felt in Greece, grandiose images and the resultant lavish spurt of new ideas laying the foundation for his second novel.[7][10]

Symbolism manifests

In 1892 Merezhkovsky's second volume of poetry entitled Symbols. Poems and Songs came out. The book, bearing E. A. Poe and Charles Baudelaire influences but also tinged heavily with the author's newly found religious ideas, became a younger readership's favourite. Of the older generation writers only Yakov Polonsky supported it wholeheartedly — much to the delight of a young author himself.[26] In October 1892 Merezhkovsky's lecture On the Causes of the Decline

and on the New Trends in Contemporary Russian Literature was — first read in public, then came out in print. Brushing aside the 'decadent' tag, the author argued that all three "streaks of Modern art" — "Mystic essence, Symbolic language and Impressionism" — could be easily traced down to the works of Tolstoy or Dostoyevsky, Russian Modernism, therefore, being nothing more or less than a continuation of the Russian literature's classic tradition. Coupled with Symbols, the Lecture was widely accepted as a Russian symbolism's early manifest.[2][7]

The lecture became a sensation but the reaction to it was mostly negative. The author found himself between two chairs: liberals condemned his ideas as 'the new obscurantism', posh literary saloonists treated his revelations with scorn. Small group of people greeted The Causes unanimously, and that was the Severny Vestnik clique. Much to his surprise Merezhkovsky discovered that he was wanted there again.[27]

In 1893–1894 Merezhkovsky published numerous books (the play The Storm is Over and the translation of Sophocles' Oedipus the King among them), but the money all this hard work brought were scant. Now deep into his second novel project, he had to accept whatever work was offered to him. In the late 1893 Merezhkovskys settled in St. Petersburg again. Here they frequented the Shakespearean Circle, the Polonskys' Fridays and the Literary Fund gatherings, then started their own home saloon, Filosofov and Volynsky becoming habitués. All of a sudden Merezhkovsky found that

his debut novel was to be published in Severny Vestnik after all. What he didn't know, though, was that this 'success' was the result of a Gippius' tumultuous secret love affair with Akym Volynsky, one of the magazine's chiefs.[28]

1895–1903

The Death of Gods. Julian the Apostate came out in 1895 (Severny Vestnik, ##1–6); it opened the Christ & Antichrist trilogy and in retrospect is regarded as the first Russian symbolist novel. This publication made all the difference: Dmitry Merezhkovsky was an eccentric loony no more. Critics there were aplenty (most of them denouncing the author's alleged Nietzscheanity), but not one of them dared to question this debut's major significance. As for allies, they were ecstatic. "A novel made for eternity", Bryusov marveled. Five years later Julian the Apostate was published in France (translated by Z. Vassilieva) and made Merezhkovsky a respected European author.[10][21]

In Severny Vestnik, though, clouds were gathering over his head, the reason for it being, unbelievably, Akym Volynsky's jealousy. In 1896 all three of them (husband still totally unaware of the behind his back goings-on) made a trip to Europe to visit Leonardo da Vinci places. After several ugly rows disgusted Gippius finally sent her scandalous-minded lover literally home, where all the hell broke loose. Not only did Volynsky expelled his ex-lover's husband from the Severny Vestnik ranks and made sure all the major literary journals would shut the door on him. What Volynsky did next was publish under his own name some of the papers on Leonardo, written and compiled by his hated adversary.[29]

The scandal concerning plagiarism lasted for almost two years; totally sick of it and having not a single decent place to turn to, Merezhkovsky in 1897 was seriously considering leaving his country for good, only the lack of finances keeping him at home. For almost three years the 2nd novel, Resurrection of Gods. Leonardo da Vinci (The Romance of

Leonardo da Vinci – in English and French) remained unpublished. Finally it appeared in Autumn 1900 in a religious magazine Myr Bozhy (God's World), under the title "Renaissance". In retrospect (according to the Encyclopedia of

World Biography entry) these books' "...persuasive power came from Merezhkovsky's success in catching currents then around him: strong contrasts between social life and spiritual values, fresh interest in the drama of pagan ancient Athens, and identification with general western European culture".[3]

By the time of his second novel's release, Merezhkovsky was in a completely different cultural camp – that of Dyagilev and his close friends – Alexandre Benois, Léon Bakst, Nikolay Minsky and Valentin Serov. Their own brand new Mir

Iskusstva (World of Art) magazine, with D. Filosofov as a literary editor, accepted Merezhkovsky wholeheartedly. It was here that the most famous of the latter's essays, ''Tolstoy and Dostoevsky was published in 1900–01, becoming Russian cultural life's hot news, coinciding as it was with Tolstoy's escalating conflict with the Russian Orthodox church.[4][30]

Shocking many (not for the first time), Merezhkovsky upheld the Tolstoy Excommunication act, seeing it as a symptom of the Russian Orthodox church's revival; the latter's "beginning to see itself as a united mystical organism, intolerant to any compromises of dogmatic character", as he put it. The writer's stance made him a hate figure for many, even threats of physical violence ensuing. Tolstoy himself wasn't much flustered; in fact, he invited the couple to his Yasnaya Polyana estate in 1904 and, to both parties' delight, the visit was more than friendly.[31] Behind the facade, there was little love lost, though, between them; the old man frankly wrote that try as he might, he couldn't "force himself to love those two", and Merezhkovsky's critique of Tolstoy's 'nihilism' continued.[4][23]

The God-seekers and Troyebratstvo

Meanwhile, Merezhkovskys' own religious experiments were far from being orthodox. It all began with the Religious-Philosophical Meetings (1901–1903) based on the New church concept, formulated by Gippius, meant as a modern alternative to the old Orthodox one, the latter, in her words, having proved, "...to be imperfect and prone to stagnation".[7] This society, organized by the Merezhkovskys along with Rozanov, Mirolyubov and Tchernayvtsev, claimed to be "a tribune for free discussion of questions concerning religious and cultural problems", serving to promote "neo-Christianity, social organization and whatever serves perfecting the human nature".[32] Having lost by this time contacts with both Mir Iskusstva (for the reasons of jealousy, again) and Mir Bozhy (after its editor A. Davydova's death) Merezhkovskys felt it was time for them to create their own magazine, as a means of "bringing the thinking religious community together". In July 1902, in association with Pyotr Pertzov and with a little help of some senior officials including ministers D. Sypiagin and V. von Pleve, Merezhkovskys opened their own Novy Put (New Path) magazine, designed as an outlet for The Meetings.

After the 22nd session, in April 1903, the meetings of the group (by this time widely known as Bogoiskateli, or God-seekers) were finally cancelled by the procurator of the Holy Synod of the Russian Orthodox Church K. Pobedonostzev's decree, the main reason being Merezhkovskys frequent visits to places of mass sectarian settlements where they and their radical ideas of Church 'renovation' were becoming quite popular.[4] And in Novy Puth things changed too: with the arrival of strong personalities like N. Berdyaev, S. Bulgakov and S. Frank the magazine was beginning to solidify its position, all the while drifting away from its originally declared mission. In the late 1904 Merezhkovsky and Gippius quit Novy Put, remaining on friendly terms with its new leaders and their now highly influential 'philosophy section'. In 1907 the Meetings revived under the new moniker of The Religious-Philosophical

Society, Merezhkovsky once again being at the helm with his 'Holy Ghost Kingdom Come' ideas, but this was more of a literary circle, than anything it is ever purported to be.[30][33]

It was at this time that the couple formed its own domestic 'church'; they tried to bring all the miriskusniks to participate, but only Filosofov took the idea seriously. He became the third member of the community called Troyebratstvo (The Brotherhood of Three) built loosely upon the Holy Trinity format and having a lot to do with the obscure 12th century idea of the Third Testament which by this time became Merezhkovsky's idée fixe. Revitalized by the latter indeed it was to be – in the modern form of a new age Church of Holy Ghost, destined to succeed the older churches of – first Father (Old Testament), then Son (New Testament), at least as Merezhkovky saw it.[30] Practical religious rituals of Troyebratstvo (including all the traditional Russian Orthodox elements, organized into highly unusual, rather risqué kind of family spectacle) by many was seen as most blatant blasphemy and divided the St. Petersburg intellectual elite: Vasily Rozanov was fascinated by the thinly veiled eroticism of the happening, while among those outraged was Nikolai Berdyaev. Greatly scandalized was the (gay, mostly) Mir Iskusstva community: Sergei Diaghilev accused Filosofov of committing 'adultery' and the latter's somewhat embarrassing quit-and-return shenanigan was going on for quite a while, until 1905 when he finally made up his mind and settled down in Merezhkovskys' St. Petersburg house, becoming a kind of family member.[23][30]

In 1904 The Antichrist. Pyotr Y Alexey, the third and final novel of Christ and Antichrist trilogy was published (in Novy

Puth, ##1–5, 9–12), having as its focus the figure of Peter the Great as an 'embodied Antichrist' – an idea the author shared with Russian raskolniki. This third novel invited scathing criticism from the underground magazine Osvobozhdenie:

It would be convenient to ask the author: "well, then, and the police department, the regulations on intensified control, the Moskovskie vedomosti, the Grazhdanin, Cossack whips and gallows and other attributes of protection, are they also objects of "mystical order"? Do they also contain the 'inutterable secret of God'?" We would like to say to gentlemen like Merezhkovskij: mysticism obliges. If the idea of monarchy is a mystical one and you are not promoting it in vain, not as a ringing phrase, but with fear and respect, then this conviction obliges you to fight with fury against the Russian police-order (....) You say that autocracy is a religious idea, but the defence of this idea is a matter for God, not the Police-department.[citation needed]

The novel's release was now eagerly anticipated in Europe where Merezhkovsky by this time has become a best-selling author, Julian the Apostate having undergone ten editions (in four years time) in France.[10] But when Daily Telegraph described the novelist as “the true heir to Tolstoy and Dostoyevsky's legacy”, back in Russia critics denounced this praise so unanimously that Merezhkovsky was forced to publicly deny having had any pretensions of this kind whatsoever.[9]

1905–1908

After the 9th of January Bloody Sunday Merezhkovsky's views changed drastically, the defeat of the Imperial Russian Navy by the Imperial Japanese Navy helping him see, as he put it, "the anti-Christian nature of the Russian monarchy". 1905 Revolution for Merezhkovsky was some kind of prelude for the religious revolution of which he thought himself to be a prophet. The writer became an ardent supporter of the civil unrest, writing much revolutionary verse, organising protest parties for students (like that in Alexandrinsky theater). In October 1905 he greeted the government's 'freedoms-granting' decree but since then was only strengthening ties with leftist radicals, notably, esers.[34]

Merezhkovsky explained his rather complicated political stance in the 1905 book Gryadushchu Ham (The Forthcoming Ham). Seeing, as usual, all things now being refracted into Trinities (and using the pun: "Ham" in Russian, along with a Biblical character's name, meaning 'lout', 'boor') the author depicted three "faces of Ham'stvo" (son of Noah's new incarnation as kind of nasty, God-jeering scoundrel Russian): the past (Russian Orthodox Church's hypocrisy), the present (state bureaucracy and monarchy) and the future — massive "boorish upstart rising up from society's bottom". Several years on the book was regarded as prophetic by many.[34]

In Spring 1906, Merezhkovsky and Filosofov went into what they regarded as a self-imposed exile, seeing "promoting the New religious consciousness" as their mission. They founded Anarchy and Theocracy magazine and released a compilation of essays called Le Tsar at la Revolution.[35] In one of the articles he contributed, Revolution and Religion Merezhkovsky wrote: "Now it's almost impossible to foresee what a deadly force this revolutionary tornado starting upwards from the society's bottom will turn out to be. The church will be crashed down and the monarchy too, but with them — what if Russia itself is to perish — if not the timeless soul of it, then its body, the state?". Again, what at the time was looked upon as rather dull political grotesque a decade became grim reality.[9][16]

Years 1908—1909 were extraordinary in the extent of published work Merezhkovsky produced. First the play about 'the revolutionary routines Makov Tzvet (Poppy's Blossom) came out, all three credited as co-authors, then Posledny

Svyatoy (The Last Saint) followed, a piece on Seraphim Sarovsky, this time Merezhkovsky's solo effort.[21] More significant were two of his socio-political/philosophical essays, Not Peace but Sword and In Sill Waters. In them, working on another of his theories, that of "evolutionary mysticism", Merezhkovsky argued that revolution in Russia and the world (he saw the two as closely linked: the first steaming forward, the latter rattling behind) was inevitable, but

succeed would be only if preceded by "the revolution of human spirit", with Russian intelligentsia willingly embracing his cherished idea of the Third Testament. Otherwise, Merezhkovsky prophesized, political revolution will bring nothing but tyranny and the 'Kingdom of Ham' will come.[9]

Among those whom Merezhkovskys held talk with in Paris were well- established cultural figures like Anatole France, Rudolf Steiner, Bergson, leaders of the French socialists. Disappointed by the general polite indifference to their ideas, husband and wife returned home in the late 1908, but not before Merezhkovsky's historical drama Pavel Pervy was published. The play, promptly confiscated and then banned by the Russian authorities, became the first in the Kingdom

of the Beast trilogy. Dealing with the nature and history of the Russian monarchy, the trilogy had little in common with the author's earlier symbolism-influenced prose and, cast very much in the "humanist tradition of the 19th century Russian literature", was regarded later as the height of Merezhkovsky's literary career.[4] The 2nd and the 3rd parts of the trilogy, the Decembrists novels Аleksandr Pervy (Alexander the First) and Chetyrnadzatoye Dekabrya (December the 14th) were published in 1913 and 1918 respectively.[16]

1909–1913

In 1909 Merezhkovsky found himself in the center of another controversy after coming out with harsh criticism of Vekhi, the volume of political and philosophical essays written and compiled by the group of influential writers, mostly his former friends and allies, who promoted their work as some kind of historic manifesto, the last effort to enforce the rather inert Russian intelligentsia into the long overdue 'spiritual revival'. Arguing against vekhovtsy's (hardly original) idea of bringing Orthodoxy and the Russian intellectual elite together (again), Merezhkovsky, in an open letter to N. Berdyaev, wrote:

Orthodoxy is the very soul of the Russian monarchy, and monarchy is the Orthodoxy's carcass. Among things they both

hold sacred are — the political repressions, the <ultra-nationalist> Union of Russian people, death penalty and

meddling with the world international affairs. How can one entrust oneself to the prayers of those whose actions one

sees as God-less and demonic?[36]

Some said Merezhkovsky's stance was inconsistent with his own ideas of some five years ago. After all, what Vekhi authors did was try and revitalize his own failed project of bringing the intellectual and the religious elites into some kind of collaboration. But the times have changed for Merezhkovsky and — following this (some argued, unacceptably scornful)[37] anti-Vekhi tirade, his social status, too. Shied by his former allies, he was feared by those in he right and center and hated by the Church: Saratov bishop Dolganov even demanded his excommunication after the book Bolnaya

Rossia (The Sick Russia) was published n 1910.[14] For social-democrats, conversely, Merezhkovsky, not a 'decadent pariah' any-more, suddenly became a 'well-established Russian novelist', the 'pride of the European literature', etc. Time has come for former friend Rozanov to write words that proved in the long run to be prophetic: "The thing is, Dmitry Sergeevich, those whom you are with now, will never be with you. Never will you find it in yourself to wholly embrace this dumb, dull and horrible snout of the Russian revolution".[38]

In the early 1910s though, Merezhkovsky moved straight into the left side of the Russian culural spectre, finding among his closest associated the esers Ilya Fondaminsky and, notably, Boris Savinkov. The latter was trying to get from Merezhkovsky some religious and philosophical justification to his own terrorist ideology, but also had another, more down to Earth axe to grind, that of getting his first novel published.[39] This he did, with Merezhkovsky's assistance — to strike the most unusual debut of the 1910 Russian literary season. In 1911 Merezhkovsky had the legal accusation of having 'links with terrorists' brought against him. Pending trial (which included the case of Pavel Pervy play) the writer stayed in Europe, then crossed the border in 1912 only to have several chapters of Alexander the First novel confiscated.[40] Never arrested, though, in September, along with Pirozhkov, the publisher, he was acquitted.[21]

1913 saw Merezhkovsky being involved in another public scandal, when Vassily Rozanov openly accused him of having ties with the 'terrorist underground' and, as he put it, "trying to sell Motherland to Jews". Merezhkovsky suggested that the Religious-Philosophical Society should hold its own inner 'trial' and expel Rozanov from its ranks. The move turned to be miscalculated, the writer failing to take into account, apparently, the extent of his own unpopularity within the Society. The majority of the latter declined the Merezhkovsky-Filosofov proposal. Rozanov, high-horsed, quit the Society on his own accord to respond stingingly by publishing Merezhkovsky's private letters which demonstrated, allegedly, the latter's hypocrisy on the matter.[41]

1914–1919

For a while 1914 looked like it was going to be the first ever relatively calm year for Merezhkovsky. Two Complete

Works Of editions being released by the Wolfe's and Sytin's publishing houses, academic N. A. Kotlyarevsky nominated the author for the Nobel Prize for literature.[21] Then the War broke out. Merezhkovskys expressed their deep skepticism as to — both the Russian involvement in it and all the patriotic hullabaloo stirred up among the intellectuals. The writer made a conscious effort to distance himself from the politics, and succeeded almost, but in 1915 was throat-deep in it again, becoming friends with Alexander Kerensky and joining Maxim Gorky-led 'left patriots' movement calling for Russia's withdrawal from the War in the painless possible way.[42]

A couple of new Merezhkovsky's plays, Radost Budet (The Joy Will Come) and The Romantics were staged in war-time Petrograd theaters, the latter becoming a hit, but for the mainstream critics Merezhkovsky remained a 'controversial author'. "All in all, the Russian literature is as hostile to me as it had always been. I could as well be celebrating the 25th anniversary of this hostility", the author wrote in his short autobiography for S. Vengerov's encyclopedia.[10]

1917: February and October

And then the year of 1917 came, turning Merezhkovskys' life into chaos. It began with a bout of political activism: the couple's flat on Sergiyevskaya St. has become a deputies and senators' beehive, looking more like a Russian Duma little branch[7] (that was when seeds of a rumour concerning the couple's alleged membership in the Russian freemason community were, apparently, sown). Then with the spring came triumph: Merezhkovsky greeted the February anti-monarchy revolution and described the Kerensky's Provisional government as 'quite friendly'. By the end of spring, though, he lost all sympathy to both the government and its ineffective leader; in summer he began to speak of things everybody else were laughingly brushing aside at the time — namely, of the government's inevitable fall and the soon-to-be Lenin's Bolshevik's tyranny coming. Late October saw all of his worst expectations coming to life.[43]

For Merezhkovsky the October Socialist revolution was a catastrophe. He saw it as the Coming of Ham he wrote about a decade later, the tragic victory for, as he choose to put it, Narod-Zver (The Beast-nation), the political and social incarnation of the universal Evil, putting the whole of human civilization in danger. Practically, what Merezhkovsky and Gippius were only able to do in those days was trying to use whatever influence they've still had among the Bolshevist cultural elite to help setting their friends, the arrested Provisional government ministers free. Some influence, apparently, they did have; ironically, one of the first thing the Soviet government did was lift the ban from the blatantly anti-monarchist Pavel Pervy play to let it be staged in many of the Red Russia's theaters.[9]

For quite a while Merezhkovskys's flat served as a SR party's fraction headquarters but this came to an end on January 1918 when the Uchredilovka was dissolved by Lenin. In his 1918 diary Merezhkovsky wrote:

How fragrantly fresh our February and March were, with their bluish, heavenly blizzards, what a beauty human face

shone with! Where is it now? Peering into the October crowd, one sees that it's faceless. Not the ugliness of it, but

facelessness is what's most disgusting. <…> Strolling down Petersburg streets, Communist face I recognize at once.

What feature is most frightful in it — self-satisfaction of a satiated beast, animalistic obtuseness? No, the most horrible

in this face is its dreariness, this transcendental dreariness, found only in Paradise that's been found on Earth, the

Antichrist's Kingdom Come.[7]

Years 1919—1920 for Merezhkovskys were full of dramatic events. Having sold everything including dishes and extra clothes to avoid dying of hunger (like, say, Rozanov did), they began grudgingly collaborating with Maxim Gorky's new World Literature publishing house, receiving salary and food portions. Rozanov's disturbingly emotional farewell deathbed letter shook the couple, as well as the picture of many of those who only months ago denounced them for being left radicals, now serving the new regime's 'cultural revolution'. Of the revolutionary leaders Merezhkovsky wrote in his diary:

Russian Communists are not all of them villains. There are well-meaning, honest, crystal clear people among them.

Saints, almost. These are most horrible. These saints stink of the 'Chinese meat' most.[7][44]

After news started to filter through of Yudenich, Kolchak and Denikin's consequent defeats, Merezhkovskys saw their only chance of survival in fleeing Russia. This they did on December 14, 1919 along with Filosofov and Zlobin (Gippius' young secretary), having obtained rather exotic-sounding Anatoly Lunacharsky-signed permission "to leave Petrograd for the purpose of reading some lectures on Ancient Egypt to the Red Army fighters".[7][16]

Merezhkovsky in exile

Merezkovskys, along with Filosofov and Zlobin, headed first for Minsk, then Vilno, staying in both cities to give newaspaper interviews and public lectures. Speaking to a Vilno newspaper, Merezhkovsky said:

The whole question of Russia's existence as such — and it's non-existent at the moment, as far as I am concerned, —

depends on Europe's seeing at last the true nature of Bolshevism. Europe has to open its eyes to the fact that

Bolshevism uses the Socialist banner only as camouflage, that what it does in effect is defile high Socialist ideals, that it

is a global threat, not just local Russian disease. <…> There is not a trace in Russia at the moment of neither Socialism

or even the <proclaimed> dictatorship of proletariat; the only dictatorship that's there is that of the two people: Lenin

and Trotsky.[45]

In Warsaw the four stayed for several months, Merezhkovsky doing practical work for the Russian immigrant organizations, Gippius editing the literary section in Svoboda newspaper.[7] Both were regarding Poland as a 'messianic', 'potentially unifying' place and a crucial barrier in the face of the spreading Bolshevism plague. In summer 1920 Boris Savinkov planning to head an army of 20,000–30,000 Russians (largely POWs) for a march on Moscow[citation needed] arrived to have talks with Józef Piłsudski. It was Savinkov who engaged Merezhkovsky and Filosofov in the work of

the so-called Russian Evacuational committee (more of a White Army mobilization center) and introduced the writer to the Polish President. On behalf of the Committee Merezhlovsky issued a memorandum calling the peoples of Russia to stop fighting the Polish army and join its ranks. The whole thing ended with the Poland-Russia armistice agreement. Another 'mission' failed, Merezhkovskys and Zlobin left for France, Filosofov staying in Warsaw to head the Savinkov-led Russian National committee's anti-Bolshevik propaganda department.[46]

In Paris Merezhkovsky went on with his anti-Communist crusade. He founded the Religious Union (later Soyuz

Neprimirimykh, the Union of the Unpacified), was holding lectures, contributed to Pavel Milyukov's Poslednye Novosty and Pyotr Struve's Osvobozhdenye newspapers, exposing what he saw as the Bolshevist lies and denouncing the 'Kingdom of Antichrist' by all means available.[47] It was becoming more and more obvious, though, that Merezhkovsky (backed only by the circle of the ever faithful friends) was alone again, misunderstood by some, abhorred by others. His calling for the international intervention in Russia angered the left, rejecting monarchy restoration antagonized the right.[34] His one and only ally at the time was Ivan Bunin; never sharing much personal affinity, the two men formed a powerful front in their relentless anti-Soviet campaign. Besides, having maintained strong contacts with influential French politics lobbying the interests of the Russian immigrants, both ensured that the Russian writers would get some financial support from the French government. A couple of years later another sponsor was found in Tomas Masarik who granted personal pensions to some prominent figures in the immigrant Russian writers' community.[48]

Merezhkovsky was demanding severing all PEN contacts with Communist Russia and cancelling French help for the victims of mass hunger in Russian Povolzhje (arguing, not unreasonably, that those in need won't ever see any of the money or food sent); he criticised the exiled Russian Constituent Assembly's communique, in his opinion, too conciliatory in tone. Articles and essays of the four authors (Merezhkovsky, Gippius, Filosofov contacts with whom were restored and Zlobin) were published under the title of The Kingdon of Antichrist (1922), the general idea of the book being that the 'Russian fires', globalist in their nature and intent, promise "either brotherhood in slavery or the end in a common grave" for the peoples of Europe.[49]

In winter 1925 a small literary and philosophy circle was formed by Merezhkovsky and Gippius; two years later it was officially launched as the Green Lamp group. With the Novy Korabl (The New Ship) magazine of its own, the group attracted the whole of the Russian intellectual elite in exile and was remaining the important cultural center for the next ten years or more. "We are the Criticism of Russia as such, the latter's disembodied Thought and Conscience, free to judge its Present and foresee its Future", wrote Merezhkovsky of the Green Lamp mission as he saw it.[34]

In 1928 at the First Congress of exiled Russian writers held in Belgrade, King Alexandr I Karageorgievich bestowed Merezhkovsky with the Order of Savva of the 1st degree meriting his services for world culture. A series of lectures organised for Merezhkovsky and Gippius by the Serbian Academy signalled the launch of the Yugoslav-based "Russian Library" series, where the best of Bunin, Merezhkovsky, Gippius, Alexander Kuprin, Aleksey Remizov, Konstantin Balmont, Ivan Shmelyov and Igor Severyanin came out over the next several years.[7] Things started to deteriorare, though, in the early 1930s; Czech and French grants withdrawn and much feared Socialists rising high on the French political scene, Merezhkovskys looked southwards — and found there a sympathizer in Benito Mussolini who took great interest in the work and views of a Russian writer, now a multiple Nobel Prize for literature nominee.[34][50]

Merezhkovsky's literary activities: 1925–1941

In the mid-1920s, bitterly disappointed by the Western cultural elite's reaction to his political manifestos, Merezhkovsky turned back to writing prose which now differed radically from everything that he'd ever done before. Ditching fiction altogether, he returned to a form of religious and philosophical essay, but on the new level: that of a monumental free-form experimental-styled treatise. Some of his new books were biographies, some just extensive, amorphous but ever so engaging and highly original researches in ancient history, 'novels' in name only, never in essence or form.[9][51] Speaking of the first two of them, — The Birth of Gods. Tutankhamen in Crete (1925) and Messiah (1928) — Merezhkovsky thus explained his credo: "Many people think I am a historical novelist, which is a misguided view. What I do in the Past is only search for the Future. The Present is a kind of exile to me. My true home is the Past/Future, which is where I belong".[52]

Of the three fundamental books Merezhkovsky created in the late 1920s early 1930s another trilogy took shape, its vague concept being human kind's possible ways of salvation. The opener, The Mystery of the Three: Egypt and

Babylon, was published in Prague in 1925. Then came out the impressively esoteric Mystery of the West: Atlantis-

Europe (Berlin, 1930), where the cherished Third Testament idea took an apocalyptic, slightly Nietzschean turn. The third, Unfamiliar Jesus (1932, Belgrade), in retrospect seen as the strongest of the three.[9][53]

All of a sudden Merezhkovsky, not a marginal apo-/political prophet anymore, but a prolific and successful writer again, drifted into the focus of the Nobel Prize committee attention. From 1930 onwards Sigurd Agrell, professor of Slavic languages in Lund University, started to methodically nominate Merezhkovsky for the Prize, although, invariably (and rather frustratingly for both), in tandem with Ivan Bunin. In November 1932 Gippius in a letter to V. N. Bunina wrote that in her opinion Merezhkovsky had not the slightest chance of winning "because of his anti-Communist stance", but the truth was, Bunin (no lesser a Communism-loather than his rival) wrote books that were so much more

accessible and, generally, popular. Rather annoyed by this always having to walk in pairs with his adversary/ally, Merezkovsky even suggested they should rather make a pact and divide the moneys should one of them ever grab them, but Bunin took deadly seriously what was meant apparently as a joke and responded with an outright refusal. He promptly won the Prize in 1933.[54]

Agrell made it a point to go on with the Merezhkovsky-nominating routine up until his own death in 1937 (making 8 such nominations, in all), but each year the latter's chances were getting slimmer. In his last five years the writer did produce some high quality stuff (like compilation of religious biographies Faces of Saints: Jesus to Nowadays and The

Reformers trilogy, published posthumously) but it wasn't in any way ground-breaking. Hard times and deepening troubles notwithstanding, Merezhkovsky continued to work hard till his dying day, trying desperately to finish his Spanish Mysteries trilogy until the curtain falls; the last of the three, the unfinished Little Theresa, was with him at his

Merezhkovsky and European dictators

Although never a nationalist, Merezhkovsky was very much a Russo-centric author and thinker, cherishing the idea of his country's unique and in many ways decisive place in the world culture in history. Never tiring of reiterating the "Russian plight is the problem of the world, not Russia" postulate, he was ever on the look-out for some 'strong leader' who would be able to organize and successfully see through the anti-Communist crusade. For a while Merezhkovsky thought he's found his hero in Benito Mussolini who, having sponsored his book on Dante, found time to have several lengthy talks with the Russian writer on politics, literature and art. Impressed, Merezhkovsky started to see his new friend as an incarnation of Dante, almost. In a letter addressed to Mussolini, he wrote:

The best, the truest and the liveliest document on Dante is — your personality. To understand Dante one has to live

through him, but only you being around makes that possible. Two souls, his and yours, are merged into one, Infinity

itself bringing you two together. Visualize Mussolini in contemplation, and it's Dante. Imagine Dante in action, and it's

Mussolini.[9]

All the while Merezhkovsky was trying to convince Mussolini that it was the latter's mission to actually start "Holy War against Russia", reiteraing these ideas in his "Meeting Mussolini" article (Illustrated Russia, February 1937). Seeing his name frequently mentioned by the Italian press in connection with rather wild Merezhkovsky's suggestions made duce rather uneasy. Foreseeing no holy wars to become a leader of in the foreseeable future, Mussolini took a step back. Visiting Rome in summer 1937, Merezhkovsky had some talks with the Italian Foreign minister, but found duce nowhere in sight. He fell out with Mussolini as quickly as he'd fallen in, speaking of being deeply disappointed in the Italian leader's 'petty materialism' in October of the same year. All the while he was trying to get in contact with General Francisco Franco, now seeing Spain ase the last anti-Communist citadel of Europe. This coming to naught, Merezhkovsky's choice of heroes narrowed down to just one: Adolf Hitler.[56]

Fascism wasn't Merezhkovsky's idea of the best alternative to Communism. As early as 1930 he wrote of doomed Europe stuck between two "explosives' stores: fascist and Communist", expressing hope that some day these two evils will somehow destroy one another.[7] But the danger of Führer's possible taking over Europe was somehow a lesser evil for him that the Communist expansion.[34] This 'Hitler dilemma' was the only thing husband and wife disagreed on, ever. Gippius hated and despised Führer, referring to him as 'an idiot'. Merezhkovsky was more tolerant: for the first time in the two decades he saw a leader who'd be able to take the whole of Antichrist Kingdom upon himself, this single fact outweighing for him other trivia — like that of his own Joan of Arc (1939) being banned in Germany on the day of its release.[49]

The infamous radio speech

Exactly how and why did Merezhkovsky found himself on the German radio in June 1941 nobody was quite sure of. Gippius (according to Yury Terapiano who was quoting Nina Berberova) later put the blame on her own secretary, Vladimir Zlobin who, using his German links, allegedly persuaded the elderly man to come to the studio in the early days of the Nazi invasion into the USSR. In his speech (if is printed version entitled Bolshevism and Humanity is to be believed) Merezhkovsky, comparing Hitler to Joan of Arc, called for the anti-Bolshevik crusade, repeating. among other things, what he was saying all through the 1920s and 1930s:

Bolshevism will never change its nature… because right from the start it's been not a national, but international

phenomenon. From the very first day Russia has been — and remains to this very day — only a means to the end: that

of its conquering the whole world.

"It's the end for us", allegedly said Gippius, disgusted and frightened.[34] In the days to come, though, husband and wife (as those who knew them attested) were often expressing horror at the news of Nazis' atrocities on the Eastern front; according to Gippius' friend, poet Victor Mamchenko, Merezhkovsky far from supporting Hitler, was actually condemning him in those days.[34]

There is still so much confusion as to this infamous radio speech's exact circumstances, that some researchers doubt the fact as such, pointing out that not a single memoirist who has ever mentioned it, had ever actually heard Merezhkovsky speaking on air. All of those 'witnesses' were invariably referring to the printed version of the "speech" published in

1944 by Parizhsky Vestnik. This document, according to Yury Zobnin (the author of the first ever comprehensive Merezhkovsky biography published in Russia) was most certainly a montage fake, concocted by the Nazi propaganda out of the 1939 unpublished essay The Mystery of the Russian Revolution (on Dostoyevsky's Besy novel), bits and pieces thrown in. That the speech could have been broadcasted in the late June the researcher finds rather implausible: those were the couple's Biarriz days, and for an elderly person to everybody a slip and off to Paris was hardly probable.[57]

Adding to the confusion is the well-documented fact that Merezhkovsky did really pronounce a speech mentioning Hitler and Joan of Arc in one breath. It happened in August 1940 at his 75th birthday celebration in Biarriz and in the context that was radically different. In fact, his speech caused much trouble because it was deemed too pro-Russian and anti-German. According to Teffi, one of the people present, —

On the huge hotel terrace under the guidance of countess G., the audience gathered with the German uniform seen here

and there. Merezhkovsky pronounced a lengthy tirade which rather frightened the Russian camp. Targeting both

bolsheviks and <German> fascists, he spoke of the times when nightmare finally ends, both Antichrists – one

tormenting Russia, the other tormenting France – perish, and the 'Russia of Dostoyevsky' at last will be able to stretch a

hand to the 'France of Pascal and Joan of Arc'. "Well, now they'll throw us out of the hotel, that's for sure", horrified

Russian lodgers were whispering. But the Germans looked as if they never heard this prophecy: they applauded

benevolently, along with others.[57]

Irina Odoyevtseva independently corroborated this. "He was going on about the Atlantis and its demise. For those who understood Russian it was obvious that what he meant was Germany's defeat and Russia's imminent victory, but the Germans never understood this and applauded", she remembered.[58] All this, according to Zobnin, makes the infamous German Radio speech looking very much like a Nazi propaganda myth, picked up first by Y. Terapiano, then authenticised by latter reiterations.

Merezhkovsky's death

In summer 1939 Paramount (in collaboration with the French Association des Auteurs de Films) bought Merezhkovsky's scenario Life of Dante. Production was cancelled on September 1, as the War broke out in Europe. On September 9, fleeing the air raids, the Merezhkovskys along with tens of thousands of Parisians moved to the Biarritz in the South of the country where they spent the next three months, socialising mainly with the French and English military officers, but also with Irina Odoyevtseva and her husband Georgy Ivanov.[59]

In June 1940 they embarked on another evacuational trip from Paris southwards, but this proved unnecessary: on June 27 Biarritz was occupied too. Still, it was here in the hotel that on August 14 the writer's 75th anniversary celebration was held, organized by a group of French writers, with the participation of some notable Russians like Pavel Milyukov, Ivan Bunin and Mark Aldanov. It was there that Merezhkovsky made his risky speech that might have been later merged (in memoirs authors' minds) with things he might (or might not) have said on German radio. Even Y. Zobnin admits that the way the writer was bearing himself very much pandered to those regarding him as a Nazi sympathizer. In the Autumn of 1941 he was revelling in the attention of and being on the friendliest terms with German admirers — students, mostly, but army officers too. It was Germans who were helping the couple out financially, seeing them back to Paris from Biarritz where they had been penniless and on the verge of homelessness. "Merezhkovsky flew up to Nurnberg fired with the agitation of a newly born butterfly… By this time most of us stopped visiting them", wrote V. Yanovsky, a Green Lamp group member.[59]

The last three months of his life Merezhkovsky was working continuously in the couple's Paris flat, hoping to finish Little Theresa. On December 6 husband and wife returned from one of their regular walks the writer was insisting on, his wife having to literally drag him on her shoulder, and spent the evening, in her words, "arguing, as usual, about Russia versus freedom dilemma". Skipping both supper and his habitual evening cigarette, Merezhkovsky went to his room early. Next morning the maid called Gippius to tell her the man was in some kind of trouble. Merezhkovsky was sitting unconscious next to a cold fireplace. The doctor arrived in 15 minutes time and diagnosed brain hemorrhage. In half an hour time Merezhkovsky was pronounced dead. "…Me, I'm a worm, not man, slandered by humans, despised by peoples (Ps. 21, 7). But wrap itself into a chrysalis a hapless worm does only to break out as a shiny white, sunlight-like, resurrected butterfly", these, found on a table, were the last words that he's ever written. The funeral service was held on December 10 in the Orthodox church of Saint Aleksandr Nevsky. Dmitry Merezhkovsky was buried in the Sainte-Geneviève-des-Bois Russian Cemetery, with just several people attending the ceremony.[60]

Merezhkovsky's ideas

Merezhkovsky's first adopted philosophical trend was the then popular positivism, a trend Konstantin Merezhkovsky (a future well-known biologist), who had great influence on his younger brother, was following too. Soon, disillusioned in formal positivism but never rejecting it wholly, Merezhkovsky turned to religion.[6] Seeds of this hybrid (European positivism grafted to what's been described as 'subjective idealism' of Russian Orthodoxy) sown on the field of literature study brought forth a brochure entitled "On the Causes of the Decline and on the New Trends in Contemporary Russian

Literature". This manifesto gave a burgeoning movement both ideology and the name as such: Merezhkovsky was the first to speak of symbols and see them as definitive means of cognizance modern Art.[6]

In the center of this new train of thought was the notion of "rejecting the rational in favour of the intuitive" by means of exploiting what the author termed as 'spirituality of a symbol', seeing the latter as a perfect means of describing Reality, otherwise unfathomable. Only a symbol, according to Merezhkovsky, could burrow circumvent through to reach an object's deeper meaning, whereas (quoting, as he did, Tyutchev) "thought, whilst being spoken, turns a lie"[30]:

In poetry the unspoken things, flickering through the beauty of symbol, affect us stronger than what's expressed by

words. Symbolism endows both style and essence of poetry with spirituality; poetic word becomes clear and translucent

as walls of alabaster amphora carrying flame… Longing for things that ahs never been experienced yet, looking for

undertones yet unknown, searching out dark and unconscious things in our sensual world is the coming Ideal poetry's

main characteristics. <…> The three principle elements of the new art are: the mystic essence, symbolism and the

expansion of artist's impressiveness.[61] – Dmitry Merezhkovsky.

Interestingly (according to D. Churakov), Merezhkovsky — pronouncing 'death of metaphysics' and putting forward the idea that only language of symbols could be an adequate instrument for discovering the modern world's pattern of meanings, was unwillingly following O. Komte, the difference being that the latter was employing these ideas in scientific fields, while the former proposed to use them in literature and criticism.[30]

The 3rd Testament

Merezhkovsky's next and most fundamental step ahead as a fledgling self-styled modernist philosophy leader was taken in tandem with his young intellectual wife Zinaida Gippius who from the first days of their meeting started generating new ideas for her husband to catch up on, fully develop and bring into shape. It was in this feedback-driven cooperation that the 3rd Testament theory was born, or rather revived, transplanted from its Middle Ages Italian origins into the early 20th century's Russian ambience. It was the 3rd Testament that formed the basis of the early 20th century Russian New Religious Consciousness movement which in turn kick started the Religious-Philosophical Society into action, again Gippius producing basic ideas for her husband to formulate them and become the driving force behind. Borrowing the original idea from Joachim of Fiore, a 12th century theologist, Merezhkovskys created and developed their own concept of man's full-circle religious evolution. In it the Bible was seen as a starting point with God having taken two steps towards Man — for the latter to respond with the third, logically conclusive one.[34]

According to Merezhkovsky, the 1st (Divine Father's) and the 2nd (Divine Son's) Testaments could be seen only as being links to the 3rd one, that of the Holy Ghost. The first maintaining the Law of God and the second — the Grace of God, what the third Testament should do is bring Liberation to the human race; the 1st Testament revealing the God's power as gospel Truth, the 2nd transforming the gospel Truth into Love, the 3rd translating Love into Liberation. In this last Kingdom "pronounced and heard will be — the final, never before revealed name of the coming one: God the Liberator", according to the author.[9]

Merezhkovsky saw the 3rd Testament, a new Holy Ghost religion, as a synthesis of the two original revelations: that 'about Earth' (pre-Christian beliefs) and that 'about Heaven' (Christianity). The Mystery of the Holy Trinity, as resolved, should link all three parts into a circle, the great "new Earth under the new Heavens", as promised in the Book of the Apocalypse. As Rozanov (an influence on Merezhkovsky who in turn was greatly influenced by his ideas) put it, "Merezhkovsky's greatest innovation was this attempt to merge together the two — Christian and Heathen — poles of poignancy. To discover a 'tempting vice' in the greatest of virtues and the greatest of virtues in the tempting vice".[62] One of the most tempting aspects of this New Trinity concept was the idea of that all-inviting Holy Ghost being not a

Sex and spirituality

Human history, according to Merezhkovsky, was one ceaseless 'battle of two abysses': the abyss of Flesh (as discovered by pre-Christians) and the abyss of Spirit (opened by Christianity's sexless ascetism). Pre-Christians celebrated flesh-driven sensuality at the expense of all things spiritual. Ascetic Christians brought about the rise of Spirit, at the expense of sex. Merezhkovsky declared the dialectical inevitability of thesis and antithesis' coming together, of the spiritual and the sexual poles uniting on a higher, celestial level.[63]

In his own words, "Being aware of my self in my body, I'm at the root of personality. Being aware of my self in the other one's body, I'm at the root of sex. Being aware of my self in all human bodies, is the root of unity".[63] Noticing that one of the Aramaic languages translates Spirit as Rucha, as a female entity, Merezhkovsky interpreted the Holy Trinity as Father and Son's unity in the higher being: their common godly Mother. It is the latter's Kingdom Come that the 3rd Testament was supposed to lead to. Seeing both God and man as intrinsically unisexual, Merezhkovsky regarded a male/female schism to be a symptom of imperfection, the primal human being's fatal disintegration.[63]

In the modern times, according to Merezhkovsky, monastic and ascetic Christianity should be forever gone. Art would not just turn religious, but become an integral part of religion, the latter taken in broader concept. Human evolution as he saw it, would lead to a total merging of whatever had been polarized: sex and spirit, religion and culture, male and female, et cetera — bringing about Kingdom Come, not 'out there', but 'here on Earth'.[63]

Merezhkovsky as a religious anarchist

Man's evolutional progress towards the Third Testament Kingdom Come would not be without some revolutionary upheavals, according to Merezhkovsky. 'Catastrophes' humanity path to salvation would be strewn with, most of them dealing with "revolutions of Spirit".[64] The consequence of such revolution would bring about gradual change in the nature of religion itself, the latter taking under its spacious wing — not only man's sensual liberation but also the latter's 'freedom of rebellion'. "We are human only as long as we're rebels", Merezhkovsky insisted, this stance of his been seen later a proto-existentialist one.[34]

One of the inevitable things the 'revolution of Spirit' would lead to was to be severing all ties between state and religion, according to Merezhkovsky. "The Church — not the old, but the new, eternal, universal one — is as opposite to the idea of the state as an absolute truth is opposing an absolute lie", he wrote in an open letter to N. Berdyaev.[65]

B. Rozental, analyzing Merezhkovsky's political and religious philosophy, thus summed up the writer's position: "The Law amounts to violence… The difference between legitimate power that holds violence 'in reserve' and violence itself is but a matter of degree: sinful are both. Autocracy and murder are nothing more than two extreme forms of exhibiting <criminal> power".[32]

Interpreting the Biblical version of human history as a course of revolutionary events, Merezhkovsky saw religion and revolution as inseparable. It is just that for any social revolution to succeed, spiritual revolution should always be one step ahead of it. In Russia the lack of the latter brought about the former's fiasco, letting Antichrist taking the reins of events, he argued.[34]

In the 1920s Merezhkovsky veered off his earlier views on religious and revolutionary synthesis, then ditched religious anarchism doctrine altogether. His 3rd Testament idea has undergone some metamorphosis too: in his later years the writer became close to ecumenical ideals, prophesizing the Kingdom Come as a synthesis of "Peter, Paul and John's principles", that is, bringing Catholic, Protestant and Eastern Orthodox traditions together.[34]

Legacy

Throughout his lifetime Dmitry Merezhkovsky polarized opinion in his native Russia, bringing upon himself both praise and scorn, occasionally from the same quarters. According to Yevgeny Yevtushenko, Merezhkovsky became Russia's first ever "new-type, universal kind of dissident who managed to upset just about everybody who thought themselves to be responsible for guarding morality and order":

Tsarist government saw Merezhkovsky as subverting state foundations, patriarchs of official Orthodoxy regarded him a

heretic, for literary academia he was a decadent, for Futurists – a retrograde, for Lev Trotsky, this ardent global

revolution ideologist, – a reactionary. Sympathetic Anton Chekhov's words came and went unnoticed: 'A believer he is,

a believer of apostolic kind'.[66]

Merezhkovsky's works were always causing controversy. In the words of a modern biographer, "history placed him alongside Marquis de Sade, Nietzsche and Henry Miller, those classics who — in the process of being condemned and ostracized by the many could have been approached and appreciated by the few".[7] "I was disliked and scolded in Russia, loved and praised abroad, but here and there — misunderstood", Merezhkovsky wrote in a letter to Nikolai Berdyaev.[66]

There were things, though, Merezhkovsky was unanimously given credit for. Nobody denied that his were — exceptional erudition, all characteristics of a true scientist, literary gift and stylistic originality.[4] Seen (in retrospect) as the first ever (and, arguably, the only one) Russian "cabinet writer of a European type", Merezhkovsky was "one of the best-educated people in St. Petersburg of the first quarter of the 20th century" (N. Berdyaev).[53] Korney Chukovsky, pondering on the dire state of the early 20th century Russia's cultural elite, admitted that "the most cultured of them all" was this "mysterious, unfathomable, almost mythical creature — Merezhkovsky".[67] Anton Chekov, not much of a fan, (unsuccessfully) demanded that the Russian Academy of Science should appoint Merezhkovsky its honorary academic, as early as 1902.[66]

In some ways Merezhkovsky was an indisputable innovator. He was the first in Russia to formulate basic principles of symbolism and modernism, as opposed to 'decadence', a tag he was battling with.[6] Never aspiring to a leading role in the movement, he soon became, according to I. Koretzkaya, "a kind of handy encyclopedia for the ideology of symbolism", from which others "could borrow aesthetic, socio-historical and even moral ideas from".[10] Having added a new ("thought-driven") dimension to a historical novel genre and turning it into a modern, intriguing art form, Merezhkovsky influenced some prominent masters of Russian and European experimental novel: Andrey Bely, Aleksey Remizov, Thomas Mann, James Joyce. Less avant-garde and more traditional authors like Valery Bryusov, Aleksey N. Tolstoy, Mikhail Bulgakov and Mark Aldanov owed much to his early experiments too. It was to Merezhkovsky's credit that the concepts and terms of 'modernist novel' and 'symbolic historical novel' were introduced to the rather stale and conservative Russian literature scene of the late 1890s.[9]

Merezhkovsky was praised as an extraordinarily essayist. Many marveled at his unique (perhaps over-used, as some argued) talent for 'quotation-juggling'. Some critics loathed the repetitiveness in Merezhkovsky's prose, but no one could dispute the authenticity of his (in a broad sense) very musical manner of employing certain ideas almost as symphonic themes, which was new at the time and also much imitation-spawning.[53]

No less influential, even if so much more controversial, were Merezhkovsky's philosophical, religious and political ideas. Alongside the obvious list of contemporary followers (Bely, Blok, etc.; almost all of them – later turned detractors) deeply interested in his theories were political figures (Fondaminsky, Kerensky, Savinkov), psychologists (Freud), philosophers (Berdyaev, Rickert, Stepun), lawyers (Kowalewsky). Thomas Mann wrote of Merezhkovsky as of a "genius critic and specialist in world psychology, second only to Nietzche".[14]

Some later researchers mentioned as one of the main factors in Merezhkovsky's significance his willingness to question dogmas and thwart tradition with total disregard to public opinion, never shying controversy and even scandal — certainly a rare quality in the cultural life of pre-Modernism Russia. Crucial in this context was (according to O. Dafier) his "quest for ways of overcoming deep crisis which came as a result of the Russian traditionalist Church losing its credibility".[6] All the while, Merezhkovsky's ever changing views of the world that was changing as quickly, caused much misconception and a lot of criticism from all quarters.

Criticism

In Russia the general response to Merezhkovsky's literary, cultural and social activities was on the whole, negative.[7] His prose, even if on the face of it stylistically flawless and occasionally quite accessible, was, critics argued, very elitist; a thing unto itself, it was "hermetically closed for the uninitiated majority".[9] "Having isolated himself from the real life, Merezhkovsky built up his own inner temple, for his own personal use. Me-and-culture, me-and-Eternity — those were his only themes", wrote in 1911 Leon Trotsky.[68]

For all his scientifically strict, academic approach to the process of collecting and re-processing material, contemporary academia, with little exception, ridiculed Merezhkovsky, dismissing him as a gifted charlatan, bent on rewriting history in accordance with his own current ideological and philosophical whims.[53] Due to his incorrigible, as many saw it, tendency towards inconsistency, Merezhkovsky's old allies were always in the process of deserting him, while new ones approached him warily. Vassily Rozanov wrote in 1909:

Merezhkovsky is a Thing that ceaselessly speaks; a jacket and trousers combination producing a torrent of noise... To

clear grounds for more speaking activity, once in a three years time he undergoes a total change of mental wardrobe

and for the following three years busies himself in defying all things he was saying over the period of previous three

years time.[7]

Another former friend, Minsky, questioned Merezhkovsky's credibility as a critic, finding in his biographies a tendency to see in his subjects only things that he wanted to see, artfully "re-molding questions into instant answers".[69]

For all his religiosity, Merezhkovsky was never popular with either Russian Orthodox Church officials or the religious intellectual elite of the time, people like Sergey Bulgakov, Pavel Florensky and Lev Shestov fiercely denouncing his ideas and projects.[14] Similarly, having been regarded for many years as a radical social democrat never gained Merezhkovsky any points in the leftist literary camp. He was variously described as "an anti-literature phenomenon" (Viktor Shklovsky), "the greatest corpse in the Russian literature" (Ivanov-Razumnik) and "a book-worm", totally foreign to all things human (Korney Chukovsky).[70]

The writer's work published abroad, according to the Soviet Literary encyclopedia (1934) was "the telling example of the ideological degradation and cultural degeneration of the White émigrés".[71] Maxim Gorky's verdict: "Dmitry Merezhkovsky, a well-known God-admirer of a Christian mode, is a small man whose literary activity is akin to that of a type-writer: each type is clear and well-read, but it's soul-less and boring", served as a leitmotif of the Soviet literary officialdom's view on Merezhkovsky for decades.[7] In the Soviet times the writer was (in the words of Alexander Men) "aggressively forgotten",[53] all of his works remained unofficially banned up until the early 1990s, when the wave of his works' began to be re-issued, opening the way for serious critical analysis of Merezhkovsky's life and legacy.

Books

• The Romance of Leonardo Da Vinci, ISBN 4-87187-839-2, books.google

External links

Wikimedia Commons has media related to: Dmitry Merezhkovsky

• Works by Dmitry Merezhkovsky at Internet Archive (scanned books original editions color illustrated)

• Biography

• Leon Trotsky Merezhkovsky, 1911

• Alexander Men' Dmitry Merezhkovsky and Zinaida Gippius

• Joseph Pilsudski Interview by Dmitry Merezhkovsky, 1921.

[edit] References

1. ^ "Dmitry Sergeyevich Merezhkovsky". Columbia Encyclopedia. http://www.answers.com/topic/merezhkovsky-dmitri-sergeyevich. Retrieved 2010-10-13.

2. ^ a b "Dmitry Sergeyevich Merezhkovsky". Dictionary of Literary Biography. http://www.bookrags.com/biography/dmitry-sergeyevich-merezhkovsky-dlb/. Retrieved 2010-10-13.

3. ^ a b "Dmitry Sergeyevich Merezhkovsky". Encyclopedia of World Biography. http://www.bookrags.com/biography/dmitry-sergeyevich-merezhkovsky-dlb/. Retrieved 2010-10-13.

4. ^ a b c d e f g Mihaylov, Oleg. "The Prisoner of Culture". Forewords to The Complete Work of D. S. Merezhkovsky, 1990. // Олег Михайлов. Д. С. Мережковский. Собрание сочинений в четырех томах. Пленник культуры. Вступительная статья. — Правда, 1990 г. — 2010-02-14

5. ^ Zobnin, Yuri. The Life and Deeds of Dmitry Merezhkovsky. 2008 // Ю. В. Зобнин. Дмитрий Мережковский: жизнь и деяния. Москва. — Молодая гвардия. 2008. Жизнь замечательных людей; Вып. 1291 (1091). ISBN 978-5-235-03072-5… р.15–16

6. ^ a b c d e f g Чураков Д. О.. "Эстетика русского декаданса на рубеже XIX – XX вв. Ранний Мережковский и другие. Стр. 1". www.portal-slovo.ru. http://www.portal-slovo.ru/history/35131.php. Retrieved 2010-02-02.

7. ^ a b c d e f g h i j k l m n o p q А. Николюкин. "Феномен Мережковского". russianway.rchgi.spb.ru. http://russianway.rchgi.spb.ru/Merezhkovsky/nikolyuk.html. Retrieved 2010-01-02.

8. ^ Zobnin, p.11

9. ^ a b c d e f g h i j k l Вадим Полонский. "Мережковский, Дмитрий Сергеевич". www.krugosvet.ru. http://www.krugosvet.ru/enc/kultura_i_obrazovanie/literatura/MEREZHKOVSKI_DMITRI_SERGEEVICH.html. Retrieved 2010-02-02.

10. ^ a b c d e f Д. М. Магомедова. "Предисловие к изданию 1993 году. Москва, Художественная литература". az.lib.ru. http://az.lib.ru/m/merezhkowskij_d_s/text_0050.shtml. Retrieved 2010-02-22.

11. ^ Zobnin, p.7

12. ^ Zobnin, p.26

13. ^ Zobnin, p.81-82

14. ^ a b c d В.Д. Семигин. "Д. С. Мережковский в общественно-культурной жизни России конца XIX века (1880–1893)". www.lib.ua-ru.net. http://www.lib.ua-ru.net/diss/cont/65835.html. Retrieved 2010-02-14.

15. ^ Zobnin, p.45

16. ^ a b c d e f "Биографии писателей и поэтов >> Дмитрий Сергеевич Мережковский". writerstob.narod.ru. http://writerstob.narod.ru/writers/meregskovski.htm. Retrieved 2010-02-02.

17. ^ Zobnin, p.40

18. ^ "Биография Мережковского Дмитрия Сергеевича". www.merezhkovski.ru. http://www.merezhkovski.ru/biografy.php. Retrieved 2010-01-07.

19. ^ Steve Shelokhonov. "Zinaida Gippius biography". www.imdb.com. http://www.imdb.com/name/nm2267001/bio. Retrieved 2010-10-13.

20. ^ Zobnin, p. 81

21. ^ a b c d e "Мережковский Дмитрий Сергеевич". Русский биографический словарь. http://www.rulex.ru/01130429.htm. Retrieved 2010-02-02.

22. ^ Zobnin, p. 401

23. ^ a b c Zobnin, p. 402

24. ^ Zobnin, p. 94

25. ^ Zobnin, p. 57

26. ^ Zobnin, p. 104

27. ^ Zobnin, p. 400

28. ^ Zobnin, p. 106

29. ^ Zobnin, p. 400-404

30. ^ a b c d e f Чураков Д. О.. "Эстетика русского декаданса на рубеже XIX – XX вв. Ранний Мережковский и другие. Стр 2". www.portal-slovo.ru. http://www.portal-slovo.ru/history/35131.php?ELEMENT_ID=35131&PAGEN_2=2. Retrieved 2010-02-02.

31. ^ З.Н.Гиппиус (1924). "Благоухание седин. Из книги "Живые лица". О многих". russianway.rchgi.spb.ru. http://russianway.rchgi.spb.ru/Tolstoy/07_gippi.pdf. Retrieved 2010-03-02.

32. ^ a b Чураков Д. О.. "Эстетика русского декаданса на рубеже XIX – XX вв. Стр. 3". www.portal-slovo.ru. http://www.portal-slovo.ru/history/35131.php?ELEMENT_ID=35131&PAGEN_2=3. Retrieved 2010-01-07.

33. ^ "Мережковский Д.С. Биография". yanko.lib.ru. http://yanko.lib.ru/books/cultur/encyclopcultXX/m.html#BM10021. Retrieved 2010-01-07.

34. ^ a b c d e f g h i j k l m O. Volkogonova. "Религиозный анархизм Мережковского". perfilov.narod.ru. http://perfilov.narod.ru/ser_poetry/merez/philosofy.htm. Retrieved 2010-08-13.

35. ^ Д. С. Мережковский Революция и религия. — russianway.rchgi.spb.ru. — 1907.

36. ^ "К соблазну _малых сих.". 6 (19) сентября 1909 года. http://russianway.rchgi.spb.ru/Vekhi1/74_Merezhkovsky.pdf. Retrieved 2010-03-02.

37. ^ Михаил Рощин. "Князь. Книга об Иване Бунине". magazines.russ.ru. http://magazines.russ.ru/october/2000/2/rosch.html. Retrieved 2010-03-02.

38. ^ В. Розанов. "Опавгие листья". lib.ololo.cc. http://lib.ololo.cc/b/177988/read. Retrieved 2010-08-13.

39. ^ Zobnin, p.249

40. ^ Zobnin, p.254

41. ^ Zobnin, p.256

42. ^ Zobnin, p.414

43. ^ Zobnin, p.266

44. ^ Many people found it quite inexplicable that amidst mass hunger with no agricultural farms functioning suddenly lots of fresh veal would appear from time to time at market places, sold invariably by the Chinese. This 'veal' was widely believed to be human meat: that of the 'enemies of the revolution', freshly executed in the Cheka basements.

45. ^ "Беседа с Д. С. Мережковским". www.russianresources.lt. http://www.russianresources.lt/archive/Mer/Mer_2.html. Retrieved 2010-02-22.

46. ^ Виталий Вульф. "Декадентская мадонна". mylove.ru. http://mylove.ru/arsmoriendi/diary/view/?id=48141. Retrieved 2010-02-14.

47. ^ Zobnin, p.313-315

48. ^ Zobnin, p.419-420

49. ^ a b Ю. Терапиано. "Воскресенья" у Мережковский и "Зеленая лампа". Дальние берега. Портреты писателей эмиграции. Мемуары. — М., Республика, 1994. стр. 21

50. ^ Zobnin, p.327

51. ^ Zobnin, p.422-423

52. ^ "Звено". 1925. 16 марта

53. ^ a b c d e Александр Мень. "Дмитрий Мережковский и Зинаида Гиппиус. Лекция.". www.svetlana-and.narod.ru. http://www.svetlana-and.narod.ru/lekzia.html. Retrieved 2010-02-15.

54. ^ Zobnin, p.426

55. ^ Zobnin, p.329

56. ^ Zobnin, p.427

57. ^ a b Zobnin, p.383-384

58. ^ А. Колоницкая. Все чисто для чистого взора… Беседы с Ириной Одоевцевой, М. 2001. Стр. 133.

59. ^ a b Zobnin, p.385

60. ^ Zobnin, p.385-388

61. ^ Д. Мережковский. "О причинах упадка и о новых течениях современной русской литературы. Стр 1". www.ad-marginem.ru. http://www.ad-marginem.ru/article12-page5.html. Retrieved 2010-02-14.

62. ^ В.В. Розанов. "Среди иноязычных (Д. С. Мережковский)". russianway.rchgi.spb.ru. http://russianway.rchgi.spb.ru/Merezhkovsky/rozan_2.html. Retrieved 2010-01-02.

63. ^ a b c d Н.Лосский. "Дмитрий Сергеевич Мережковский (1865—1941)". www.vehi.net. http://www.vehi.net/nlossky/istoriya/23.html. Retrieved 2010-01-07.

64. ^ Д. С. Мережковский. Семь смиренных. — Д. С. Мережковский. Полн.собр. соч. Т.XV. — М., Т-во И. Д. Сытина, 1914

65. ^ Д. С. Мережковский. О новом религиозном действии. (открытое письмо Н. А. Бердяеву). — Стр. 168

66. ^ a b c Евгений Евтушенко (2005-04-28). "Дмитрий Мережковский между Шариковым и Антихристом". 2005.novayagazeta.ru. http://2005.novayagazeta.ru/nomer/2005/31n/n31n-s24.shtml. Retrieved 2010-02-14.

67. ^ К. Чуковский. "Д.С. Мережковский. Тайновидец вещи". russianway.rchgi.spb.ru. http://russianway.rchgi.spb.ru/Merezhkovsky/chukovsky.html. Retrieved 2010-01-02.

68. ^ Л.Троцкий (22 мая 1911 г.). "Мережковский". Киевская Мысль NN 137, 140, 19. http://www.magister.msk.ru/library/trotsky/trotl490.htm. Retrieved 2010-02-14.

69. ^ Н.М. Минский. "Абсолютная реакция. Леонид Андреев и Мережковский". russianway.rchgi.spb.ru. http://russianway.rchgi.spb.ru/Merezhkovsky/minsky.html. Retrieved 2010-02-14.

70. ^ Zobnin, p. 80

71. ^ "Д.С.Мережковский". Литературная энциклопедия. 1934. http://feb-web.ru/feb/litenc/encyclop/le7/le7-1931.htm. Retrieved 2010-02-14.

Gippius, Filosofov and Merezhkovsky. Warsaw, 1920

Merezhkovsky in 1890s. Portrait by Ilya Repin

Zinaida Gippius From Wikipedia, the free encyclopedia

Portrait of Gippius by Ilya Repin, 1894 - Zinaida Gippius in the early 1910s

Born Zinaida Nikolaevna Gippius November 20, 1869 Tula, Imperial Russia

Died September 9, 1945 (aged 75) Paris, France

Occupation poet, novelist, dramatist, literary critic, memoirist

Ethnicity Russian, German

Literary

movement symbolism

Spouse(s) Dmitry Merezhkovsky

Zinaida Nikolaevna Gippius, (Russian: Зинаи́да Никола́евна Ги́ппиус; IPA: [zʲɪnɐˈidə nʲɪkɐˈlajɪvnə ˈɡʲipʲɪus] ( listen); November 20, 1869, Belyov - September 9, 1945, Paris, France) was a Russian poet, playwright, editor, short story writer and religious thinker, regarded as a co-founder of Russian symbolism and seen as "one of the most enigmatic and intelligent women of her time in Russia".[1][2] She was married to philosopher Dmitriy Sergeyevich Merezhkovsky. Their union lasted 52 years and is described in Gippius's unfinished book Dmitry Merezhkovsky (Paris, 1951; Moscow, 1991).

Biography

Zinaida Nikolaevna Gippius was born on November 20, 1869, in Belev, Tula, the oldest of four daughters. Her father, Nikolai Romanovich Gippius, was a German-Russian, whose ancestor Adolphus von Gingst, later von Hippius, came to

Moscow in the 16th century.[3] Nikolai was a renowned lawyer and a senior officer in the Russian Senate. Her mother, Anastasia Vasilevna (née Stepanova), was a daughter of the Ekaterinburg Chief of Police.[1][4]

Nikolai Gippius's job required almost continuous city-to-city traveling, and his daughters received little formal education; taking lessons from governesses and visiting tutors, they attended schools sporadically in whatever city (Saratov, Tula, Kiev, etc.) the family happened to stay for a more or less substantial period of time.[5][6] A major crisis struck when their beloved father died of tuberculosis at the age of 48, leaving his extensive family without much money to live on.[7][8] Worse still, all four girls inherited a predisposition to the illness that killed him. Worrying most about the eldest daughter, their mother moved the family southwards, first to Yalta (where Zinaida had to undergo treatment) then in 1885 to Tiflis, closer to their uncle Alexander Stepanov's home.[9]

By this time, Zinaida Gippius had already studied for two years at a girl's school in Kiev (1877—1878) and for a year at Moscow's Fischer gymnasium where, because of her chronically sad disposition, she was remembered as a "tiny troubled creature".[10] It was only in Borzhomi where her uncle Alexander, a man of considerable means, had rented a dacha for her, that Zinaida started to get back to normal after the profound shock caused by her father's death. Dancing and poetry reading parties were frequent in her uncle Alexander's large house, and the girl started to enjoy herself for the first time in her life.[10]

Zinaida began writing poetry at the age of seven. By the time she met Dmitry Merezhkovsky in 1888, she was already a published poet. "By the year 1880 I was writing verses, being so great a believer in 'inspiration' as to make a point to never take pen off paper. People around me saw these poems as a sign of me being 'spoiled', but I never tried to conceal them and, of course, I wasn't spoiled at all, what with my religious upbringing", she wrote in 1902 in a letter to Valery Bryusov.[11] A good-looking girl, Zinaida attracted a lot of attention in Borzhomi and gained considerable experience in thwarting unwanted advances, but one of her new acquaintances, Dmitry Merezhkovsky, was of a different mould. Exceptionally well-educated, and introverted, Merezhkovsky made an instant impression on her. He turned out to be a kindred spirit: on a cerebral level the two got on like a house on fire. In fact, so overwhelming was the feeling of 'two hearts beating in unison' that the moment he proposed she accepted him without hesitation, never in her lifetime regretting what for some might have seemed a hasty decision.[4][10]

On January 8, 1889, in Tiflis, Gippius and Merezhkovsky, ignoring the ceremonial part as much as they possibly could, were married, thus forming what turned out to become the most extraordinary husband and wife tandem in the history of Russian literature. They embarked on a short 'honeymoon tour' involving a stay in Crimea, then returned to Petersburg and moved into a flat in a house which was known as the Mauruzi House, which Merezhkovsky's mother had rented and furnished for them as a wedding gift.

Literary career

While in Crimea the two made a pact: each promised to concentrate on what he or she did best: Dmitry on poetry, Zinaida on writing prose. This agreement proved to be short-lived: first Zinaida made a stab at translating Byron's Manfred which proved to be unsuccessful, then Merezhkovsky formed the idea of writing his novel Julian the

Apostate.[6]

In Petersburg Gippius instantly discovered in herself the gift of a true socialite and started to make an all-round foray into the Russian capital's cultural elite. She joined the Russian Literary Society (based on Nevsky, 38), became a member of the Shakespearean Circle (which counted the celebrity lawyer Prince Alexander Urusov as a core member), began personal friendships with influential figures like Yakov Polonsky, Apollon Maykov, Dmitry Grigorovich, Aleksey Plescheev and Pyotr Weinberg, and drifted into the rapidly changing Severny Vestnik clique where she made her major debut as a poet in 1888.[7]

In 1890—1891 the magazine published her first short stories ("The Ill-Fated One", and "In Moscow") which were followed by a series of novels (Without the Talisman, The Winner, and Small Waves: "stylistically anonymous", according to latter critics) written for Mir Bozhy magazine which was known for paying good royalties.[9] While writing prose in the 1890s was for Gippius, who had to sustain their small but economically troubled family, strictly a commercial affair, poetry was an altogether different matter. Treating her poems as something intimate, she called them her "personal prayers". Since all of them dealt with the darker side of the human soul and explored sexual ambiguity and narcissism, it wasn't surprising that many of these "prayers" were regarded as blasphemous.[5][10]

Intellectual "decadence" giving way to what's now known as "symbolism", some called Gippius a "demoness", the "queen of duality", a "decadent Madonna" et cetera. Zinaida's image as a red-haired green-eyed androgynous monster/beauty was far from being spontaneous, and was promoted with much deliberation. Gippius used male clothes and pseudo-names, shocked her guests with outrageous insults ("to see the reaction", as she once explained to Nadezhda Teffi), and for a decade remained the Russian symbol of "sexual liberation", holding high her "cross of sensuality", a phrase she coined in one of her diaries as early as 1893. By 1901 all this had slowly faded into the "New Church" ideology which she was the instigator of.[12]

It was only in 1904 that her first book of poetry, The Collected Poems. 1889—1903, was published to great critical acclaim. Innokenty Annensky called it the "quintessence of 15 years of Russian modernism", Valery Bryusov, another fan, praised the "insurmoutable frankness with which she depictes the emotional progress of her enslaved soul." Less infatuated critics marveled at Gippius's laconic brilliance of self-expression and her unusual flair for elegant perfectionism, bringing each finely chiseled gem of a line to an aphoristic level.[4] Interestingly, Gippius herself never thought much of the social significance of her published poetry. In a foreword to one of her debut collection's reissues, she wrote:

"It's sad, actually, having to produce something as useless and meaningless as this book. Not that I think poetry to be useless; on the contrary, I am convinced that it is essential, natural and timeless. There were times when poetry was read everywhere and appreciated by everybody. But those times are gone. A modern reader has no use for a book of poetry any more."[6]

By this time Gippius had become a prominent figure in Saint Petersburg's cultural elite. The Muruzi House quickly gained the status of one of the Russian capital's new cultural centers. Guesting the Guippius salon was a must for any fledgling intellectual of a symbolist hue. All guests recognised and respected the hostess's authority and her talent for leadership, but few found her warm and affectionate. Yet, according to Georgy Adamovich, it was Gippius who contributed an "inspiring, instigating, correcting" force to these meetings, being the "focal point for all the different rays of light that surrounded her".[10]

The New Church ideas

In the late 1890s the Merezhkovsky-Gippius duet started to produce new philosophical and religious ideas. Years 1899—1901 saw Gippius mixing with the Sergey Dyagilev clique and it’s Mir Iskusstva magazine. Encouraged by the (greatly impressed) miriskusniki's gay community, she started publishing here critical essays using male pseudo names, Anton Krainy being the best known one.[4] Analyzing the crisis Russian culture has found itself submerged into, Gippius (somewhat paradoxically, given her ‘demonic’ reputation) saw the salvation in Christianization which implied practically bringing intelligentsia and the Church together. Merging faith and intellect, according to Gippius, was crucial for the survival of Russia; only religious ideas, she thought, would bring true enlightenment and liberation, sexual, spiritual et cetera.[9]

And so the idea of the New Church began to take shape, Gippius the instigator of the process, Merezhkovsky — its major driving force. Religious and Philosophical Meetings (1901—1903), a ‘tribune for free discussion’ revolving mostly around all things concerning revivalism via culture-religion synthesis brought under one roof an eclectic mix of intellectuals from different parts of the spectre.[13] It was given credit by many for being an important, even if short-lived attempt to pull Russia off the verge of major social upheavals it was heading for. Novy Put magazine (1903—1904) was created to herald the new ideas and print the Meetings’ protocols, Gippius again being the initiator. It was an episode when a newcomer Sergey Bulgakov (an ex-Marxist turned Christian philosopher) refused to publish her essay on Alexander Blok that pushed the project towards its demise: first Merezhkovsky quit, then Rozanov and finally Novy

Put, having lost most of its subscribers, got bancrupt. By this time Gippius (aka Anton Krainy) was a prominent literary critic, published in major magazines, mostly in Vesy (The Scales) led by Bryusov.[12]

Eager to withdraw from the spotlight, she re-channeled her social activities into what’s been called her ‘domestic Church’, based on the controversial Troyebratstvo (composed of Merezhkovsky, Filosofov and her). This new development outraged many: even former friends like Berdyaev saw this home-made neo-Trinity as profanation bordering on blasphemy. Nevertheless, as a compact and highly efficient intellectual center, troyebratstvo never lost its momentum, Gippius as ever at the helm.[7][14]

1905—1908

The year of 1905, having begun with the Bloody Sunday of January 9, brought all the difference. Never a political activist, Gippius regarded now social change as the one and only thing worth of writing about. For the next ten years Merezhkovskys were Tzarism’s harsh critics, radical revolutionaries like Boris Savinkov now entering their narrow circle of close friends. In February 1906 the couple left for France to spend more than two years in what they saw as voluntary exile, introducing the western intellectuals to their ‘new religious consciousness’ ideas. In 1906 Gippius published the Aly Metch (Scarlet Sward) book of short stories, in 1908 — Makov Tzvet (Poppies Blossom) play, Merezhkovsky and Filosofov credited as co-authors.[5][12]

Rather disappointed with the European cultural elites’ indifference as regards ideas they deemed revolutionary in the truest sense of the word, the trio returned home. Back in Saint Petersburg Gippius’ health deteriorated; for the next six years she (along with her husband, who had heart problems) regularly visited European resorts and clinics. During one such voyage in 1911 Gippius bought a cheap apartment in Paris (on Rue Colonel Bonnet, 11-bis). What at the time felt like casual and unnecessary purchase some years later became a straw that saved them from homelessness abroad.[9]

1909—1917

Meanwhile in Russia political atmosphere changed for the better and the Religious-Philosophical Society got revamped in 1908 under the new guise. One element, though, was missing: whatever scorching questions intelligentsia might have had to aim the Church and its spiritual leaders at, were to remain unanswered. None of the latter attended the meetings and gradually the whole thing degenerated into a literary circle with relatively small agenda. Exceptions included the heated discussion concerning the Vehi manifesto and the Merezhkovsky/Filosofov vs. Rozanov scandal, leading to the departure of the latter.

In 1910 Gippius published Collection of Poems. Vol. 2. 1903—1909. Very much in the vein of the first, it had the dilemma of a man looking for higher meanings of life as dominant theme. By this time she was a well-known (although by no means famous, as her husband) European author, translated into German and French.

In 1912 Lunnye Muravy (The Moon Ants) short stories collection was published, compiling arguably the best prose she wrote in some years. The Tchortovy Kukly (The Demon Dolls, 1911) and Roman-Tzarevich (1912), the first and the third novels of the (unfinished) trilogy, were more ambitious than successful. The left loathed them for being allegedly ‘anti-revolutionary’ and (therefore) ‘slanderous’, mainstream critics dismissed them as formulaic and lackluster, tendentious to the point of being topical.[9][14]

The First World War outbreak rendered Merezhkovskys another shock. The couple condemned Russia’s participation in it, discarding ‘patriotic’ initiatives of Russian intelligentsia as irrelevant. Gippius did, though, stage a peculiar soldiers’ support campaign of her own, starting to produce a series of ‘to-the-front’-addressed letters each combining stylized folkish poetic messages with small tobacco-packet, signing them with her three servant maids’ names. Seen as pretentious and meaningless by many, this personal action did have some publicity, appreciated by some as a kind of healthy reaction to the jingoistic hysteria of the time.[5]

Two Russian Revolutions

Merezhkovskys greeted the 1917 February Revolution and denounced the October Bolshevik one. For the latter's outbreak Gippius was blaming Alexander Kerensky and his team of quasi-revolutionaries. In her memoirs («Dmitry Merezhkovsky. Him and Us») she wrote:

"Like mice seeing the world as divided into them and cats, those ‘revolutionaries’ knew but one sort of distinction: that between the left and the right. All those kerenskys intrinsically saw themselves as, by rights, ‘left’, holding the ‘right’ for the enemy. The Revolution happened (not ‘made’ by them), the left triumphed, but – again, like mice in a basement where cats were no more continuing to fear cats and nobody else, - were still seeing the ‘right’ as the one and only source of fear, being wary of the one danger that in 1917 was totally absent. They weren’t afraid of the Bolsheviks - why, those were belonging to the ‘left’ too. They never believed Bolsheviks would be able to keep the power they've taken, never even noticed how the latter, having stolen their own slogans, started to use them with so much more ingenuity, speaking of Land for peasants, Peace for everybody, Assembly reinstated, republic, freedom and all that…. "[15]

As Merezhkovsky, Gippius saw the October coup as the end of Russia and the coming of the Kingdom of Antichrist. «It was like a pillow fallen to strangle… what — the city? The country? No, something that was more than that…», — she wrote of the ‘morning after’, October 26, 1917.[10] In the end of 1917 Gippius was still able to publish her anti-Bolshevik verses in what remained of the old newspapers, but the next year was nightmarish, if her Diaries are to be believed. Ridiculing Herbert Wells («…I can guess why he’s drawn to Bolsheviks: they’ve leapfrogged him…»), she wrote of Cheka atrocities («In Kiev 1200 officers killed; legs severed, boots carried off», — February 23: "In Rostov teenager cadets shot down — for being mistakenly taken for other Kadets, the banned ones", — March 17), of mass hunger and her own growing feeling of numb indifference: «Whoever had soul, now walk like dead men: neither protesting, nor suffering, waiting for nothing, bodies and souls slumped in hunger-induced dormancy».[6]

Expressing sorrow for "weeping Lunacharsky" (the one Bolshevik leader who tried to protest against repressive organ's cruelties), Gippius prophesized: «Russia has never had any history. Things happening now have nothing to do with history either. They will be forgotten, like some undiscovered island’s savages’ atrocities; got to vanish without a trace».[6] Last Poems (1914—1918) book of poetry, published in 1918, presents a stark and gloomy picture of revolutionary Russia as Gippius saw it.

Quite for some time Merezhkovsky and Gippius were cherishing hopes for the demise of the bolshevik rule, but, having learned of Kolchak's defeat in Siberia and Denikin's defeat in the south of Russia, they decided to flee Petrograd. In autumn 1919 Merezhkovskys and Filosofov started to make plans for escape. Invited to join a group of ‘red professorship’ in Crimea, Gippius chose rather not to, having heard of massacres local chiefs Béla Kun and Roza Zemlyachka were there initiating. Having got Lunacharsky’s permission to leave the city for some ‘Ancient Egypt lectures for the Red Army soldiers’, Merezhkovsky with his wife, her secretary Vladimir Zlobin and Dmitry Filosofov set out to Poland by a soldier-packed train through Gomel, Minsk and Vilno.

Gippius in exile

The quartet's first destination was Minsk where the Merezhkovskys lectured to the Russian immigrants and wrote political pamphlets in the Minsk Courier newspaper. After several months stay in Warsaw where Gippius had a stint as Svoboda newspaper editor, disappointed in Piłsudski’s policy and dropping behind Filosofov (who chose the Savinkov company) on October 20 they left for France.[10]

For the first years in Paris Gippius concentrated on doing the work she did best and been therefore loaded with: making contacts, sorting out mail, negotiating contracts and receiving guests. Husband and wife’s dialogues, as Nina Berberova remembered, were always revolving around two interwoven themes: Russia and freedom (She: «Freedom is primal, that is why I’m here…». — He: «Me too, but without Russia, what am I to do with my freedom?», et cetera).[16] Always backing Merezkkovsky’s anti-Bolshevik ‘crusade’, she was deeply pessimistic as regards his ‘mission’ in general. «Our slavery is so unheard of and our revelations are so unbelievable that for a free man it’s difficult to understand what we are talking about», she conceded in one of her diaries.[9]

The tragedy of the life and work of a writer, destined to live outside of Russia is a constant topic in the later works of Gippius. In exile she remained faithful to the aesthetic and metaphysical mentality she developed in the pre-revolutionary years. Preoccupied by mystical and covertly sexual themes, she was also an alert, if harsh literary critic and connoisseur of poetry, who became known for dismissing many of the Symbolist and Acmeist Russian writers, this making her unpopular with the younger generation in her time.[17]

In the early 1920s several Gippius' works published in Russia were re-issued. A collection of stories Nebesnye slova was released in Paris in 1921, followed by book of poems Stikhi: Dnevnik 1911-1912 (1922, Berlin). In Munich a book by four authors (Merezhkovsky, Gippius, Filosofov, and Zlobin) Tsarstvo Antichrista (The Kingdom of the Antichrist) came out, where the first two parts of Peterburgskiye dnevniki (St. Petersburg Diaries) were published for the first time, and with an introductory article by Gippius The Story of my Diary.

Gippius was the major force behind the Green Lamp society named after the 19th century one, which Pushkin was a member of. Fractional altercations aside, it proved to be the only cultural center for the Russian emigration where writers and philosophers (carefully chosen for each meeting, summoned by special invitations) could discuss things that laid beyond the routines of daily life which was becoming for them more and more difficult.[4]

In 1928 Merezhkovskys took part in the First Congress of Russian writers in exile held in Belgrade.[18] Encouraged by Merezhkovsky’s Da Vinci series of lectures’ success and Benito Mussolini’s benevolence, the couple in 1933 moved to Italy where they stayed for about three years, visiting Paris only occasionally. What with the Socialist movement rising there and anti-Russian emigration feelings spurred by the President Paul Doumer’s murder in 1932, France for them felt like a hostile place to stay at.[19]

The last years

Psychologically the late 1930s for Gippius was a downward spiral period. The political and social situation in Europe in general and her own place in the scheme of things in particular filled her with pessimism. As one biographer put it, "her metaphysically grandiouse personality, spiritual and intellectual maximalism overload, was totally out of place in what she herself saw as ‘soullessly pragmatic’ period in the European history".[9]

Speaking as one voice, husband and wife continued to make all the political noises they deemed necessary, denouncing first the Munich Agreement, then Molotov–Ribbentrop Pact. The War in Europe rendered questions of literature totally irrelevant. Yet, kicking against the pricks, Gippius compiled and published the Literature Tornado, an ambitious literary project set to give safe haven for all the writers rejected by publishers for ideological reasons. What in calmer times might have cause much ado and become a groundbreaking step in freedom of speech movement, in 1939 passed unnoticed.[9]

Their last year together Merezhkovsky and Gippius spent in social vacuum.[20] Regardless of the Merezhkovsky’s pro-Hitler «Radio speech» published 1944 version’s authenticity, there was little doubt he put himself in a me-against-them position, if not for the first, then certainly for the last time in his life. The Merezhkovskys were too close to (and financially dependent on) the Germans in Paris to retain any respect and credibility among their compatriots, some of whom expressed outright hatred towards the couple.[21]

Merezhkovsky’s death in 1945 rendered Gippius a blow she for quite a while was struggling to sustain. What with Filosofov and sister Anna deaths (in 1940 and 1942 respectively) she found herself almost literally alone in the world and, as some sources suggest, was ever contemplating suicide for a while.[21] Secretary Vladimir Zlobin still around, though, Gippius found her last straw in writing — what she hoped would materialize into her husband’s comprehensive life story. As Teffi remembered, -

"Last months of her life Z. N. spent working, mostly at night. Filling out one journal after another with this fine calligraphic smallhand of hers, she was preparing a major book that was to become, as she saw it, a proper tribute to her lifetime companion, the one she referred to as ‘the Great Man’. She praized this man in terms which were most unusual for her - a woman of icy sharp intellect whose view on people around her was so utterly ironic . She must have loved him indeed, very very strong...."[22]

Zinaida Nikilayevna Gippius died on September 9, 1945. Her last written words were: "Cheeply do I cost…. And wise is God."[9] She was buried in the Sainte-Geneviève-des-Bois Russian Cemetery side by side with her husband, under one tombstone. A small group of people attended the ceremony, the figure of Ivan Bunin being notable. The man who loathed funerals and always made a point to stay as far as possible from graveyards, made this time an unexpected exception and stayed by the grave of Zinaida Gippius for quite a long time.[12][21]

Legacy

Modern critics see Zinaida Gippius’ earliest work as romantically tinged and largely derivative, mentioning Nadson and Nietzche as most obvious influences.[14] Dmitry Merezhkovky’s Causes... manifesto became for her a turning point: in several years time Gippius gained the reputation of not just Russian symbolism’s major figure but of one of Russian modernism’s ideologist. Her early prose was symbolist too, protagonists being engaged in a search of such things as ‘new beauty’, etc., but Dostoyevsky’s influence was there too, even one of her later novels, Roman Tzarevich (1912) was compared to Besy.[7]

Gippius’ first two books of short stories, New People (1896) and Mirrors (1898) were regarded as somewhat formulaic, maintaining as they were "intuitiveness as the only way of seeing things in their true light" and examining "the nature of beauty in all of its manifestations and contradictions". Her Third Book of Short Stories (1902) marked a change of direction and caused a bit of a stir: this research on ‘metaphysics of love’, in the world of ‘spiritual twilight’ was ‘sickly idiosyncratic’ and full of ‘highbrow mysticism’, as critics saw it. Later some parallels were drawn between Gippius' early 20th century prose and Vladimir Solovyov’s Meaning of Love, both authors seeing the quest for Love as the means for soul self-fulfillment and reaching one’s higher self, rooted in Infinity.[8]

It was not prose but poetry though, which made Gippius a major innovative force. "Gippius the poet holds very special place in the Russian literature; her poems are deeply intellectual, immaculate in form and genuinely exciting", the B&E Encyclopedia wrote in the early 1910s. Critics praised her originality, true wordsmith virtuoso ways and saw her as "true heir of Baratynsky’s muse".[12]

Gippius’ debut book of poetry published in 1904 became a major event in Russian cultural life. Having defined the world of poetry’s three dimensional structure as ‘Love and Eternity’s meeting point in Death’ she developed her own style of ethic and aesthetic minimalism, symbolism dilemmas (like that of "suffering from alienation and longing for solitude") always being at the very core of things. Symbolist writers were, naturally first to praise her very special way of half-spokenness, ‘hint and pause’ metaphoric technique, the art of "extracting sonorous chords out of silent pianos", as Innokenty Annensky put it. It was the latter who declared this debut the peak of Russia’s 15 years of modernism and argued that "not a single man would ever be able to dress abstractions into clothes of such charm <as this woman>".[6]

Men admired Gippius' outspokenness too: of her inner conflicts, full of ‘demonic temptations’ (inevitable for the one whose mission was ‘creating one’s new, true soul’, as she saw it, Gippius spoke with unusual frankness. Bryusov and Annensky were fans: both treated Gippius’ early poems as an example of true virtuosity in poetry, rich in melodism and rhythmic undertones.

The 1906 Scarlet Sward book of short stories brought about the new turn: it was a research in ‘human soul metaphysics’ performed in the light of neo-Christianity. Viewing God and man as a single being, the author saw the act of self-denying as equaled to God-betraying sin: many chose to suspect blasphemy in this egocentric stance. Sex and death themes, investigated in obliquely impressionist manner formed the leitmotif of her next, Black on White (1908) book of prose: again, Dostoyevsky’s influences there were distinct. The 20th century also saw the rise of Gippius the playwright (Saintly Blood, 1900, Poppies Blossom, 1908), her later work Green Ring (1916), somewhat futuristic - in theme, if not in form, - was generally regarded as the strongest of all; Vsevolod Meyerhold staged it successfully in Alexandrovsky theater.[7]

Anton Krainy, one of Gippius’ better known alter egos, was highly respected and much feared literary critic whose articles featured regularly in Novy Put, Vesy and Russkaya Mysl magazines. Gippius critical analysis, according to B&E, was incisive and full of insight, occasionally extremely harsh but rarely objective.[14]

Gippius’ Poems. Book 2. 1903-1909 published in 1910, was in many ways the continuation of the first one, its hero(ine) looking for higher justification for lower life tribulations, unwilling to make peace with the state of things where "both happiness and the lack of it were equally unbearable". It garnered good reviews; Bunin called Gippius poetry ‘electric’, noticing the special way the oxymoron were used as an electrifying force in the hermetic non-emotional world.[4]

Some contemporaries found Gippius’ works as characteristically non-feminine. Vladislav Khodasevich spoke of the conflict between her ‘poetic soul and non-poetic mind’. "Everything is strong and spatial in her verse, there is little room for details. Her lively, sharp thought, dressed in emotional complexity, sort of rushes out of her poems, looking for spiritual wholesomeness and ideal harmony", one critic wrote.[10]

Gippius’ two early 1910s novels, Devil’s Doll and Roman Tzarevich, aiming to "lay bare the very roots of Russian reactionary ideas", weren’t successful: critics found them artistically helpless and totally tendentious. It was at this time that B&E wrote:

In poetry Gippius is more original than in prose. Well constructed, full of intriguing ideas, never short of insight, her

stories and novellas are always a bit too preposterous, stale and uninspired, showing little knowledge of real life.

Gippius characters pronounce interesting words and find themselves in interesting difficulties but never they are able to

become living creatures in reader’s mind. Serving as embodiments of ideas and concepts, they are genuinely crafted

marionettes put into action by the author’s hand, not by their own inner motives.[14]

The October 1917 event led to Gippius’ severing all ties with most of those who admired her poetry: Block, Brysov, Bely. The history of this schism and the reconstruction of ideological collisions that made such catastrophe possible became the subject matter of her memoirs The Living Faces (1925). While Block (the man whom she famously refused a hand in 1918) saw the Revolution as a ‘purifying storm’, Gippius was appalled by ‘suffocating dourness’ of the whole thing, seeing it as one huge monstrosity "leaving one with just one wish: to go blind and deaf". At the base of it Gippius suspected some kind of 'monumental madness'; all the more important it was for her to keep "healthy mind and strong memory", she explained.

The title of her Last Poems (1918) book, though, was not to become prophetic. Two more: Poems. 1911-1920 Diaries (1922) and The Shining Ones (1939) were published in emigration. In her poetry, prose and essays of those years Gippius was utterly pessimistic: the rule of Beastliness on ruins of human culture and civilization’s demise were her major themes. Most valuable for Gippius were her Diaries: she saw these personal history’s flashpoints as essential for future generations to restore the true course of things. In retrospect though her heritage seems less dark and more humane. As one of the modern Russian critics put it, "Gippius works, for all of its inner dramatism and antinomy, it’s passionate, forceful longing for the unfathomable, has always... bore the ray of hope, the fiery, inexterminable belief in higher truth and ultimate harmony crowning person's destiny. As she herself wrote in one of her last poems, - 'Alas, now they are torn apart: the timelessness and all things human / But time will come and both will intertwine into one shimmering Eternity'".[8]

English translations

• Apple Blossom, (story), from Russian Short Stories, Senate, 1995.

• The Green Ring, (play), C.W. Daniel LTD, London, 1920.

• Poems, Outside of Time: an Old Etude (story), and They are All Alike (story), from A Russian Cultural

Revival, University of Tennessee Press, 1981. ISBN 0-87049-296-9

References

1. ^ a b Steve Shelokhonov. "Zinaida Gippius biography". www.imdb.com. http://www.imdb.com/name/nm2267001/bio. Retrieved 2010-10-13.

2. ^ "Zinaida Gippius". Dictionary of Literary biography. http://www.bookrags.com/biography/zinaida-nikolayevna-gippius-dlb/. Retrieved 2010-10-13.

3. ^ Christa Ebert Sinaida Hippius: Seltsame Nähe. — Oberbaum Verlag: Berlin, 2004. — S.22.

4. ^ a b c d e f "Гиппиус, Зинаида Николаевна". www.krugosvet.ru. http://www.krugosvet.ru/enc/kultura_i_obrazovanie/literatura/GIPPIUS_ZINAIDA_NIKOLAEVNA.html. Retrieved 2010-10-13.

5. ^ a b c d "Биография и дневники Зинаиды Гиппиус.". bibliotekar.ru. http://bibliotekar.ru/gippius-zinaida/index.htm. Retrieved 2010-10-13.

6. ^ a b c d e f Светлана Макаренко. "Зинаида Николаевна Гиппиус: "Моя душа - любовь"". www.peoples.ru. http://www.peoples.ru/art/literature/poetry/contemporary/gippius/. Retrieved 2010-10-13.

7. ^ a b c d e "Гиппиус Зинаида Николаевна". Русские писатели 20 века. Библиографический словарь. Т2. Москва. Просвещение. Стр. 352. 1998. http://www.russianculture.ru/formb.asp?ID=17&full. Retrieved 2010-10-13.

8. ^ a b c Соколов, А. Г.. "Гиппиус, Зинаида Николаевна". Русские писатели. Биобиблиографический словарь. Том 1. А-Л. Под редакцией П. А. Николаева. М., "Просвещение". http://az.lib.ru/g/gippius_z_n/text_0020.shtml. Retrieved 2010-10-13.

9. ^ a b c d e f g h i В. С. Фёдоров. З. Н. Гиппиус. Русская литература ХХ века: прозаики, поэты, драматурги. Н. Н. Скатов. http://books.google.com/books?id=efZ44dFS1eAC&pg=PA483&lpg=PA483&dq=%D0%93%D0%B8%D0%BF%D0%BF%D0%B8%D1%83%D1%81+%D0%97.+%D0%90%D0%B2%D1%82%D0%BE%D0%B1%D0%B8%D0%BE%D0%B3%D1%80%D0%B0%D1%84%D0%B8%D1%87%D0%B5%D1%81%D0%BA%D0%B0%D1%8F+%D0%B7%D0%B0%D0%BC%D0%B5%D1%82%D0%BA%D0%B0.%E2%80%94+%D0%A0%D1%83%D1%81%D1%81%D0%BA%D0%B0%D1%8F+%D0%BB%D0%B8%D1%82%D0%B5%D1

%80%D0%B0%D1%82%D1%83%D1%80%D0%B0+XX+%D0%B2%D0%B5%D0%BA%D0%B0&source=bl&ots=TA4ee0-Vxu&sig=rH3gN9CvoPeR9mURty233gkuCCE&hl=ru&ei=RuTXTLSLEsGRswavm6jnCA&sa=X&oi=book_result&ct=result&resnum=1&ved=0CAYQ6AEwAA#v=onepage&q&f=false. Retrieved 2010-10-13.

10. ^ a b c d e f g h Виталий Орлов. "Зинаида Гиппиус" (in Russian). www.litwomen.ru. Archived from the original on 2010-2-26. http://web.archive.org/web/20100226164047/http://www.litwomen.ru/autogr20.html. Retrieved 2010-10-13.

11. ^ Н. Богомолов. "Любовь - одна". О творчестве Зинаиды Гиппиус. http://www.belousenko.com/books/silver_age/gippius_bogomolov.htm. Retrieved 2010-10-13.

12. ^ a b c d e Л. М. Щемелева. "Зинаида Николаевна Гиппиус". Большая энциклопедия Кирилла и Мефодия. http://www.rhistory.ru/Gippius.html. Retrieved 2010-10-13.

13. ^ Чураков Д. О.. "Эстетика русского декаданса на рубеже XIX - XX вв. Стр. 3". www.portal-slovo.ru. http://www.portal-slovo.ru/history/35131.php?ELEMENT_ID=35131&PAGEN_2=3. Retrieved 2010-01-07.

14. ^ a b c d e "Гиппиус Зинаида Николаевна". ЭСБЕ / Русский Биографический Словарь. http://www.rulex.ru/01040122.htm. Retrieved 2010-10-13.

15. ^ З. Н. Гиппиус. Мемуары. Дм. Мережковский. Он и мы. Изд – во «Захаров», Москва. 2001 г, стр. 403.

16. ^ Евгений Евтушенко (2005-04-28). "Дмитрий Мережковский между Шариковым и Антихристом". 2005.novayagazeta.ru. http://2005.novayagazeta.ru/nomer/2005/31n/n31n-s24.shtml. Retrieved 2010-02-14.

17. ^ Karlinsky, Simon; Vladimir Zlobin (1980). "Introduction". A Difficult Soul: Zinaida Gippius. University of California Press. pp. 1-21. ISBN 0520038673. http://books.google.com/books?id=gqBTqd2w9uUC.

18. ^ Zobnin, p.327

19. ^ Zobnin, p.329

20. ^ О.Волкогонова. "Религиозный анархизм Д. Мережковского". perfilov.narod.ru. http://perfilov.narod.ru/ser_poetry/merez/philosofy.htm. Retrieved 2010-01-07.

21. ^ a b c Виталий Вульф. "Декадентская мадонна". mylove.ru. http://mylove.ru/arsmoriendi/diary/view/?id=48141. Retrieved 2010-08-13.

22. ^ Тэффи. "Зинаида Гиппиус". az.lib.ru. http://az.lib.ru/t/teffi/text_0150.shtml. Retrieved 2010-10-13. External links

Wikimedia Commons has media related to: Zinaida Gippius

• Collection of Poems by Zinaida Gippius (English translations) • English translations of 3 poems by Babette Deutsch and Avrahm Yarmolinsky, 1921 • English translations of 4 miniatures from Last Poems, 1914-1918

Zinaida Gippius c. 1920

Portrait of Gippius by Leon Bakst, 1906.

Valery Bryusov

From Wikipedia, the free encyclopedia

Born December 13, 1873 Moscow, Russian Empire

Died October 9, 1924 (aged 50) Moscow, Soviet Russia

Genres Poetry, fiction, drama, history, criticism

Notable work(s) The Fiery Angel

Valery Yakovlevich Bryusov (Russian: Вале́рий Я́ковлевич Брю́сов; IPA: [vɐˈlʲerʲɪj ˈjakəvlʲɪvʲɪt͡ ɕ ˈbrʲusəf] ( listen); December 13 [O.S. December 1] 1873 – October 9, 1924) was a Russian poet, prose writer, dramatist, translator, critic and historian. He was one of the principal members of the Russian Symbolist movement. Biography

Valery Bryusov was born on December 13, 1873 (recorded December 1, according to the old Julian calendar) into a merchant's family in Moscow. His parents had little do with his upbringing, and as a boy Bryusov was largely left to himself. He spent a great deal of time reading "everything that fell into [his] hands," including the works of Charles

Darwin and Jules Verne, as well as various materialistic and scientific essays. The future poet received an excellent education, studying in two Moscow gymnasiums between 1885 and 1893. Bryusov began his literary career in the early 1890s while still a student at Moscow State University with his translations of the poetry of the French Symbolists (Paul Verlaine, Maurice Maeterlinck, and Stéphane Mallarmé) as well at that of Edgar Allan Poe. Bryusov also began to publish his own poems, which were very much influence by the Decadent and Symbolist movements of his contemporary Europe. At the time, Russian Symbolism was still mainly a set of theories and had few notable practitioners. Therefore, in order to represent Symbolism as a movement of formidable following, Bryusov adopted numerous pen names and published three volumes of his own verse, entitled Russian Symbolists. An Anthology (1894–95). Bryusov's mystification proved successful - several young poets were attracted to Symbolism as the latest fashion in Russian letters. With the appearance of Tertia Vigilia in 1900, he came to be revered by other Symbolists as an authority in matters of art. In 1904 he became the editor of the influential literary magazine Vesy (The Balance), which consolidated his position in the Russian literary world. Bryusov's mature works were notable for their celebration of sensual pleasures as well as their mastery of a wide range of poetic forms, from the acrostic to the carmina figurata. By the 1910s, Bryusov's poetry had begun to seem cold and strained to many of his contemporaries. As a result, his reputation gradually declined and, with it, his power in the Russian literary world. He was adamantly opposed to the efforts of Georgy Chulkov and Vyacheslav Ivanov to move Symbolism in the direction of Mystical Anarchism. Though many of his fellow Symbolists fled Russia after the Russian Revolution of 1917, Bryusov remained until his death in 1924. He supported the Bolshevik government and received a position in the cultural ministry of the new Soviet state. Of his activities at this time, Clarence Brown writes: Bryusov's review [of Osip Mandelstam's Second Book, 1923] is not so much a review as it is a subtle donos, an act of political informing. When one considers his infinitely superior gift as a poet, Bryusov is an even more distasteful personality than Sergey Gorodetsky. His embrace of Bolshevism and the new order of things was more fervent by far than that of Mayakovsky, the unofficial poet-laureate of the Revolution, and his personality incomparably more devious. ... He invents the name 'Neo-Acmeist' for 'certain circles' (not further specified) by whom Mandelstam had been made 'exceedingly famous,' and designates him as their teacher. ... No one without access to a large research library today could possibly discover the identity of these utterly unknown people, Mandelstam's 'disciples.' According to Nadezhda Yakovlevna, however, they were 'the most compromising people he could think of.' It was to be understood that Mandelstam was not an isolated antagonist of the 'new reality' - he stood at the head of a concerted effort. What Gumilyov [who had been executed for alleged participation in an anti-Soviet plot in 1921] had been, Mandelstam now was.[1] Literature

Prose

Bryusov most famous prose works are the historical novels The Altar of Victory (depicting life in Ancient Rome) and The Fiery Angel (depicting the psychological climate of 16th century Germany). The latter tells the story of a scholar and his attempts to win the love of a young woman whose spiritual integrity is seriously undermined by her participation in occult practices and her dealings with unclean forces. It served as the basis for Sergei Prokofiev's opera The Fiery Angel. Translation

As a translator, Bryusov was the first to render the works of the Belgian poet Emile Verhaeren accessible to Russian readers, and he was one of the major translators of Paul Verlaine's poetry. His most famous translations are of Edgar Allan Poe, Romain Rolland, Maurice Maeterlinck, Victor Hugo, Jean Racine, Ausonius, Molière, Byron, and Oscar Wilde. Bryusov also translated Johann Goethe's Faust and Virgil's Aeneid. List of major works

• Juvenilia, 1894 • Chefs d’oeuvre, 1895 • Me eum esse, 1897 • Tertia Vigilia, 1900 • Urbi et Orbi, 1903 • Stephanos, 1905 • The Fiery Angel 1908 • All Melodies, 1909 • The Altar of Victory, 1913 • Rea Silvia, 1916

Works in English Translation

• The Republic of the Southern Cross and Other Stories, Constable, London, 1918. from Archive.org Contains several science fiction stories. [2]

• The Fiery Angel : A Sixteenth Century Romance, Hyperion Press, 1978. • Diary of Valery Bryusov, University of California Press, 1980.

Notes

1. ^ Clarence Brown, Mandelstam (Cambridge UP, 1973), p. 111.

2. ^ Gary Kern, The Republic of the Southern Cross, in Frank N. Magill, ed. Survey of Science Fiction Literature, Vol. 4. Englewood Cliffs, NJ: Salem Press, 1979. (pp. 1768-1774). ISBN 0-89356-194-0

External links

• Collection of Poems by Valery Bryusov (English Translations) • Translation of "Republic of the Southern Cross" • Britannica article • A 10 page selection of English translations by Babette Deutsch and Avrahm Yarmolinsky, 1921 • English translations of 5 miniature poems • English translations of longer poem, "Danse Macabre" (scroll down) • "To a Woman" English translation

References

• Mark Willhardt, Alan Parker. "Briusov, Valerii Iakovlevich" in Who's Who in Twentieth Century World

Poetry, Routledge, 2000, ISBN 0-415-16356-0, p. 47

A 1963 postage stamp of the Soviet Union issued in honor of the 90th anniversary of Valery Bryusov's birth.

Konstantin Balmont

From Wikipedia, the free encyclopedia

Valentin Serov: Portrait of Konstantin Balmont. 1905.

Born Konstantin Dmitrievich Balmont 15 June [O.S. 3 June] 1867 Shuya, Russian Empire

Died 23 September 1942 (aged 75) Paris, France

Occupation Poet

Nationality Russian

Citizenship Russian Empire / France

Education Moscow University (dropped)

Period 1885–1937

Genres

poetry memoirs political essay

Literary movement Russian symbolism

Notable work(s) Burning Buildings (1900) Let Us Be Like the Sun (1903)

Spouse(s) Larissa Garelina Yekaterina Andreeva Elena Tzvetkovskaya

Children Nina (Niniko) Balmont Mirra Balmont

Influences Edgar Allan Poe

Konstantin Dmitriyevich Balmont (Russian: Константи́н Дми́триевич Бальмо́нт; IPA: [kənstɐnˈtʲin ˈdmʲitrʲɪjɪvʲɪt͡ ɕ bɐlʲˈmont] ( listen); 15 June [O.S. 3 June] 1867 – 23 December 1942) was a Russian symbolist poet, translator, one of the major figures of the Silver Age of Russian Poetry.

Biography

Konstantin Balmont was born in v. Gumnishchi, Shuya, then of Vladimir Guberniya (now of Ivanovskaya oblast), the third of the seven sons of Russian nobleman, lawyer and senior state official Dmitry Konstantinovich Balmont and Vera Nikolayevna (née Le′bedeva)[1] The latter, having come from a family of military men where enthusiasm for literature and theater was almost hereditary, had the most profound influence over her son: she introduced him to the world of music, history and folklore. Vera Nikolayevna knew several foreign languages and often received guests who might have been deemed 'politically risque' at the time. It was from her that Konstantin Balmont, as he later remembered, inherited 'tempestuousness of character' and rabble-rouser mentality.[2][3]

Balmont who learned reading at the age of five (watching secretly his elder brother’s family lessons) cited Pushkin, Nekrasov, Koltsov and Nikitin as his first favorites. He insisted, though, that "the family house, the garden, creeks, marshy lakes, whispering leaves, butterflies, birds and sunrises" were his first poetry teachers.[4] Ten years spent in his family’s Gumnishchi estate Balmont always remembered with great love and warmth, referring to the place as "a tiny kingdom of silent comfort".[5]

In 1876 the family moved to the town of Shuya where Vera Nikolayevna owned a two-story, rather decrepit-looking house.[1] A ten-year-old Konstantin joined the preparatory class of a local gymnasium, an institution he later described rather hatefully as "the home of decadence and capitalism, able only of air and river contamination".[6]:9

It was here at school that, rather vexed with the educational system's restrictions, he became interested in French and German poetry and started writing verses of his own. His first two poems, though, were criticized by his mother in such a harsh manner that for the next six years he made no attempts to repeat this first poetic venture[7] What he became involved in instead was an illegal circle (formed by students and some traveling teachers) which printed and distributed Narodnaya Volya proclamations.[7] "I was happy and I wanted everybody to be happy. The fact that only a minority, me included, was entitled to such happiness, was for me outrageous", he later wrote, explaining his early enchantment with revolutionary activities.[8]

Mother transferred her son to another gymnasium, in Vladimir, but here the boy had to live in the house of a Greek teacher who took upon himself a duty of a warden, bringing much psychological suffering to a disgruntled youth. In the late 1885 Balmont made his publishing debut: three of his poems appeared in a popular St. Petersburg magazine Zhivopisnoye obozrenye. This event (as a latter day biographer put it) "has been noticed by nobody except for his (tor)mentor" whose ultimatum included a veto on any further publications until the graduation day. Balmont was graduated in 1886 году.,[9] having spent «one and a half years in a prison-like conditions»[7] «Gimnasium I curse with all my might. It ruined my nervous system completely», the poet remembered in 1923.[3][10]

In 1886 Balmont joined the Law school of the Moscow University[11] where he socialised a lot with leftist activists (among them P. F. Nikolayev).[10] Next year Balmont was arrested for participation in the students' demonstrations (the unrest was triggered by a new set of rules for students introduced by the authorities), spent three days in prison, then expelled from the University and sent back home to Shuya.[12]

In 1889 Balmont returned to the University but soon quit again due to nervous breakdown. He joined Demidovsky Law college in Yaroslavl but after having been expelled in September 1890 decided that of formal education he’d had enough.[3] «I simply couldn’t bring myself to studying law, what with living so intensely with true passions of my heart and being deeply involved in studying German literature», he wrote in 1911.[10][13] At least one family member supported his decision: it was an elder brother, infatuated in the same way with studying philosophy[9] Otherwise, "…at

the age of 13 I learned the English word self-help, fell in love with the intellectual work and went on with it until my dying days", Balmont wrote in the 1930s[6]:7.

Debut

In 1889 Balmont married Larissa Garelina, a daughter of local factory-owner. The marriage proved to be unhappy one: two tempestuous characters clashed. Next year he released a self-financed book called simply Poetry Collection (Сборник стихотворений),[14] some of his pieces, published in 1885 here included.[15] In many ways the instigating factor was V.G. Korolenko, a well-known writer who, on receiving a couple of years earlier a hand-written note-book (sent to him by Konstantin’s classmates) sent a schoolboy a letter containing serious and favourable critical analysis, where he spoke of the young author’s rare eye for small detail but also of the lack of concentration and general hastiness. "He wrote that… one is not to chase every fleeting moth; not to whip one’s emotions up with one’s thought, but rather trust and rely upon this unconscious part of human soul which accumulates all the live impressions and later ensures the young flower <of a talent> blossoming into full swing", Balmont remembered.[16] "Should you learn to concentrate and work methodically, in due time we’ll hear of your having turned into something quite extraordinary", were the last words of this remarkable letter.[7] Much impressed with the famous writer’s magnanimity, Balmont later credited Korolenko as being his 'literary Godfather'.[6]:10 meanwhile, the debut collection made no impact whatsoever.[17] Disgusted both with the book and the lack of public attention, the poet collected and burnt all of its copies.[2] In 1888–89 he translated and published a selection of German Romantic poetry, in 1890 and 1891 he worked on translations from French symbolist poetry.[4]

In Мarch 1890 a near fatal accident happened: Balmont attempted suicide by jumping off the 3rd storey window. He survived, but broke his leg and received multiple injuries which left him bed-ridden for a year. It was said at the time that the immediate impulse for the suicide attempt was provided by Tolstoy’s Kreytzerova Sonata, but there was more rational reason for it: falling apart was his marriage that caused among other things (like growing penchant towards alcoholism) the rift with parents who left him without financial support.[7] The year of recuperation, though, became an important turning point, causing "the unusual mental agitation and the ensuing rush of cheerfulness".[9] It was then that Balmont recognized ‘life’s sacred value’ and clearly envisaged his ‘poetic mission’.[18]

After the divorce Balmont for some time was destitute, none of the literary journals being interested in his own work. "My first book of course was a total failure. People dear to me with their negativism made this fiasco even less bearable", he wrote in 1903.[19]:376, meaning apparently Larissa, but also his University friends who scorned the debut collection for being ‘reactionary’ and its author, for "abandoning the ideals of social struggle". Again, Korolenko came to help. "The poor guy is very shy; a simple attention to his work would make great difference", he wrote to Mikhail Albov, one of Severny Vestnik editors in September 1891.[20]

Professor Nikolay Storozhenko of Moscow University provided the struggling poet with some more of the practical help. "If it was not for him I would have died of hunger. He gave me a fatherly helping hand", the latter remembered.[12] Professor accepted Balmont's article on Shelley and introduced the young author to the influential Severny Vestnik clique in October 1892 when he made his first trip to the capital. Here he met for the first time Nikolay Minsky, Dmitry Merezhkovsky and Zinaida Gippius (although the latter’s cool animosity rather spoiled young man’s overall enthusiasm). Even more importantly, Storozhenko introduced Balmont to K.T. Soldatenkov, a respected publisher who commissioned him to translate two fundamental works on the history of German and Italian literature. Those books, published in 1894–1895, "fed me for three years, making it possible for me to fulfil all my poetic ambitions”, balmont wrote in 1922.[21] All the while he continued to translate Shelley and Edgar Allan Poe. His translations of Poe's ballads and short stories are still regarded as exemplary.[6]:11

Another crucial figure who helped the poet was a renown philanthropist Prince Alexandr Urusov, an expert in West European literature, who financed the publication of two of the Poe’s books.[17] In 1894 in the student’s Circle of West European Literature fans Balmont met Valery Bryusov, his future best friend. The latter was deeply impressed by the young poet’s "personalty and his fanatical passion for poetry".[22]

1893–1899

In December 1893 Balmont informed Minsky in a letter: "I’ve written a series of my own verse and in January I'm going to begin the publishing process. I anticipate my liberal friends will be outraged for there’s no liberalism in this whatsoever, while ‘corrupting influences’ are there aplenty".[23] The book, Under the Northern Sky (Под северным небом) came out in 1894 and was favorably received by both public and critics. It is regarded as Balmont's first 'real' book and a starting point in his literary career. Prince Urusov declared himself a fan while critics noted, on the one hand, popular 'current' themes' dominance (laments on 'greyness' of life, etc.), on the other, young author’s individuality, exquisiteness of form and technical versatility.[6]:12 The second collection, In Limitless Darkness (В безбрежности мрака, 1895) was seen as a much stronger effort. It was here that Balmont started his experiments with the Russian language's musical and rhythmical structures which soon made him famous. With mainstream critics the book was unpopular[6]:12, but Russian cultural elite embraced the innovator and soon he was welcome in all the major literary journals.[9]

In 1895 Balmont met Jurgis Baltrušaitis, a poet who in the 1919 played crucial role in helping him leave the Soviet Russia. Even more significant was his friendship with Sergey Poliakov, a man of many trades and talents (known as, among other things, Knut Hamsun’s Russian translator) a shrewd entrepreneur who at the time was the financial backer and nominal editor of the symbolist magazine Vesy, whose true editor was Bryusov, and five years later would found the Scorpion publishing house.[24] All the while Balmont was engaged in intensive self-educating prosess: he learned several languages, read extensively and became an expert in various subjects from Spanish painting to the Chinese culture.[7]

In 1896 Balmont married Yekaterina Andre′eva, a fellow translator whose placid, rational character provided a counter-balance to his own flashy emotionalism. The couple went abroad to travel through Western Europe.[6]:12. In Spring 1897 Balmont was invited to the Oxford University to read lectures on Russian poetry.[25] "For the first time ever I’ve been given the opportunity to live my life totally according to my intellectual and aesthetic interests. This wealth of arts, poetry and philosophy treasures I’ll never get enough of", he wrote in a letter to critic Akim Volynsky.[26] European impressions and reminiscences formed the essence of Balmont’s third collection The Silence (Тишина, 1898) which was lauded by contemporary critics as the poet's best effort to date.[7]

1900–1905

For two years he was continuously on the move, then settled at S. Polyakov's Banki estate to concentrate on his next piece of work. In the late 1899 he wrote to poet Lyudmila Vilkina:[6]:15[27]

I’ve got many news, all of them excellent. Luck’s being on my side. I write non-stop. My love of life grows and now I

want to live forever. You won’t believe how many new poems I’ve written: more than a hundred! It’s madness, it’s

fantasy and it’s something new. The book I’m going to publish will be different. It will raise many an eyebrow. My

understanding of the state of things has totally changed. Funny it may sound, but I’ll tell you: I’ve understood how the

world works. For many years <this understanding will stay with me>, hopefully forever.

The book in question was Burning Buildings (Горящие здания, 1900), a collection of radically innovative verse, generally regarded as an apex of the poet’s legacy. The essence of it according to the author was the "longing for inner liberation and self-understanding".[3] In 1901, sending a copy to Leo Tolstoy, he wrote in the accompanying letter: "This book is a prolonged scream of a soul caught in the process of being torn apart. One might call this soul low or ugly. But I won't disclaim not a single page of it as long I keep this love for ugliness which is as strong in me as my love of harmony".[28] The Burning Buildings made Balmont the leader of the Russian Symbolism. From then on "for a decade he was hovering above everybody else in the Russian poetry. Others either meekly followed him or were struggling painfully to free themselves from his overbearing influence", wrote Valery Bryusov.[29] Despite continuous partying (in the company of S. Polyakov and friends) Balmont's flow of creative output in those years was virtually ceaseless. "Something new came to me, something more complex than I could have even envisaged. I churn out one page after another, hastily, desperately trying to avoid mistakes… How unpredictable one’s soul is! Just one more look inside, and you see new horizons. I feel like I’ve struck a goldmine. Should I remain on it, I’ll make a book that will never die", he wrote to Ieronim Yasinsky in 1900. By the time his most famous book was published (in the late 1902) he was already a literary celebrity in Russia, regarded by many as the most important poet of his generation. Let Us Be Like the Sun. The

Book of Symbols (Будем как солнце. Книга символов) had enormous success and in retrospect is seen as his strongest.[30] Alexander Blok called it "unique in its unfathomable richness".[6]:15

In March 1901 Balmont made himself quite a name in the St. Petersburg revolutionary circles.[6]:14. First he took part in the student demonstration on the Kazansky Sobor square which was violently disrupted by the police and Cossacks. Then several days later he went up stage of the literary event which was held in the Russian State Duma building and read his freshly written poem Little Sultan, a vitriolic swipe at Tzar Nicolas The 2nd. The hand-written version of it became widely popular, even V.I. Lenin was, reportedly, much impressed.[7] As a result, Balmont was deported from the capital with an official 3-year ban on living in the University cities. Almost immediately he flew to Paris and spent 1902 traveling from one West European country to another with lectures.[9]

In summer 1903 Balmont visited Moscow, then moved to the Baltic shore to work on his next book. The collection of poetry called Only Love (Только любовь, 1903) couldn’t possibly surpass any of his two previous masterpieces, but added to the cult of Balmont.[31] "Russia was passionately in love with him. Young men whispered his verses to their loved ones, schoolgirls scribbled them down, filling notebooks", Teffi remembered.[32] Many established poets – Mirra Lokhvitskaya, Valery Bryusov, Andrey Bely, Vyach. Ivanov, Maximilian Voloshin and Sergey Gorodetsky among them – treated him (in the words of Darya Makogonenko, a modern researcher) as a "genius… doomed to rise high above the world by submerging himself totally into the depths of his soul".[6]:5.

In 1904–1905 the Scorpio published the two-volume set of Balmont’s best work. It was followed by Lithurgy of Beauty.

Hymns of Elements (Литургия красоты. Стихийные гимны) and Fairies’ Tales (Фейные сказки, both 1905): the first one was created much under the impression of the Russian-Japanese war,[10] the second was a children’s book written for daughter Nina Balmont. Back from his trip to Mexico and California Balmont became involved in the 1905 street unrest, reading poems on barricades and (according to Y.Andreeva) "carrying a pistol in the pocket wherever he went".

Now friends with Maxim Gorky, he contributed both to the latter’s New Life (Новая жизнь) and Paris-based Red

Banner (Красное знамя) radical newspapers.[25] In December 31, 1905 he flew to Paris so as to avoid arrest.[7] Balmont’s posing as a political immigrant was ridiculed in Russia, but many years later archive researchers found conclusive evidence for the fact that the Russian secret police held the poet under the 'dangerous political activist' file and tried to trace his every move in the West, of which there were many.[3]

1906–1917

His next two books comprised all of the pieces that’s been written during and in the wake of the First Russian revolution events. Poems (Стихотворения, St.Pbg, 1906) were immediately confiscated by the police; Songs of the

Avenger (Песни мстителя, Paris, 1907) were banned in Russia, what with direct calls for assassination of Tzar ("You should be killed, you’ve become everyone’s grief". - To Nicolas the Last) being there present. Another one, Vile

Charms (Злые чары, 1906), was banned for the allegedly anti-religious sentiments. None of this fuss, though, could make up for the fact that the poet's muse mysteriously abandoned him: both critics and fellow poets (close friend Brysov among them) saw these forays into socio-political spheres as total failures.[10] Russian folklore-oriented Firebird. Slav’s Svirel (Жар-птица. Свирель славянина, 1907), Hortus conclusus. Kisses-like words (Зеленый вертоград. Слова поцелуйные, 1909) and Ancient Calls (Зовы древности, 1909), even if radically different, bore the same sign of deep artistic crisis, of which the poet himself, apparently, was totally unaware.[2] Most notable Balmont's work of the time, three non-poetry books – Mountain Peaks (Горные вершины, 1904), White Heat Lightnings (Белые зарницы, 1908) and The Luminous Sea (Морское свечение, 1910), - were collections of essays on Russian and foreign authors.[3]

In 1907–1912 Balmont travelled continuously. Different brands of ethnic folklore and esoteric ideas formed the basis of his next books: Snakes’ Flowers (Змеиные цветы. 1910), White Architect (1914) and The Osiris Land (1914). "I want to enrich my mind, for too many personal things’ been jamming it off over the years", he explained.[25] In 1913 the political amnesty (declared in time for the Romanovs’ 300 years Jubilee) made it possible for Balmont to return home. Once again he was in the center of public attention, a hero of banquets, ceremonies and extravagant celebrations.[7] In 1914 the publication of the Complete Balmont in ten volumes began and continued for the next seven years.[25]

Touring Russia and abroad, he continued translating – among other things, Hindu, Georgian and Japanese folklore originals.[6]:18 As the World War I broke out the poet happened to be in France; he had to make a trip through Britain, Norway and Sweden to finally return home in May 1915.[6]:18 By this time Balmont has discovered for himself a new genre in poetry: he wrote 255 sonnets which were published under the title Sonnets of the Sun, the Moon and the Honey (Сонеты cолнца, мёда и луны, 1917). This, along with Fraxinus. The Visions of a Tree (Ясень. Видение древа, 1916), was moderately successful in Russia, but still critics deplored "overall monotony and banality of linguistic decorativeness" his verse was still being apparently plagued by.[25]

1917–1942

Balmont welcomed the February Revolution and even became the member of the Society of ProletArt, but soon got disillusioned, joined the Cadet party and praised Lavr Kornilov in one of the newspaper articles.[6]:18. The October revolution horrified Balmont and made him repudiate many of his views of the past. Being the 'absolute freedom' idea apologist, he condemned the dictatorship of proletariat doctrine as destructive and suppressive.[3][4] Still, in his Revolutionary: Am I or Am I Not? autobiographical essay Balmont argued that poet should keep away from political parties and keep "his individual trajectory which is more akin to a comet’s than that of a planet".[17]

The 1918–1919 were years of enormous hardships for Balmont who, now living in Petrograd with his third wife Yelena Tsvetkovskaya (and their daughter Mirra),[33] had to support Yekaterina Andreeva (and Nina) whom he from time to time visited in Moscow.[12] It was at this time that he struck close friendship with Marina Tsvetayeva, another poet virtually on the verge of physical collapse.[6]:18 Unwilling to collaborate with the Bolsheviks (whose "hands were smeared in blood", as he declared openly at one of the literary meetings) he still occasionally had to. In 1920 A.Lunacharsky (much under the pressure of poet J.Baltrushaitis, then the head of Lithuanian diplomatic mission in Moscow) gave Balmont a permission to leave the country. B. Zaitsev later opined that what Baltrushaitis did was actually save Balmont's life. For, according to S.Litovtsev (a Russian critic who lived in immigration) at one of Cheka secret meetings the fate of Balmont was discussed: "those demanding him being put to a firing squad happened to be in minority at the time", and he was let be for a while.[34] On May 25 Balmont and his family left Russia for good.[6]:19

In Paris Balmont found himself in an ideological crossfire. Radical Russian émigrés saw his too easy an exit suspicious and started insinuations about him being a Communist sympathizer.[34] In a way Lunacharsky with his apologetic article ensuring the public at home that Balmont’s stance wasn’t in any way anti-Bolshevist played up to these suspicions. Balmont himself did have negative things to say of the Bolshevist Russia which in the Soviet press was seen as proof of “treacherousness” of a poet, who “having been sent to the West on a mission to collect the revolutionary poetry of common people” has misused the trust of the Soviet government”. On the other hand, condemning repressions in Russia, Balmont criticized the West too, speaking of many things that abhorred him there.[34] What caused him most trouble, though, was his longing for Russia. "There wasn’t another Russian poet in exile who’d suffer so painfully his

being severed from his roots", wrote Yuri Terapiano.[35] For Balmont his European experience was "life among aliens". "Russia is all I want. Emptiness, emptiness everywhere. Spirituality here in Europe there is none", he wrote in December 1921 to Ye. Andreeva.[25]

In 1921 Balmont moved out of Paris into the province where he and his family rented houses, mostly in Brittany, Vendée and Gironde. In 1926 he moved to Bordeaux.[4] In the late 1920s Balmont's criticism of both the Soviet Russia and the leftist Western elite (Romain Rolland in particular), showing indifference, as he saw it, to the suffering of the Russian people, was becoming more pronounced. Great Britain’s acknowledgement of the legitimacy of (in Balmont's words) "the international gang of bandits who seized power in Moscow and St. Petersburg, weakened by our military defeat" has rendered "a fatal blow to the last remnants of honesty in the post-War Europe".[36] All the while, unlike his conservative friend Ivan Shmelyov, Balmont’s politics were liberal: he detested fascism and right-wing nationalist ideas. At the same time he shied the Russian ex-Socialists (like Kerensky and Fondaminsky) and expressed horror at France’s enchantment with Socialism. The similarity of his views and those of Ivan Bunin was quite obvious; the two (never friends on the personal level) were speaking in one voice on many occasions.[37]

In immigration Balmont continued to write a lot. He published several books of poetry: A Gift to Earth (Дар Земле) and Lightened Hour (Светлый час, both 1921), Haze (Марево, 1922), Mine to hers. Poems of Russia (Моё — ей. Стихи о России, 1923), Stretching Horizons (В раздвинутой дали, 1929), Northern Lights (Северное сияние, 1933), Blue

Horseshoe (Голубая подкова) and Serving the Light (Светослужение, both 1937). He released autobiographies and memoirs: Under the New Sickle (Под новым серпом), The Airy Path (Воздушный путь, both in 1923) and Where Is

My Home? (Где мой дом?, Prague, 1924). Balmont’s latter days poetry was not popular with his contemporaries: Vladimir Nabokov called the Balmont’s verse "jarring" and "it's new melodies false".[38] Nina Berberova argued that Balmont totally exhausted his muse while in Russia and none of his latter work was worthy. Modern critics assess Balmont’s last books more favourably, as lacking in flamboyance, but being more accessible and having more depth. Poet Nikolay Bannikov called Pines in Dunes (Дюнные сосны) and Russian Language (Русский язык) "little masterpieces".[7] In the late 1920s Balmont was still touring, reading lectures (in Poland, Czech Republic, Bulgaria and Lithuania) and translated a lot. Returning to Russia became his idée fix which never transpired.

In the early 1930s life for Balmont became hard, as financial support from Czech and Yugoslav governments' literary funds ceased. The poet who had to support three women (of whom daughter Mirra’s erratic behavior was a constant source of trouble) has fallen into poverty. Ivan Shmelyov provided moral support and addressed philanthropers; professor Vladimir Zeeler was the one person who regularly provided financial help. Things worsened in 1932 when it became clear that Balmont was suffering from mental illness (triggered to some extent, apparently, by his 1920s alcohol abuse). He never lost neither his mind, nor a sense of humor. Of a car accident which left him with some bruises and a costume spoiled, he wrote to a friend in 1936: "The quality of life of a Russian immigrant is such that the thought of what would be more profitable to lose: trousers or legs on which they are usually on, becomes a serious dilemma".[39] In April 1936 the group of Russian writers and musicians abroad celebrated the 50th anniversary of Balmont's literary career by staging a charity event; among the organizers and contributors were Ivan Shmelyov, Ivan Bunin, Boris Zaitsev, Sergei Rachmaninoff and Mark Aldanov.[37] In 1939–1940 the Russian Nazis in Paris tried to bring up the poet's "revolutionary past" to the attention of their German masters, but the latter (according to Yu. Terapiano) showed total indifference to the fact.[24] Balmont died on December 23, 1942 in the Russian House asylum, due to complications of pneumonia. He was buried in Noisy-le-Grand's Catholic cemetery with four words engraved on a grey tomb: "Constantin Balmont, poète russe". Few people were present, among them Boris Zaitsev, daughter Mirra and Jurgis Baltrushaitis’ widow.[24][40]

Personality

Konstantin Balmont’s been characterized variously as theatrical, pretentious and outright egotistical, his behaviour being more often than not erratic and irrational. He could sprawl himself on a cobbled street of Paris to make an upcoming fiacre stop abruptly, or, dressed in a coat and hat, enter a pond at night so as "to experience something new and express this in poetry".[7] What fans saw as the whimsies of a genius, others treated as cheap posturing aiming to impress. Boris Zaitsev remembered how his wife became duly appalled when Balmont (who was a neighbour) once asked her: "Vera, would you prefer a poet coming to Boris’ room by air, by-passing banal trails of the real world?" - We knew of one of his earlier attempts of the kind and were grateful for his visits having being made through banal and natural ways", Zaitsev added. Ridiculing good-humouredly his neighbour’s vain eccentricities, he remembered episodes when Balmont "could be altogether different person: very sad and very simple".[24]

There’s been certainly more to the poet’s real personality than drunken escapades or impulsive follies he’s gained notoriety for. Poet Andrey Bely spoke of Balmont as of a lonely and vulnerable man, totally out of touch with the real world. Inconsistency marred his creativity too: “He’s failed to connect and harmonize those riches he’s been given by nature, aimlessly spending his spiritual treasures”, Bely argued.[41] Duality was intrinsic to Balmont and the way he looked. According to Bely,[41]

His deep-seated, almost browless eyes looked sombrely, humbly and mistrustfully. Once a spiteful look entered his face, a glimpse of vulnerability followed suit. His whole image was a kaleidoscope of contradictory features: arrogance

and weakness, majestic posturing and languid apathy, cheekiness and fear – those were flickering on and on, making his pale, emaciated face ever changing. Sometimes this face looked insignificant. Sometimes it radiated unspoken grace.

"Balmont was a poseur and reasons for this were obvious. Ever crowded by worshippers, he was trying to bear himself in a manner he saw as befitting a great poet, casting his head back, furrowing his brow... It was laughter that gave him away… This childish laughter could say a lot of the nature of those ridiculous shenanigans of his. Exactly like a child, he was always moved by a momentary impulse", wrote Teffi.[32] Close friend Valery Bryusov explained quirks and deviations in Balmont’s ways by "the deep poetic nature of his self". "He lives in a poet’s way finding in every moment of life’s its total richness. That is why one shouldn’t judge him by common criteria", Bryusov wrote.[42]

Many remembered Balmont as extraordinary warm and humane person. Piotr Pertsov who knew him from the late teenage years, wrote of Balmont as of "very nice, friendly and considerate young man". Marina Tsvetayeva who was Balmont’s close friend in the years when both suffered from hunger and cold, insisted that the poet was "a kind of man who’d give any one in need his last bread, his last log of wood". Mark Talov, a Soviet translator who in the 1920s found himself penniless in Paris, remembered how often, having made a visit to Balmont he was finding money in his coat’s pockets afterwards; the poet (who was very poor himself) preferred the anonymous way of help so as not to confuse a visitor.[7]

For some Balmont’s childishness was an affectation. Others saw it as genuine and true. Boris Zaitsev thought Valentin Serov’s portrait was closest in depicting Balmont’s brisky, slightly belligerent character. "Cheerful, easy to burst out, ready to retort sharply or effusively. Among birds he’d have been colourful chantecler, greeting daylight and life", Zaitsev wrote.[24]

Outward bohemianism aside, Balmont had always been a hard worker, highly proficient and prolific. Wherever he went, he never stopped learning, seeping in not just impressions but myriads of facts concerning the place’s history and culture. Eccentric to many, he seemed rational and logical to some. Publisher Sergey Sabashnikov remembered the poet as "accurate, punctual, pedantic and never sloven… Such accuracy made Balmont a very welcome client", Sabashnikov added.[18]

Family

There is an element of controversy regarding Konstantin Balmont’s (and his second name’s) origins. The common knowledge is that his father Dmitry Konstantinovich Balmont (1835—1907) was a nobleman of a Scandinavian (probably Scottish) ancestry.[3][9] In his 1903 short autobiography the poet wrote:[19]:375

According to our family legend, my ancestors were sailors, either Scottish or Scandinavian, who came to Russia and settled there. My father’s father was a Navy officer and a hero of Turkish War noted by Tzar Nikolay the First for bravery. My mother’s ancestors were Tatars, the first in the line being Prince Bely Lebed (White Swan) of the Golden Horde. That was the probable reason for her two distinctive qualities: unruliness and tempestuousness which I inherited…

There is a less exotic alternative version of this, championed by the poet's second wife Yekaterina Andreeva. According to her Memoirs,[43] Balmont’s grand-grandfather on his father’s side Ivan Andreevich Balamut (a Ukrainian surname, meaning “rabble-rouser”) served as a cavalry sergeant in Catherine the Great’s Imperial Guard regiment (Andreeva insisted she saw the original parchment-written document that's been kept in the family archives).[25] A landowner in Kherson, Southern Ukraine, Ivan Balamut has got his name somehow modified into Balmont.[44] This second version has its own detractors, though. According to T. Alexandrova, an authority on M.Lokhvitskaya and Balmont, "It would be more than natural for a foreign name to be transformed by common people of rural area into a folkish, recognizable version, but certainly not vice versa".[12]

Dmitry Konstantinovich, Vera Nikolayevna and all of their relatives pronounced the surname as Ba′lmont, first syllable stressed. The poet insisted that he personally (and officially) changed his surname into Balmo′nt and asked to pronounce it thus. He cited "a certain woman’s whimsy" as the only reason for this change.[12]

Private life

In 1889 Balmont married Larissa Mikha′ilovna Gare′lina, the Shuya factory-owner’s daughter, described as "a Botticellian beauty (Birth of Venus serving here for a point of reference).[6]:9 The poet’s mother who initially helped the two young people’s being acquainted forbade her son to marry the girl, but Balmont was adamant and even had to sever all ties with his family to implement his decision.[45] This marriage was doomed from the very start.[12] Garelina was variously described as a neurasthenic who "gave <the poet> love of a truly demonic nature",[6]:10 sympathized with neither his literary ambitions nor revolutionary inclinations, was suffering from bouts of violent jealousy and was, in fact, responsible for his well-publicized alcohol-related abuses (the latter fact Balmont corroborated in his autobiographical poem Forest Fires).[7] The poet’s first suicidal attempt on March 13, 1890, was believed to have been directly linked with his personal life's catastrophes. The couple's first son died in infancy; the second, Nikolai, was known to have suffered from mental illness.[12] Later some critics warned against demonizing Larissa Garelina’s character: they reminded that years later she married a well-known Russian journalist and literature historian Nikolai

Engelgardt and with him enjoyed a perfectly normal family life. Their daughter Anna Engelgardt became the second wife of poet Nikolai Gumilyov.[12]

Yekaterina Alekse′evna Andre′eva (1967–1952), the poet’s second wife, came from a rich traders’ family, related to Sabashikovs, a well-known Moscow-based publishers’ clan. Contemporaries remembered her as an exceptionally well-educated woman, tall, elegant and slender, somewhat aloof, strong-minded and attractive. Andreeva was (according to her Memoirs) passionately (and unrequitedly) in love with Prince Alexandr Urusov and for a while never even noticed infatuated Balmont’s passes. The latter prevailed, finally she fell for him and on September 27, 1896, the couple married and instantly left for France (one reason being the fact that the husband was still not officially divorced at the time).[12] Andreeva and Balmont have had much in common: they even formed a working tandem translating collectively the works of Gerhart Hauptmann, Oscar Wilde and others.[7] Andreeva, according to Boris Zaitsev, was a leading force in the family and while with her the poet was "in strong, healthy and loving hands", well disciplined and leading a hard-working man’s life.[24] In 1901, daughter Nina Balmont (later Bruni, died in Moscow in 1989 году) was born; for her the poet wrote A Fairy's Tale, the book of children's verses in 1905.[6]:284

In the early 1900s, while in Paris, Balmont met Yelena Konstantinovna Tsvetkovskaya (1880–1943), general K. G. Tzvetkovsky's daughter, who was at the time studying mathematics in Sorbonne and was the poet's ardent fan. Balmont, as some of his letters suggested, had never been in love with her, but soon found himself in many ways dependent on the girl who proved to be a loyal, devoted friend. Balmont's family life got seriously complicated after Tsvetkovskaya, in 1907, gave birth to a daughter. Balmont called her Mirra in memory of a poet Mirra Lokhvitskaya who died in 1905 and whom he had passionate but, mostly platonic relations with.[6]:19 Torn apart between the two families, in 1909 Balmont attempted suicide for the second time (jumping out a window) and again survived. Up until 1917 he lived in St. Petersburg with Tsvetkovskaya and Mirra, occasionally visiting Yekaterina and Nina in Moscow.[6]:19 While in immigration Balmont continued to correspond with Andreeva until 1934 (when such links between relatives were officially banned in the USSR).[44]

Teffi thus described Balmont and Tsvetkovskaya: "He <entered the room> with his head held high, a true Fame’s laurels bearer, neck wrapped in a black tie of a kind Lermontov might have found useful but nobody would even dream of wearing today. Lynx’ eyes, mane of long reddish hair. Followed by a shadow, Yelena: small, thin, dark-skinned creature who was obviously depending in life on two strong things: tea and her love." The couple, according to Teffi, communicated in strange and pretentious manner. "She was always calling him 'a poet', never – 'my husband'. A simple phrase: 'My husband asks for a drink' in their special argot would turn into something like: 'A poet is willing to appease his thirst'." [32] Unlike Andreeva, Yelena Tsvetkovskaya was totally helpless in domestic life and had no influence whatsoever over Balmont, whom she felt as her duty to follow wherever he went to drink, spending nights by his side, never being able to root him out. "Small wonder that, leading such a life, at 40 she looked like a very old woman", Teffi attested.[32]

The last woman Balmont has been romantically linked with was Dagmar Shakhovska′ya (1893–1967), an Estonian baroness. The lovers met rarely, but had two children: George (1922–194?) and Svetlana (b. 1925).[46] Balmont wrote to her almost daily; all in all 858 of his letters and postcards remained.[44] Still, it was Yelena Tsvetkovskaya who was beside him till the last. She died in 1943, a year after her husband. Mirra Balmont (in marriage Boychenko, then Autina) published poetry as Aglaya Gamayun. She died in Paris in 1970.[37]

Cultural references

Many Russian composers set Balmont's poetry to music: Mikhail Gnessin, Nikolai Myaskovsky, Nikolai Obukhov, Sergei Prokofiev, Sergei Rachmaninoff, Maximilian Steinberg, Igor Stravinsky, and Sergei Taneyev. One of his best known works is his free Russian translation of Edgar Allan Poe's The Bells, which formed the basis of Rachmaninoff's choral symphony of the same name, Op. 35. References

1. ^ a b Savinova, R.F.. "Бальмонты (The Balmonts)". The Vladimir Region (Vladimirsky krai) site. http://vladregion.info/articles/balmonty. Retrieved 2011-01-01.

2. ^ a b c "Бальмонт, Константин Дмитриевич". silverage.ru. http://www.silverage.ru/poets/balmont_bio.html. Retrieved 2010-06-01.

3. ^ a b c d e f g h Stakhova, M.. "Konstantin Balmont. Lives of The Silver Age Poets". www.litera.ru. http://www.litera.ru/stixiya/articles/588.html. Retrieved 2010-06-01.

4. ^ a b c d Polonsky, Vadim. "K.D.Balmont in the Krugosvet (Around the World) encyclopedia". www.krugosvet.ru. http://www.krugosvet.ru/enc/kultura_i_obrazovanie/literatura/BALMONT_KONSTANTIN_DMITRIEVICH.html. Retrieved 2010-06-01.

5. ^ Balmont, K.D. На заре (At Sunrise. Autobiography). — from K.D.Balmont's Autobiographical prose. Мoscow, 2001, С. 570.

6. ^ a b c d e f g h i j k l m n o p q r s t u Makogonenko, Darya (Д. Г. Макогоненко). — Life and Fate (Жизнь и судьба). // Balmont, К. — The Selected Works. Poems, translations, essays. Compiled by Darya Makogonenko. — Moscow. Pravda Publishers, 1990. — ISBN 5-253-00115-8

7. ^ a b c d e f g h i j k l m n o Bannikov, Nikolai (Н. Банников) (1989). "Balmont's Life and Poetry (Жизнь и поэзия Бальмонта)". Detskaya literatura publishing house. Balmont, K.D. The Sun's Yarn: Poems, sketches (Бальмонт К. Д. Солнечная пряжа: Стихи, очерки). http://az.lib.ru/b/balxmont_k_d/text_0460.shtml. Retrieved 2010-06-01.

8. ^ Balmont, K.D. A revolutionary: am I, or am I not? Autobiographical prose. (Революционер я или нет. — Автобиографическая проза) P. 452.

9. ^ a b c d e f Brockhaus and Efron (1911). "Konstantin Dmitrievich Balmont biography". Brockhaus and Efron Encyclopedic Dictionary. http://balmont.lit-info.ru/balmont/about/biografiya/biografiya-brokgauz-i-efron.htm. Retrieved 2010-06-01.

10. ^ a b c d e Azadovsky, K.M. (К. М. Азадовский) (1990). "K.D.Balmont. A biography". Russian writers. Bio-bibliography dictionary. Vol. 1. Edited by P.A.Nikolayev (Русские писатели. Vol.1 Биобиблиографический словарь. Том 1. А--Л. Под редакцией П. А. Николаева).. http://az.lib.ru/b/balxmont_k_d/text_0490-1.shtml. Retrieved 2010-06-01.

11. ^ "Поэзия Московского университета". www.poesis.ru. http://www.poesis.ru. Retrieved 2010-06-01. 12. ^ a b c d e f g h i Aleksandrova, Tatyana (Т.Л. Александрова). "Константин Бальмонт". Портал «Слово».

http://old.portal-slovo.ru/rus/philology/258/558/2832/$print_all/. Retrieved 2010-08-13. 13. ^ Утро России/The Morning of Russia. 1911. — 23 декабря. 14. ^ "Бальмонт Константин Дмитриевич". Сайт Ярославского университета.

http://www.uniyar.ac.ru/index.php/Бальмонт_Константин_Дмитриевич. Retrieved 2010-06-01. 15. ^ "Бальмонт Константин Дмитриевич". www.russianculture.ru.

http://www.russianculture.ru/formb.asp?ID=226&full. Retrieved 2010-08-13. 16. ^ К. Д. Бальмонт. На заре. — Автобиографическая проза. Стр. 572. 17. ^ a b c "Бальмонт Константин Дмитриевич". Русские писатели 20 века. Библиографический словарь. Т2.

М.: Просвещение. 1998. С. 131. http://www.culture.mincult.ru/formb.asp?ID=226&full. Retrieved 2010-07-01.

18. ^ a b Геннадий Прашкевич. "Самые знаменитые поэты России. Константин Бальмонт". lib.ololo.cc. http://lib.ololo.cc/b/134907/read. Retrieved 2010-07-01.

19. ^ a b К. Бальмонт. Автобиографическое письмо от 17/V. 1903 г. // С. А. Венгеров. Критико-биографический словарь русских писателей и ученых. Т. 6. СПб., 1904

20. ^ Короленко В. Г. — Избранные письма. Т. 3. М., 1936. стр. 68. 21. ^ Видящие глаза. Страницы воспоминаний К. Д. Бальмонта. «Последние известия». Ревель, 1922. 17

марта. 22. ^ Bryusov, Valery (Брюсов В.) Автобиография. Русская литература ХХ века. Под ред. С. А. Венгерова.

Т. 1. М., 1914. Стр. 111 23. ^ Бальмонт К. Д. — Стихотворения. Л. 1969. Стр. 23. 24. ^ a b c d e f Zaitzev, Boris (Борис Зайцев). "Remembering the Silver Age / Воспоминания о серебряном

веке.". http://az.lib.ru/b/balxmont_k_d/text_0610.shtml. Retrieved 2010-07-01. 25. ^ a b c d e f g Ozerov, Lev (Лев Озеров). "Konstantin Balmont and his poetry / Константин Бальмонт и его

поэзия". www.litera.ru. http://www.litera.ru/stixiya/articles/282.html. Retrieved 2010-07-01. 26. ^ Волынский, А. — Северный вестник. 1898, № 8–9 27. ^ К. Д. Бальмонт. Стихотворения. Л., 1969, стр. 50 28. ^ Литературное наследство. Т. 69, Кн. I. Стр. 135—136 29. ^ Нагорский А.В.. "Великие люди – Константин Бальмонт". infa.kharkov.ua. http://infa.kharkov.ua/velikie-

lyudi-konstantin-balmont/. Retrieved 2011-01-29. 30. ^ Bogomolov, N. A. (Н. А. Богомолов). "The History of Balmont's Best Book / К истории лучшей книги

Бальмонта.". НЛО, 2005 N75. http://magazines.russ.ru/nlo/2005/75/bo9.html. Retrieved 2010-07-01. 31. ^ Письма В. Я. Брюсова к П. П. Перцову. М., 1927, стр. 78 32. ^ a b c d H. A. Тэффи (1955). "Бальмонт. Воспоминания о серебряном веке". М.: Республика, 1993..

http://az.lib.ru/t/teffi/text_0190.shtml. Retrieved 2010-07-01. 33. ^ "Константин Бальмонт. Письма Федору Шуравину (1937)". www.russianresources.lt.

http://www.russianresources.lt/archive/Balmont/Balmont_8.html. Retrieved 2011-01-01. 34. ^ a b c С. Поляков (Литовцев). "О поэте Бальмонте". http://az.lib.ru/b/balxmont_k_d/text_0550.shtml.

Retrieved 2010-08-01. 35. ^ Юрий Терапиано (1994). "К. Д. Бальмонт". Дальние берега: Портреты писателей эмиграции / Состав

и коммент. В. Крейд. М.: Республика. http://az.lib.ru/b/balxmont_k_d/text_0590.shtml. Retrieved 2010-08-01.

36. ^ Бальмонт К. Англы. Публ. К. Азадовского // Всемирное слово (Петербург). 2001. № 14. С.8. 37. ^ a b c К. М. Азадовский, Г. М. Бонгард-Левин (2002). "Встреча. Константин Бальмонт и Иван Шмелёв".

Наше наследие, #61. http://www.nasledie-rus.ru/podshivka/6117.php. Retrieved 2010-08-13.

38. ^ Набоков, В. В. «Ив. Бунин. Избранные стихи». — Изд-во «Современные записки». — Париж, 1929. — Стр. 754.

39. ^ "Письма К. Д. Бальмонта к В. В. Обольянинову". dlib.eastview.com. http://dlib.eastview.com/browse/doc/9452223?enc=rus. Retrieved 2010-08-13.

40. ^ Терапиано Ю. Встречи. Нью-Йорк: Изд-во им. Чехова, 1953. С. 21. 41. ^ a b Андрей Белый (1910). "Луг зелёный". М., Альциона. Стр. 202.

http://az.lib.ru/b/belyj_a/text_0440.shtml. Retrieved 2010-08-13. 42. ^ П. П. Перцов. Литературные воспоминания. М.-Л., 1993, стр. 260 43. ^ Е. А. Андреева-Бальмонт. Воспоминания. 1997 44. ^ a b c Е. Симонова, В. Боже. "Я для всех и ничей…". Вечерний Челябинск.

http://vecherka.su/katalogizdaniy?id=10890&year=2011&month=1. Retrieved 2010-06-01. 45. ^ Бальмонт К. Д. Волга. — Автобиографическая проза. С. 541. 46. ^ "Письма К. Д. Бальмонта к Дагмар Шаховской". www.litera.ru.

http://www.litera.ru/stixiya/articles/46.html. Retrieved 2010-08-13. External links

Wikimedia Commons has media related to: Konstantin Balmont

Wikisource has original text related to this article: Poems on Russian

• Collection of Poems by Konstantin Balmont (English Translations) • Konstantin Balmont. Poems • (Slovak) Some biographical details • Songs by Balmont composed and performed by Zlata Razdolina - http://razdolina.hypermart.net//page5.htm • English translations by Babette Deutsch and Avrahm Yarmolinsky, 1921 • English translations of 4 poems along with a collection of links • Guide to Konstantin Dmitrievich Bal'mont's correspondence with Ruth Bailey at Houghton Library, Harvard

University • Konstantin Balmont, in wikilivres.ca

Balmont and Shmelyov (second and third to the right respectively) with relatives and friends. Extreme left: Mirra

Balmont, extreme right: Yelena Tsvetkovskaya. Yekaterina Andreeva, Balmont's second wife. Balmont and Sergey Gorodetsky with wives (Ye. Andreeva to the right), St. Petersburg, 1907.

Ivan Shmelyov and (above him) Konstantin Balmont. 1926 - Balmont lecturing. Natan Altman's caricature, 1914

K. Balmont. A portrait by Nikolai Ulyanov (1909) Konstantin Balmont in the late 1880s

Andrei Bely

From Wikipedia, the free encyclopedia

Andrei Bely (c. 1910)

Boris Nikolaevich Bugaev (Russian: Бори́с Никола́евич Буга́ев; IPA: [bɐˈrʲis nʲɪkɐˈlajɪvʲɪt͡ ɕ bʊˈɡajɪf] ( listen)), better known by the pen name Andrei Bely (Russian: Андре́й Бе́лый; IPA: [ɐnˈdrʲej ˈbʲelɨj] ( listen); October 26 [O.S. October 14] 1880 – January 8, 1934) was a Russian novelist, poet, theorist, and literary critic. His novel Petersburg was regarded by Vladimir Nabokov as one of the four greatest novels of the 20th century.[1][2]

Biography

Boris Bugaev was born in Moscow, into a prominent intellectual family. His father, Nikolai Bugaev, was a leading mathematician who is regarded as a founder of the Moscow school of mathematics. His mother was not only highly intelligent but a famous society beauty, and the focus of considerable gossip. Young Boris was a polymath whose interests included mathematics, music, philosophy, and literature. He would go on to take part in both the Symbolist movement and the Russian school of neo-Kantianism. Nikolai Bugaev was well known for his influential philosophical essays, in which he decried geometry and probability and trumpeted the virtues of hard analysis. Despite—or because of—his father's mathematical tastes, Boris Bugaev was fascinated by probability and particularly by entropy, a notion to which he frequently refers in works such as Kotik Letaev. Bely's creative works notably influenced—and were influenced by—several literary schools, especially symbolism. They feature a striking mysticism and a sort of moody musicality. The far-reaching influence of his literary voice on Russian writers (and even musicians) has frequently been compared to the impact of James Joyce in the English-speaking world. The novelty of his sonic effects has also been compared to the innovative music of Charles Ives.[citation needed]

As a young man, Bely was strongly influenced by his acquaintance with the family of philosopher Vladimir Solovyov, especially Vladimir's younger brother Mikhail, described in his long autobiographical poem The First Encounter (1921); the title is a reflection of Vladimir Solovyov's Three Encounters. Bely's symbolist novel Petersburg (1916; 1922) is generally considered to be his masterpiece. The book employs a striking prose method in which sounds often evoke colors. The novel is set in the somewhat hysterical atmosphere of turn-of-the-century Petersburg and the Russian Revolution of 1905. To the extent that the book can be said to possess a plot, this can be summarized as the story of the

hapless Nikolai Apollonovich, a ne'er-do-well who is caught up in revolutionary politics and assigned the task of assassinating a certain government official—his own father. At one point, Nikolai is pursued through the Petersburg mists by the ringing hooves of the famous bronze statue of Peter the Great. In his later years Bely was influenced by Rudolf Steiner’s anthroposophy[3] and became a personal friend of Steiner's. He died, aged 53, in Moscow. Bely was one of the major influences on the theater of Vsevolod Meyerhold.[citation needed] The Andrei Bely Prize (Russian: Премия Андрея Белого), one of the most important prizes in Russian literature, was named after him.

Research on rhythm in poems

Bely's essay Rhythm as Dialectic in The Bronze Horseman is cited in Nabokov's novel The Gift, where it is mentioned as "monumental research on rhythm".[4] Fyodor, poet and main character, praises the system Bely created for graphically marking off and calculating the 'half-stresses' in the iambs. Bely found that the diagrams plotted over the compositions of the great poets frequently had the shapes of rectangles and trapeziums. Fyodor, after discovering Bely's work, re-read all his old iambic tetrameters from the new point of view, and was terribly pained to find out that the diagrams for his poems were instead plain and gappy.[4] Nabokov's essay Notes on Prosody follows for the large part Bely's essay Description of the Russian iambic tetrameter (published in the collection of essays Symbolism, Moscow, 1910).

Bibliography

Portrait of Bely by Leon Bakst, 1905 • 1902 Second Symphony, the Dramatic • 1904 The Northern, or First—Heroic • 1904 Gold in Azure (poetry)

• 1905 The Return—Third • 1908 Goblet of Blizzards—Fourth • 1909 Ash • 1909 Urn (poetry) • 1910 Symbolism (criticism/theory) • 1910 Green Meadow (criticism) • 1910 The Silver Dove (novel) • 1911 Arabesques (criticism) • 1916 Petersburg (Revised edition published, 1922) • 1917 Revolution and Culture • 1917-18 Kotik Letaev (novel based on his early childhood; pub. as book 1922) • 1918 Christ Has Risen (poem) • 1921 The First Encounter (autobiographical poem) • 1922 Recollections of Blok • 1922 ["Glossolalia" (A Poem about Sound)] http://community.middlebury.edu/~beyer/gl/intro.html • 1926 The Moscow Eccentric (1st of trilogy of novels) • 1926 Moscow Under Siege (2nd of trilogy of novels) • 1927 The Baptized Chinaman (Translated into English as ["The Christened Chinaman"][5]) • 1931 Masks (3rd of trilogy of novels) • 1930 At the Border of Two Centuries (1st memoir of trilogy) • 1933 The Beginning of the Century (2nd memoir of trilogy) • 1934 Between Two Revolutions (3rd memoir of trilogy) • 1934 Rhythm as Dialectic in The Bronze Horseman (criticism) • 1934 The Mastery of Gogol (criticism)

English Translations

Petersburg • John Cournos, Grove Press, 1959. • Robert A. Maguire and John E. Malmstad, Indiana University Press, 1978. • David McDuff, Penguin, 1995. • John Elsworth, Pushkin Press, 2009.

The Silver Dove • George Reavey, Grove Press, 1974. • John Elsworth, Northwestern University Press, 2001.

Kotik Letaev • Gerald Janecek, Ardis, 1971.

The Complete Short Stories • Ronald E. Peterson, Ardis, 1979.

Selected Essays of Andrey Bely • Steven Cassedy, University of California Press, 1985.

The Dramatic Symphony • John Elsworth, Grove Press, 1987.

The Christened Chinaman • Thomas Beyer, Hermitage, 1991.

In the Kingdom of Shadows • Catherine Spitzer, Hermitage, 2001.

References

1. ^ 1965, Nabokov's television interview TV-13 NY 2. ^ Nabokov and the moment of truth 3. ^ Bely, Andrei. The Columbia Encyclopedia, Sixth Edition. 2001-07 4. ^ a b Nabokov (1938) The Gift, chapter 3, p. 141. 5. ^ Untitled Document at community.middlebury.edu

External links

• Encyclopedia of Soviet Writers • Translation of Andrei Bely's short story "The Yogi" • English translations of 3 poems by Babette Deutsch and Avrahm Yarmolinsky, 1921 • English translations of 4 poems

Категория:Русский символизм

Материал из Википедии — свободной энциклопедии Перейти к: навигация, поиск

Страницы в категории «Русский символизм»

Показано 52 страницы из 52, находящихся в этой категории.

• Русский символизм А

• Алая роза (группа художников)

Б

• Балтрушайтис, Юргис Казимирович

• Бальмонт, Константин Дмитриевич

• Андрей Белый • Блок, Александр

Александрович • Брюсов, Валерий Яковлевич • Будем как солнце. Книга

символов В

• В безбрежности • Весы (журнал) • Виленкин, Николай

Максимович Г

• Герцык, Аделаида Казимировна

• Гиппиус, Василий Васильевич

• Гиппиус, Владимир Васильевич

• Гиппиус, Зинаида Николаевна

• Глоссолалия (поэма) • Голубая роза • Городецкий, Сергей

Митрофанович

Г (продолжение) • Горящие здания. Лирика

современной души • Гриф (издательство)

Д

• Двенадцать (поэма) • Добролюбов, Александр

Михайлович З

• Зиновьева-Аннибал, Лидия Дмитриевна

• Золотое руно (журнал) • Зоргенфрей, Вильгельм

Александрович И

• Иванов, Вячеслав Иванович К

• Кобылинский, Лев Львович • Коневской, Иван Иванович

М

• Эрл Мартов • Мережковский, Дмитрий

Сергеевич • Меркурьева, Вера

Александровна • Минцлова, Анна

Рудольфовна • Мусагет (издательство)

О

• О закрой свои бледные ноги П

• Перцов, Пётр Петрович • Под северным небом

П (продолжение) • Поляков, Сергей

Александрович • Последние страницы из

дневника женщины • Пяст, Владимир

Р

• Ремизов, Алексей Михайлович

С

• Скалдин, Алексей Дмитриевич

• Скорпион (издательство) • Смирнов, Александр

Александрович • Соколов, Сергей

Алексеевич • Соловьёв, Сергей

Михайлович (поэт) • Сологуб, Фёдор Кузьмич • Список русских поэтов-

символистов Т

• Тишина. Лирические поэмы • Только любовь.

Семицветник Ф

• Фофанов, Константин Михайлович

Ч

• Чулков, Георгий Иванович Ш

• Шагинян, Мариэтта Сергеевна

Русский символизм

Материал из Википедии — свободной энциклопедии

Символизм — направление в литературе и искусстве, которое впервые появилось во Франции в последней четверти XIX века и к концу века распространилось в большинстве стран Европы. Но после Франции именно в России символизм реализуется как наиболее масштабное, значительное и оригинальное явление в культуре[источник не указан 1007 дней]. Многие представители русского символизма приносят в это направление новые, зачастую не имеющие ничего общего с французскими предшественниками. Символизм становится первым значительным модернистским направлением в России; одновременно с зарождением символизма в России начинается Серебряный век русской литературы; в эту эпоху всё новые поэтические школы и отдельные новаторства в литературе находятся, хотя бы отчасти, под влиянием символизма — даже внешне враждебные направления (футуристы, «Кузница» и др.) во многом пользуются символистским материалом и начинают с отрицаний символизма. Но в русском символизме не было единства концепций, не существовало ни единой школы, ни единого стиля; даже среди богатого оригиналами символизма во Франции не встретишь такого разнообразия и таких не похожих друг на друга примеров. Помимо поисков новых литературных перспектив в форме и тематике, возможно, единственное, что объединяло русских символистов — это недоверие к обыденному слову, стремление выражаться посредством аллегорий и символов. «Мысль изречённая — есть ложь» — стих русского поэта Фёдора Тютчева — предшественника русского символизма.

Особенности и предшественники русского символизма

Русский символизм поначалу имел в основном те же предпосылки, что и символизм западный: «кризис позитивного мировоззрения и морали» (в России — в контексте кризиса народнической культурной традиции). Главным принципом ранних русских символистов становится панэстетизм; эстетизация жизни и стремление к различным формам замещения эстетикой логики и морали. «Красота спасёт мир» — получает новое освещение. Русский символизм, активно впитывая модернистскую литературу запада, стремится поглотить и включить в круг своих тем и интересов все явления мировой культуры, которые, по представлению русских символистов, отвечают принципам «чистого», свободного искусства. Античность, возрождение, романтизм — эпохи в которых В. Брюсов, Д. Мережковский, Н. Минский и другие находят художников и поэтов символизма. Само искусство начинает пониматься как накопитель и сохранитель прекрасного (чистого опыта и истинного знания). «Природа создаёт недоделанных уродцев, — чародеи совершенствуют Природу и дают

жизни красивый лик» (К. Бальмонт) Но в русской литературе 2-ой половины XIX века господствовали определенные принципы если не подчинения, то необходимой связи искусства с почвой, с народом, государством и пр. Поэтому первые публикации русских символистов, ещё не адаптированные к русскому духу, встретили более чем холодный приём. У следующего поколения в какой-то степени продолжается напряженная работа над интерпретациями «панэстетизма», но уже не доминирует, смешиваясь со всё более актуальными религиозно-философскими и мифотворческими исканиями.

Старшие русские символисты (1890-е годы) поначалу встречали у критики и читающей публики в основном неприятие и насмешки. Как наиболее убедительное и оригинальное явление, русский символизм заявил о себе в начале двадцатого века, с приходом нового поколения, с их интересом к народности и русской песне, с их более чутким и органичным обращением к русским литературным традициям.

Через головы своих «учителей», во многом подражателей западу, младшее поколение символистов «открывает» все новых отечественных предшественников. Новую интерпретацию в свете символизма получают многие произведения А. Пушкина («Пророк», «Поэт» и др.), Ф. Тютчева (в первую очередь, «Silentium!», ставшее своеобразной манифестацией русского символизма, и другие), петербургские повести Гоголя[1]; все глубже, масштабней и символичней предстаёт наследие Ф. Достоевского. Раннего «представителя» символизма разглядели и в «безумном» для современников К. Н. Батюшкове (1787—1855).

Ещё более несомненными предшественниками символизма оказываются русские поэты 19-г века, близкие к представлениям о «чистой поэзии», такие как А. Фет, Я. Полонский, А. Майков, Е. Баратынский. Тютчев, указавший путь музыки и нюанса, символа и мечты, уводил русскую поэзию, по мнению символистской критики, от аполлонических гармоний пушкинского времени. Но именно этот путь был близок многим русским символистам.

Наконец, невозможно представить мировоззрение младших символистов без влияния личности Владимира Соловьёва. Софиология, соборность, идеал «цельного знания», стремление к объединению эпистемологии с этикой и эстетикой, культ вечной женственности, Россия и Запад, возможности религиозной модернизации и перспективы объединения церквей — некоторые из важнейших тем, которые разрабатывает молодое поколение символистов в первые годы двадцатого века под влиянием наследия Владимира Соловьёва.

Русские символисты

Старшие символисты

Русский символизм заявляет о себе в первой половине 1890-х годов. Отправными точками его истории обычно называют несколько публикаций; в первую очередь это: «О причинах упадка…», литературно-критическая работа Д. Мережковского и альманахи «Русские символисты», выпущенные за свой счёт студентом Валерием Брюсовым в 1894 году. Эти три брошюры (последняя книжка вышла в 1895 году) были созданы двумя авторами (часто выступающими в рамках этого издания как переводчики): Валерием Брюсовым (как главный редактор и автор манифестаций и под масками нескольких псевдонимов) и его студенческим товарищем — А. Л. Миропольским.

Таким образом, Мережковский и его супруга, Зинаида Гиппиус, находились у истоков символизма в Петербурге, Валерий Брюсов — в Москве. Но наиболее радикальным и ярким представителем раннего питерского символизма стал Александр Добролюбов,

«декадентским образом жизни» в студенческие годы послуживший созданию одной из важнейших биографических легенд Серебряного века.

Миф об Александре Добролюбове, начавший складываться уже в самом раннем периоде развития русского символизма — неважно, как его называть, «дьяволическим» ли (Хансен-Леве) или «декадентским» (И. П. Смирнов), — окончательно сформировался уже в начале XX века, то есть когда сам Добролюбов уже ушел из литературы и порвал со своим привычным литературно-художественным кругом… Конечно, не одному Добролюбову приходила в голову мысль об ущербности литературного творчества по сравнению с жизнью. Так, например, Мережковский, с чьим именем также связывается возникновение символизма как направления, признавался в автобиографии, что в юности «ходил пешком по деревням, беседовал с крестьянами» и «намеревался по окончании университета „уйти в народ“, сделаться сельским учителем». О том, чтобы уехать на край света, к диким народам, не испорченным цивилизацией, позже мечтал поэт-футурист Божидар. Но только Добролюбову (и вслед за ним — поэту Леониду Семенову) удалось проявить последовательность и преодолеть условность творчества. Вторая сторона мифа — это ощущение постоянного, как бы сейчас сказали, виртуального присутствия ушедшего поэта в повседневной литературной реальности. В неоднократно цитировавшихся мемуарах Г. Иванова рассказывается, как литераторам, идущим к трамвайной остановке, чтобы отправиться в редакцию журнала «Гиперборей», повстречался мужик в картузе, в валенках, в полушубке. Его вопрос: «Скажите, господа, где помещается „Аполлон“?» — повергает в шок и вызывает в памяти образ Александра Добролюбова.

«…Этот таинственный, полулегендарный человек, — пишет Г. Иванов.— По слухам, бродит где-то в России — с Урала на Кавказ, из Астрахани в Петербург, — бродит вот так, мужиком в тулупе, с посохом — так, как мы его видели или как он почудился нам на полутемной петербургской улице <…> где-то, зачем-то бродит — уже очень долго, с начала девятисотых годов, — по России <…>

Странная и необыкновенная жизнь: что-то от поэта, что-то от Алёши Карамазова, ещё многие разные „что-то“, таинственно перепутанные в этом человеке, обаяние которого, говорят, было неотразимо».

— Александр Кобринский Разговор через мертвое пространство[2]

В Москве «Русские символисты» издаются за свой счет и встречают «холодный прием» критики; Петербургу больше повезло с модернистскими изданиями — уже в конце века там действуют «Северный вестник», «Мир искусства»… Однако Добролюбов и его друг и сокурсник по гимназии, В. В. Гиппиус, первые циклы стихов также издают на собственные средства; приезжают в Москву и знакомятся с Брюсовым. Брюсов не был высокого мнения о искусстве стихосложения Добролюбова, но сама личность Александра произвела на него сильное впечатление, оставившее след в его дальнейшей судьбе. Уже в первые годы двадцатого века, будучи редактором появившегося в Москве наиболее значительного символистского издательства «Скорпион», Брюсов опубликует стихи Добролюбова. По собственному, более позднему, признанию, на раннем этапе своего творчества, наибольшее влияние из всех современников Брюсов воспринял от Александра Добролюбова и Ивана Коневского (молодой поэт, чье творчество получило высокую оценку Брюсова; погиб на двадцать четвёртом году жизни).

Самостоятельно от всех модернистских группировок — особняком, но таким, что нельзя не заметить, — создавал свой особый поэтический мир и новаторскую прозу Фёдор Сологуб (Фёдор Кузьмич Тетерников). Роман «Тяжёлые сны» писался Сологубом ещё 1880-е годы, первые стихи помечены 1878 годом. До 1890-х годов работал учителем в провинции, с 1892 года поселяется в Петербурге. С 1890-х годов в доме писателя собирается кружок друзей, нередко объединяющий авторов из разных городов и враждующих изданий. Уже в

двадцатом веке Сологуб стал автором одного из самых известных русских романов этой эпохи — «Мелкий бес» (1907), вводящий в круг русских литературных персонажей жуткого учителя Передонова; а ещё позднее в России его объявляют «королём поэтов»…

Но, возможно, самыми читаемыми, самыми звучными и музыкальными стихами на раннем этапе русского символизма стали произведения Константина Бальмонта. Уже в конце девятнадцатого века К. Бальмонт наиболее отчетливо заявляет о свойственном символистам «поиске соответствий» между звуком, смыслом и цветом (известны подобные идеи и эксперименты у Бодлера и Рембо, а позже — у многих русских поэтов — Брюсов, Блок, Кузмин, Хлебников и др). Для Бальмонта, как например, для Верлена, этот поиск заключается в первую очередь в создании звуко-смысловой ткани текста — музыка, рождающая смысл. Увлечение Бальмонта звукописью, красочными прилагательными, вытесняющими глаголы, приводит к созданию почти «бессмысленных», по мнению недоброжелателей, текстов, но это интересное в поэзии явление приводит со временем к появлению новых поэтических концепций (звукопись, заумь, мелодекламация); Бальмонт очень плодотворный автор — более тридцати книг стихов, переводы (У. Блэйк, Э. По, индийская поэзия и другое), многочисленные статьи.

Я — изысканность русской медлительной речи, Предо мною другие поэты — предтечи, Я впервые открыл в этой речи уклоны, Перепевные, гневные, нежные звоны. К. Бальмонт

Младосимволисты (второе «поколение» символистов)

Младшими символистами в России называют в основном литераторов, выступающих с первыми публикациями в 1900-е годы. Среди них были и действительно очень юные авторы, как Сергей Соловьёв, А. Белый, А. Блок, Эллис, и люди весьма солидные, как директор гимназии И. Анненский, учёный Вячеслав Иванов, музыкант и композитор М. Кузмин. В первые годы столетия представители юного поколения символистов создают романтически окрашеный кружок, где зреет мастерство будущих классиков, ставший известным под названием «Аргонавты» или аргонавтизм.

Подчеркиваю: в январе 1901 года заложена опасная в нас «мистическая» петарда, породившая столькие кривотолки о «Прекрасной Даме»… Состав кружка аргонавтов, в те годы студентов, — незауряден… Лев Львович Кобылинский («Эллис»), в те же годы примкнувший к нам и ставший душою кружка; он был литературно и социологически образован; изумительный импровизатор и мим… С. М. Соловьёв, гимназист шестого класса, удивляющий Брюсова, юный поэт, философ, богослов…

…Эллис назвал кружком аргонавтов его приурочив к древнему мифу, повествующему о путешествии на корабле «Арго» группы героев в мифическую страну: за золотым руном… «аргонавты» не имели никакой организации; в «аргонавтах» ходил тот, кто становился нам близок, часто и не подозревая, что «аргонавт»… Блок почувствовал себя «аргонавтом» во время краткой жизни в Москве…

…и тем не менее «аргонавты» оставили некоторый след в культуре художественной Москвы первого десятилетия начала века; они сливались с «символистами», считали себя по существу «символистами», писали в символических журналах (я, Эллис, Соловьёв), но отличались, так сказать, «стилем» своего выявления. В них не было ничего от литературы; и в них не было ничего от внешнего блеска; а между тем ряд интереснейших личностей, оригинальных не с виду, а по существу, прошел сквозь аргонавтизм…

— Андрей Белый, «Начало века». — С. 20—123.

В Петербурге начала века на звание «центра символизма» более всего, пожалуй, подходит «башня» Вяч. Иванова, — знаменитая квартира на углу Таврической улицы, среди обитателей которой в разное время были Андрей Белый, М. Кузмин, В. Хлебников, А. Р. Минцлова, которую посещали А. Блок, Н. Бердяев, А. В. Луначарский, А. Ахматова, «мирискусстники» и спиритуалисты, анархисты и философы. Знаменитая и загадочная квартира: о ней рассказывают легенды, исследователи изучают здесь проходившие собрания тайных сообществ (Гафизиты, теософы и др.), жандармы устраивали здесь обыски и слежки, в этой квартире впервые публично прочитали свои стихи большинство знаменитых поэтов эпохи, здесь в течение нескольких лет одновременно жили сразу трое совершенно уникальных литераторов, чьи произведения нередко представляют увлекательные загадки для комментаторов и предлагают читателям неожиданные языковые модели — это неизменная «Диотима» салона, супруга Иванова, Л. Д. Зиновьева-Аннибал, композитор Кузмин (автор романсов сначала, позднее — романов и поэтических книг), и — конечно хозяин. Самого хозяина квартиры, автора книги «Дионис и дионисийство», называли «русским Ницше». При несомненной значимости и глубине влияния в культуре, Вяч. Иванов остается «полузнакомым континентом»; отчасти это связано с его длительными пребываниями за границей, а отчасти — со сложностью его поэтических текстов, кроме всего, требующих от читателя редко встречаемой эрудиции.

В Москве 1900-х годов авторитетным центром символизма без колебаний называют редакцию издательства «Скорпион», где несменным главным редактором сделался Валерий Брюсов. В этом издательстве готовили выпуски самого известного символистского периодического издания — «Весы». Среди постоянных сотрудников «Весов» были Андрей Белый, К. Бальмонт, Юргис Балтрушайтис; регулярно сотрудничали и другие авторы — Фёдор Сологуб, А. Ремизов, М. Волошин, А. Блок и т. д., издавалось много переводов из литературы западного модернизма. Существует мнение, что история «Скорпиона» — это история русского символизма, но, вероятно, это всё же преувеличение.

"На содержание русского символизма (особенно во младшем поколении) заметно повлияла философия Вл. Соловьёва. Как выразился Вяч. Иванов в письме к А. Блоку: «Соловьёвым мы таинственно крещены». Источником вдохновения для русских символистов часто служил образ Святой Софии. Святая София Соловьёва — одновременно ветхозаветная премудрость и платоновская идея мудрости, Вечная Женственность и Мировая Душа, «Дева Радужных Ворот» и Непорочная Жена; — это тонкое незримое духовное начало, пронизывающее мироздание. Культ Софии трепетно восприняли А. Блок, А. Белый, С. Соловьёв. А. Блок называл Софию Прекрасной Дамой, М. Волошин видел её воплощение в легендарной царице Таиах. Псевдоним А. Белого (Б. Бугаева) предполагал посвящение Вечной Женственности. Младшим символистам была созвучна соловьёвская обращенность к незримому, «несказанному» как истинному источнику бытия. Стихотворение Соловьёва «Милый друг» воспринималось как девиз «аргонавтов», как свод их идеалистических настроений:

Милый друг, иль ты не видишь, Что все видимое нами — Только отблеск, только тени От незримого очами? Милый друг, иль ты не слышишь, Что житейский шум трескучий — Только отклик искаженный Торжествующих созвучий?

Русский символизм и декадентство

Сейчас мы не путаем эти понятия, но для многих в России начала двадцатого века это были едва ли не синонимы. В крупнейших энциклопедиях того времени, пытаясь получить разъяснения о понятии «декаданс», мы можем встретить отсылку к статье «Символизм»[3]. Аналогично ЭСБЕ начинает статью «Символисты» словами «(также „декаденты“) — представители новейшего течения…»[4].

Примеры поэтического декаданса в России можно встретить в ранних произведениях В. Брюсова, например, «Творчество» — стихотворение, которое, по мнению Вл. Соловьёва, является декадентским перлом и совершенно лишено всякого смысла —

Творчество Тень несозданных созданий Колыхается во сне, Словно лопасти латаний На эмалевой стене. Фиолетовые руки На эмалевой стене Полусонно чертят звуки В звонко-звучной тишине. И прозрачные киоски, В звонко-звучной тишине, Вырастают, словно блестки, При лазоревой луне. Всходит месяц обнаженный При лазоревой луне… Звуки реют полусонно, Звуки ластятся ко мне. Тайны созданных созданий С лаской ластятся ко мне, И трепещет тень латаний На эмалевой стене.

и во многих стихотворениях З. Гиппиус (часто цитируют иллюстративное стихотворение «Всё кругом»). Нередко усматриваются черты декаденства в своеобразном мифологическом символизме поэтического мира Ф. Сологуба. Часто говорится о «преодолении декаденства» младшими символистами; однако, строго говоря, в них можно разглядеть черты романтиков, но не найдётся ни одного декадента.

В России, как и во Франции, символизм, а в особенности — декаданс, порождают мифы и питаются легендами. В Западной Европе декадентство формируется в основном среди потомков представителей старой феодальной аристократии. Легендарным представителем французского декаденства можно назвать графа Робера де Монтескью, ставшего прототипом для Дезэсента — главного персонажа «библии декаденства», романа Гюисманса «Наоборот». В России, пожалуй, единственной легендарной фигурой декаденства стал Александр Добролюбов, племянник знаменитого деятеля народнической литературы, из семьи с сильными народническими, и даже филантропично-подвижническими традициями (например, Мария Добролюбова). Несколько месяцев своей жизни, будучи студентом, он жил в комнате с черными стенами, курил опиум и писал соответствующие стихи под влиянием западных веяний того времени. Но Добролюбов скоро ощутил беспочвенность таких экспериментов и совершил крутой поворот в своем мировоззрении и в своей жизни; в последующие несколько десятилетий своей жизни он осуждает декаданс и никогда более с нему не возвращается. Добролюбов порывает с миром литературы и уходит в народ; и это только заостряет и ускоряет создание декаденстского мифа; это позволяет соовременникам, в

основном ничего не знающим о дальнейшей судьбе Александра, создавать рассказы, напоминающие литературные мифы Франции, называть его «русским Рембо» и пр. В действительности дальнейшая судьба Добролюбова — это религиозное и трудовое подвижничество, не имеющее отношения ни к декаденству, ни к символизму; ключевые подробности этой судьбы стали известны лишь в 2000-е годы[2].

Поэты-символисты в России

Основная статья: Список русских поэтов-символистов

Символизм в русском искусстве

Этот раздел не завершён. Вы поможете проекту, исправив и дополнив его.

Символизм был многосторонним явлением культуры, и охватывал не только литературу но и музыку, театр, и изобразительное искусство. Основные мотивы этого течения просматриваются в творчестве таких выдающихся композиторов как Александр Скрябин, Игорь Стравинский и др. Художественный журнал «Мир искусства» под руководством С. П. Дягилева становится не только ярчайшим журналом об искусстве в России, но и мощнейшим средством продвижения русской культуры в Европе посредством организации международных выставок и публикации репродукций произведений русского искусства в европейской прессе. Этот журнал базировался на творчестве основоположников — группы молодых художников: А. Бенуа, Л. Бакста, М. Добужинского. Кроме названных с этим журналом в разное время сотрудничали В. Борисов-Мусатов, М. Врубель и другие.

Каждый ныне известный представитель символистского течения имел свой путь к нему, и творчество всех символистов не всегда можно объединить какой-то одной характерной чертой. В своём творчестве символисты стремились к созданию сложной, ассоциативной метафоры, абстрактной и иррациональной. Это желание «того, чего нет на свете» у Гиппиус, «звонко-звучная тишина» у Брюсова, «И светлых глаз темна мятежность» у Вяч. Иванова, «бездна разорванной в клочья лазури» у Блока, «сухие пустыни позора» у А. Белого. Символисты определяли понятие «символ» как тот знак который соединяет две реальности, два мира — земного и небесного, и связь эта устанавливается только чувствами, интуитивно, иррационально. Брюсов называл символизм «поэзией намеков». Белый подходил к этому явлению более широко: он воспринимал символизм как modus cogitandi (образ мышления) и как modus vivendi (образ жизни), и этому посвятил ряд статей, которые впоследствии были включены в книгу "Символизм как миропонимание". Представители этого течения считали, что только искусство помогает достичь идеалов, приобщиться к царству души. Роль поэта символиста они возводили к тому, что он творец новой жизни, пророк, он помогает создать нового человека. Миссию поэта символисты считали самой высокой на земле, так как искусство для них было выше всех сфер человеческой жизни.

Речь об упадке символизма как единого течения зашла в 1910 году. Все его представители продолжали плодотворно трудиться, творить, но примерно с этого времени их пути, в том числе и творческие, начали расходиться: они стали больше ориентироваться на собственное творчество. Но это не стало смертью символизма, как предполагали многие. Символизм оказал огромное воздействие на литературу и искусство последующих поколений и заложил множество творческих традиций, которым следуют и по сей день.

Примечания

1. ↑ Алексанян Е.А. Русские символисты и Н.В.Гоголь // Брюсовские чтения 1996 года. — Ереван: «Лингва», 2001. — ISBN 99930-841-7-5.

2. ↑ 1 2 Александр Кобринский Разговор через мертвое пространство (Александр Добролюбов в конце 1930-х — начале 1940-х годов) (рус.) // Вопросы литературы : журнал. — М., 2004. — № 4.

3. ↑ Например, статья «Символизм» в Большой энциклопедии под ред. С. Н. Южакова. — Т. 17.

4. ↑ Ар. Горнфельд Символисты // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона: В 86 томах (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.

Все разделы до «Символизм в русском искусстве» написаны по материалам авторских лекций, допущенных к использованию в системе высшего образования. Эта публикация не нарушает ничьих авторских прав. Все приводимые в статье факты можно проверить.

Литература

1. Литературное наследство. — М.: 1937. — Т. 27-28. 2. Белый А. Символизм как миропонимание / Сост., вступ. ст. и прим. Л. А. Сугай. — М.: Республика,

1994. — 528 с. — (Мыслители XX в.). 3. Пайман Аврил. История русского символизма / Авторизованный пер. с англ. В. В. Исаакович. — М.:

Республика, 2000. — 415 с. 4. Тух Б. И. Путеводитель по Серебряному веку: Краткий популярный очерк об одной эпохе в истории

русской культуры. — М.: «Октопус», 2005. — 208 с. — 2-е изд. 5. Энциклопедия символизма под ред. Жана Кассу. — М., 1998. 6. Колобаева Л. А. Русский символизм. — М.: Изд-во МГУ, 2000. — 296 с.

Ссылки

• Серебряного века силуэт • Сайт о Валерии Брюсове • Сайт о поэтах и поэзии серебряного века • Русский символизм. Голубая роза в Третьяковской галерее • Символизм • Д. С. Мережковский «О причинах упадка и о новых течениях современной русской

литературы»

Макс Волошин. Портрет работы Бориса Кустодиева

Валерий Брюсов. Портрет работы Михаила Врубеля

Константин Бальмонт. Портрет работы Валентина Серова

Вячеслав Иванов. Портрет работы Константина Сомова

Андрей Белый. Портрет работы Льва Бакста

Александр Блок. Портрет работы Константина Сомова (1907)

Картиной М. В. Нестерова «Видение отроку Варфоломею» (1890) часто иллюстрируют

начало символистского движения.

Алая роза (группа художников)

Scarlet Rose (Group of artists) Материал из Википедии — свободной энциклопедии

У этого термина существуют и другие значения, см. Алая роза (значения).

Алая роза — художественная выставка прошедшая в апреле-мае 1904 года в Саратове[1]. Выставка была открыта 27 апреля 1904 года в колонном зале Саратовского Дворянского собрания (угол ул. Московской и Соборной)[2]. Инициаторами выставки были учащиеся МУЖВЗ Павел Кузнецов и Пётр Уткин. Ещё в конце 1890-х годов Павел Кузнецов и Пётр Уткин объединили вокруг себя группу единомышленников. Вскоре после объединения их группа получила наименование Алая роза, причём роза была выбрана как символ чистоты и целостности[2]. На выставке экспонировались работы художников Анатолия Арапова, Николая Сапунова, Мартироса Сарьяна, Сергея Судейкина, Николая Феофилактова. Почётными участниками стали М. А. Врубель и В. Э. Борисов-Мусатов[1][3]. На выставке также экспонировалась майолика из мастерской в Абрамцево[1][4]. Участники группы Алая роза в 1907 году составили ядро группы Голубая роза[1][4]. В 1995 году Радищевский музей организовал выставку посвящённую 90-летию «Алой розы»[5].

См. Также Голубая роза

Примечания

1. ↑ 1 2 3 4 Большая Российская энциклопедия: В 30 т. / Председатель науч.-ред. совета Ю. С. Осипов. Отв. ред С. Л. Кравец. Т. 1. А — Анкетирование. — М.: Большая Российская энциклопедия, 2005. — 766 с.: ил.: карт. (стр. 405)

2. ↑ 1 2 Выставка Алая Роза 3. ↑ Краски настроения 4. ↑ 1 2 «Алая Роза» 5. ↑ Сто лет «Алой Розе»

Балтрушайтис, Юргис Казимирович

1873-1944 Jurgis Baltrušaitis

Материал из Википедии — свободной энциклопедии

Дата рождения: 20 апреля (2 мая) 1873

Место рождения: Паантвардис, Ковенская губерния Юрбаркский район

Дата смерти: 3 января 1944 (70 лет)

Место смерти: Париж

Гражданство: Российская империя

Род деятельности: поэт переводчик

Направление: символизм

Произведения на сайте Lib.ru

Произведения в Викитеке.

Ю́ргис Казими́рович Балтруша́йтис (лит. Jurgis Baltrušaitis; 20 апреля (2 мая) 1873, Поантвардзе, Россиенского уезда, Ковенской губернии, ныне Паантвардис Юрбаркского района, Таурагский уезд, Литва — 3 января 1944, Париж) — русский и литовский поэт-символист и переводчик, дипломат.

Биография

Родился в крестьянской семье. Учился в Ковенской гимназии (1885—1893) и на естественном отделении физико-математического факультета Московского университета[1] (1893—1898); одновременно посещал лекции на историко-филологическом факультете. Сблизился с С. А. Поляковым, учившимся на математическом отделении физико-математического факультета, и через него познакомился с К. Д. Бальмонтом и В. Я. Брюсовом, позднее с В. И. Ивановым; друг и почитатель поэта и композитора А. Н. Скрябина. В августе 1899 тайно венчался с Марией Ивановной Оловянишниковой (1878—1948), двоюродной сестрой Елизаветы Александровны Дьяконовой (автор "Дневника русской женщины"). Дебютировал в печати осенью 1899. Вместе с Поляковым, Брюсовым и Бальмонтом основал издательство «Скорпион», деятельность которого началась изданием совместного перевода Балтрушайтиса и Полякова драмы Генрика Ибсена «Когда мы, мёртвые, проснёмся». Был сотрудником альманаха «Северные цветы», журнала «Весы». Позднее выступал в газете «Русь», в журналах «Правда», «Золотое руно», «Русская мысль», «Русские ведомости», «Заветы» (1912—1914), «Северные записки», в английском журнале «The Mask» (1913). Член литературного бюро Театра-студии МХТ (1905), принимал участие в работе Свободного театре во главе с К. А. Марджановым, МХТ, Камерного театра. Подолгу жил за границей (Италия, Скандинавские страны, Германия). Работал в Лито Наркомпроса (1918), был председателем Московского Союза писателей (1919), участвовал в работе издательства «Всемирная литература». С 1920 представитель (вначале формально советник так и не назначенного представителя) Литовской Республики в Москве, с 27 апреля 1921 в ранге поверенного в делах (chargé d’affaires), с 1922 — чрезвычайный и полномочный посол. Одновременно представитель Литвы для Турции (1932) и Персии (1933). Содействовал выезду за рубеж деятелей русской культуры, практически спасая их от большевистского террора. Почётный доктор Университета Витовта Великого в Каунасе (1932). В апреле 1939 уехал из России, получив назначение советником посольства Литвы в Париже. В Париже, где ещё раньше обосновался его сын Юргис Балтрушайтис-младший, историк искусства, прошли последние годы жизни. Умер в Париже, похоронен на кладбище Мон Руж.

Русскоязычное творчество

Стихотворения начал писать на русском языке. Осенью 1899 года опубликовал первое стихотворение в «Журнале для всех» В. С. Миролюбова. В 1899—1906 годах принимал участие в деятельности московских символистов, занимая все более отчётливо обособленную позицию в символистской поэзии и литературной жизни. Этой позиции соответствует доминирующие в его медитативной философской лирике образы отшельника и одинокого путника. «...он исходит из веры в высокое предназначение человека, в преодоление вселенской дисгармонии, разрыва между природой и индивидуальным «я».»[2] Общее количество стихотворений, написанных Балтрушайтисом на русском языке, около 300. На литовский язык все стихотворения Балтрушайтиса перевёл Линас Брога. Стихотворения Балтрушайтиса переведены также на английский, армянский, болгарский, венгерский, нидерландский, латышский, немецкий, польский, французский и другие языки.

Литовскоязычное творчество

Первое стихотворение на литовском языке опубликовано в 1927. В 1940—1943 в Париже подготовил три сборника стихотворений на литовском языке («Ašarų Vainikas», рус. «Венок слёз», I и II части; «Aukuro dūmai», рус. «Дым жертвенника» ) и поэму «Įkurtuvės» (рус. «Новоселье»). Считается, что они представляют собой мастерское завершение предыдущего творчества. Первая книга стихов на литовском языке вышла лишь в 1942. Посмертно выпущен сборник литовскоязычных стихотворений «Poezija» (рус. «Поэзия»; Бостон, 1948). Самый полный сборник литовскоязычной поэзии «Poezija» (1967).

Переводы Внёс значительный вклад в искусство перевода. Переводил преимущественно стихотворные и драматические произведения, на первых порах выполняя символистскую программу ознакомления русской публики с западноевропейской литературой, затем вводя в репертуар русского театра зарубежную драматургию. Перевёл произведения английского поэта Д. Байрона («Видение Страшного суда», «Бронзовый век»), норвежских писателей Г. Ибсена («Пер-Гюнт», «Фру Ингер из Эстрома», «Строитель Сольнес» и «Гедда Габлер») и Кнута Гамсуна («Голод», «Виктория», «Игра жизни», «Вечерняя заря» и «Тамара»), немецкого писателя Г. Гауптмана («Бедный Генрих», «Праздник Примирения», «Шлюк и Яу»), Г. Д’Аннунцио («Мёртвый город», «Джиоконда», «Слава»), отдельные произведения Оскара Уайльда, Августа Стриндберга, Германа Зудермана, Гуннара Гейберга, Мориса Метерлинка, Рабиндраната Тагора и других. Переводил стихотворения армянских поэтов для подготовленной В. Я. Брюсовым антологии армянской поэзии (1916), также еврейских поэтов. Книги

• Земные ступени. Элегии, песни, поэмы. Москва: Скорпион, 1911 • Горная тропа. Вторая книга лирики Москва: Скорпион, 1912 • Лилия и серп. Париж: YMCA Press, 1948 • Дерево в огне: стихи. Вильнюс: Vaga, 1969 • Дерево в огне: стихи. 2-е изд. Вильнюс: Vaga, 1983 • Лилия и серп: стихотворения. Москва: Художественная литература, 1989

• Įkurtuvės. Poema-pasakėčia. Kaunas: Valstybinė l-kla, 1941 • Ašarų vainikas. Kaunas: Valstybinė l-kla, 1942 • Žemės pakopos = Zemnyja Stupeni: elegijos, giesmės, poemos / iš rusų k. vertė J. Valaitis. Tiubingenas: A. Urbonas, J.

Kapočius, 1947 • Poezija. Bostonas: Kun. P. M. Juras, 1948 • Žemės laiptai: elegijos, giesmės, poemos; Kalnų takas / vertė Linas Broga. Vilnius: Vaga, 1973 • Lelija ir pjautuvas: poezija. Iš rusų kalbos vertė Linas Broga. Vilnius: Vaga, 1996 • Menka, ką tu vien protu žymi…: poezija. Kaunas: Vada, 2000 • «Apimti žmogų iki dugno»: estetika, literatūros kritika, vertinimai. Vilnius: Aidai, 2001

О нём

• Виктория Дауётите. Юргис Балтрушайтис: монографический очерк. Вильнюс: Vaga, 1983. • История литовской литературы. Вильнюс: Vaga, 1977. С. 274—278 • Jurgis Baltrušaitis: poetas, vertėjas, diplomatas / redaktorė Donata Mitaitė. Vilnius: Liet. literatūros ir tautosakos inst.,

1999 • Viktorija Daujotytė. Jurgis Baltrušaitis: (monografija). Vilnius, 1974 • Viktorija Daujotytė. Su Jurgiu Baltrušaičiu. Vilnius: Regnum, 1994. • Gintauta Kievišienė, Vytautas Kutkevičius, Nijolė Norkienė. Jurgio Baltrušaičio pėdos gimtinėje. Jurbarkas: Šviesa,

[1997] • Lietuvių rašytojai. Bibliografinis žodynas: A—J. Vilnius: Vaga, 1979. P. 107—113 • Laimonas Tapinas. Imk, klajokli, žibintą vilties: poeto ir diplomato Jurgio Baltrušaičio gyvenimo kronika. Vilnius:

Alma littera, 2000 Примечания

1. ↑ Замечательные питомцы Московского университета. 2. ↑ Казак В. Лексикон русской литературы XX века = Lexikon der russischen Literatur ab 1917. — М.: РИК «Культура», 1996. — 492 с. — 5000 экз. — ISBN 5-8334-0019-8 Ссылки

• Юргис Балтрушайтис стихи в Антологии русской поэзии • Балтрушайтис на Стихии • Сборник русской поэзии "Лирикон" - Балтрушайтис Ю. К. • Сочинения Балтрушайтиса на сайте Lib.ru: Классика • Московская средняя школа № 1247 имени Юргиса Балтрушайтиса

Афиша вечера А. Н. Скрябина и Ю. К. Балтрушайтиса - Здесь жил первый посол Литовской

республики в Советском Союзе, выдающийся поэт Юргис Балтрушайтис. Москва, Поварская ул.,24

Бальмонт, Константин Дмитриевич

1867-1942 Материал из Википедии — свободной энциклопедии

К. Д. Бальмонт. Портрет работы Валентина Серова (1905)

Имя при

рождении: Константин Дмитриевич Ба́льмонт

Псевдонимы: Б-ъ, К.; Гридинский; Дон; К.Б.; Лионель[1]

Дата рождения: 3 (15) июня 1867

Место

рождения: деревня Гумнищи, Шуйский уезд, Владимирская губерния, Российская империя

Дата смерти: 23 декабря 1942 (75 лет)

Место смерти: Нуази-ле-Гран, Франция

Гражданство: Российская империя, РСФСР

Род

деятельности:

поэт-символист переводчик эссеист

Направление: символизм

Жанр: элегия баллада

Дебют: «Под северным небом»

Подпись:

Произведения на сайте Lib.ru

Произведения в Викитеке.

Константи́н Дми́триевич Бальмо́нт[2] (3 (15) июня 1867, деревня Гумнищи, Шуйский уезд, Владимирская губерния — 23 декабря 1942, Нуази-ле-Гран, Франция) — поэт-символист, переводчик, эссеист, один из виднейших представителей русской поэзии Серебряного века. Опубликовал 35 поэтических сборников, 20 книг прозы, переводил с многих языков (У. Блейк, Э. По, П. Б. Шелли, О. Уайльд, Г. Гауптман, Ш. Бодлер, Г. Зудерман; испанские песни, словацкий, грузинский эпос, югославская, болгарская, литовская, мексиканская, японская поэзия). Автор автобиографической прозы, мемуаров, филологических трактатов, историко-литературных исследований и критических эссе[3][4].

Биография

Константин Бальмонт родился 3 (15) июня 1867 года в деревне Гумнищи Шуйского уезда Владимирской губернии, третьим из семерых сыновей. Известно, что дед поэта был морским офицером[4]. Отец Дмитрий Константинович Бальмонт (1835—1907) служил в Шуйском уездном суде и земстве: сначала — коллежским регистратором, затем мировым судьёй, наконец — председателем уездной земской управы[5]. Мать Вера Николаевна, урождённая Лебедева, происходила из генеральской семьи, в которой любили литературу и занимались ею профессионально[4]; она выступала в местной печати, устраивала литературные вечера, любительские спектакли[6]; она оказала сильное влияние на мировоззрение будущего поэта, введя его в мир музыки, словесности, истории[5], первой научив постигать «красоту женской души»[7]. Вера Николаевна хорошо знала иностранные языки, много читала и «не была чужда некоторого вольнодумства»: в доме принимали «неблагонадёжных» гостей[8]. Именно от матери Бальмонт, как сам он писал, унаследовал «необузданность и страстность», весь свой «душевный строй»[3].

Детские годы

Читать будущий поэт научился самостоятельно в пять лет, подсматривая за матерью, которая обучала грамоте старшего брата. Растроганный отец подарил Константину по этому случаю первую книжку, «что-то о дикарях-океанийцах»[9]:9. Мать познакомила сына с образцами лучшей поэзии. «Первые поэты, которых я читал, были народные песни, Никитин, Кольцов, Некрасов и Пушкин. Из всех стихов в мире я больше всего люблю „Горные вершины“ Лермонтова (не Гёте, Лермонтова)»[10], — писал позже поэт. Вместе с тем, — «…Моими лучшими учителями в поэзии были — усадьба, сад, ручьи, болотные озерки, шелест листвы, бабочки, птицы и зори»[11], — вспоминал он в 1910-х годах. «Красивое малое царство уюта и тишины»[12], — так писал он позже о деревушке с десятком изб, при которой находилась скромная усадьба — старый дом, окруженный тенистым садом[9]:8. Гумнищи и родной край, где прошли первые десять лет его жизни, поэт вспоминал всю свою жизнь и всегда описывал с огромной любовью[13].

Когда пришло время отдавать старших детей в школу, семья переехала в Шую. Переезд в город не означал отрыва от природы: дом Бальмонтов, окружённый обширным садом, стоял на живописном берегу реки Тезы; отец, любитель охоты, часто выезжал в Гумнищи, и Константин сопровождал его чаще других[8]. В 1876 году Бальмонт поступил в подготовительный класс Шуйской гимназии, которую позже называл «гнездом декадентства и капиталистов, чьи фабрики портили воздух и воду в реке»[9]:9. Сначала мальчик делал успехи, но вскоре ученье ему наскучило, и успеваемость снизилась, зато наступило время запойного чтения, причём французские и немецкие произведения он читал в подлиннике. Под впечатлением от прочитанного он в возрасте десяти лет сам начал писать стихи. «В яркий солнечный день они возникли, сразу два стихотворения, одно о зиме, другое о лете»[10], — вспоминал он. Эти поэтические начинания, однако, были раскритикованы матерью, и мальчик не пытался повторить свой поэтический эксперимент в течение шести лет[14].

Из седьмого класса в 1884 году Бальмонт был исключён за принадлежность к нелегальному кружку, который состоял из гимназистов, заезжих студентов и учителей, а занимался тем, что печатал и распространял в Шуе прокламации исполнительного комитета партии «Народная воля»[10]. Подоплёку этого своего раннего революционного настроя поэт впоследствии объяснял так: «…Я был счастлив, и мне хотелось, чтобы всем было так же хорошо. Мне казалось, что, если хорошо лишь мне и немногим, это безобразно»[15].

Усилиями матери Бальмонт был переведён в гимназию города Владимира. Но здесь жить ему пришлось на квартире у учителя греческого языка, который ревностно исполнял обязанности «надзирателя». В конце 1885 года состоялся литературный дебют Бальмонта, студента последнего курса. Три его стихотворения были напечатаны в популярном петербургском журнале «Живописное обозрение» (2 ноября — 7 декабря)[16]. Это

событие не было замечено — никем, кроме наставника, который запретил Бальмонту печататься вплоть до завершения учёбы в гимназии. Курс Бальмонт окончил в 1886 году[4], по собственным словам, «прожив, как в тюрьме, полтора года»[10][17]:376. «Гимназию проклинаю всеми силами. Она надолго изуродовала мою нервную систему», — писал впоследствии поэт. Подробно детские и юношеские годы были описаны им в автобиографическом романе «Под новым серпом» (Берлин, 1923)[3][18]. В семнадцатилетнем возрасте Бальмонт испытал и первое литературное потрясение: роман «Братья Карамазовы», как вспоминал он позже, дал ему «больше, чем какая-либо книга в мире»[4].

В 1886 году Константин Бальмонт поступил на юридический факультет Московского университета[19], где сблизился с П. Ф. Николаевым, революционером-шестидесятником[18]. Но уже в 1887 году за участие в беспорядках (связанных с введением нового университетского устава, который студенты считали реакционным), Бальмонт был исключён, арестован и посажен на трое суток в Бутырскую тюрьму[8], а затем без суда выслан в Шую. Бальмонт, который «в юности больше всего увлекался общественными вопросами», до конца своей жизни считал себя революционером и бунтарём, мечтавшим «о воплощении человеческого счастья на земле». Поэзия в интересах Бальмонта возобладала лишь позже; в юные годы он порывался стать пропагандистом и «уйти в народ»[10].

Литературный дебют

В 1889 году Бальмонт вернулся в университет, но из-за сильного нервного истощения учиться не смог — ни там, ни в ярославском Демидовском лицее юридических наук, куда успешно поступил. В сентябре 1890 года он был отчислен из лицея и на этом оставил попытки получить «казённое образование»[3]. «…Я не смог себя принудить <заниматься юридическими науками>, зато жил истинно и напряженно жизнью своего сердца, а также пребывал в великом увлечении немецкой литературой»[18][20], — писал он в 1911 году. Своими знаниями в области истории, философии, литературы и филологии Бальмонт был обязан себе самому и старшему брату, страстно увлекавшемуся философией[4]. Бальмонт вспоминал, что в возрасте 13 лет узнал английское слово selfhelp («самопомощь»), с тех пор полюбил исследования и «умственную работу» и работал, не щадя своих сил, до конца своих дней[9]:7.

В 1889 году Бальмонт женился на Ларисе Гарелиной, дочери шуйского фабриканта. Год спустя в Ярославле на собственные средства он издал свой первый «Сборник стихотворений»[21]; некоторые юношеские произведения, вошедшие в книгу, были опубликованы ещё в 1885 году[22]. К этому времени относится знакомство юного поэта с В. Г. Короленко. Известный писатель, получив от товарищей Бальмонта по гимназии тетрадь с его стихами, отнёсся к ним серьёзно и написал гимназисту обстоятельное письмо — благожелательный наставнический отзыв. «Он писал мне, что у меня много красивых подробностей, успешно выхваченных из мира природы, что нужно сосредоточивать своё внимание, а не гоняться за каждым промелькнувшим мотыльком, что никак не нужно торопить своё чувство мыслью, а надо довериться бессознательной области души, которая незаметно накопляет свои наблюдения и сопоставления, и потом внезапно всё это расцветает, как расцветает цветок после долгой невидной поры накопления своих сил»[23], — вспоминал Бальмонт. «Если вы сумеете сосредоточиться и работать, мы услышим от вас со временем нечто незаурядное»[10], — так заканчивалось письмо Короленко, которого поэт называл впоследствии своим «крестным отцом»[9]:10. Впрочем, дебютный сборник 1890 года интереса не вызвал, близкие люди его не приняли[24], и вскоре после выхода поэт сжёг почти весь небольшой тираж[5].

В марте 1890 года произошёл инцидент, наложивший отпечаток на всю последующую жизнь Бальмонта: он попытался покончить с собой, выбросился из окна третьего этажа, получил серьёзные переломы и провёл год в постели.[~ 1] Считалось, что толкнуло его на такой поступок отчаяние от семейного и финансового положения: женитьба рассорила Бальмонта с родителями и лишила финансовой поддержки, непосредственным же толчком явилась прочитанная незадолго до этого «Крейцерова соната»[10]. Год, проведённый в постели, как вспоминал сам поэт, оказался творчески весьма плодотворным и повлёк «небывалый расцвет умственного возбуждения и жизнерадостности»[4]. Именно в этот год он осознал себя поэтом, увидел собственное предназначение. В 1923 году в биографическом рассказе «Воздушный путь» он писал:

В долгий год, когда я, лёжа в постели, уже не чаял, что я когда-нибудь встану, я научился от

предутреннего чириканья воробьёв за окном и от лунных лучей, проходивших через окно в мою

комнату, и от всех шагов, достигавших до моего слуха, великой сказке жизни, понял святую

неприкосновенность жизни. И когда наконец я встал, душа моя стала вольной, как ветер в поле,

никто уже более не был над нею властен, кроме творческой мечты, а творчество расцвело

буйным цветом… К. Бальмонт. Воздушный путь (Берлин, 1923)[25].

Некоторое время после болезни Бальмонт, к этому времени с женой расставшийся, жил в нужде; он, по собственным воспоминаниям, месяцами «не знал, что такое быть сытым, и подходил к булочным, чтобы через стекло полюбоваться на калачи и хлебы». «Начало литературной деятельности было сопряжено со множеством мучений и неудач. В течение четырёх или пяти лет ни один журнал не хотел меня печатать. Первый сборник

моих стихов… не имел, конечно, никакого успеха. Близкие люди своим отрицательным отношением значительно усилили тяжесть первых неудач»[17]:376 , — писал он в автобиографическом письме 1903 года. Под «близкими людьми» поэт подразумевал жену Ларису, а также друзей из числа «мыслящих студентов», которые враждебно встретили публикацию, посчитав, что автор предал «идеалы общественной борьбы» и замкнулся в рамках «чистого искусства». В эти трудные дни Бальмонту вновь помог В. Г. Короленко. «Теперь он явился ко мне, сильно примятый разными невзгодами, но, по-видимому, не упавший духом. Он, бедняга, очень робок, и простое, внимательное отношение к его работе уже ободрит его и будет иметь значение»[26], — писал тот в сентябре 1891 года, обращаясь к М. Н. Альбову, который тогда был одним из редакторов журнала «Северный вестник», с просьбой обратить внимание на начинающего поэта.

Огромную помощь оказал Бальмонту и профессор Московского университета Н. И. Стороженко. «Он поистине спас меня от голода и как отец сыну бросил верный мост…»[8], — вспоминал поэт впоследствии. Бальмонт отнёс ему свою статью о Шелли («из рук вон плохую», по собственному более позднему признанию), и тот взял начинающего литератора под свою опеку. Именно Стороженко уговорил издателя К. Т. Солдатёнкова поручить начинающему поэту перевод двух фундаментальных книг — «Истории скандинавской литературы» Горна-Швейцера и «Истории итальянской литературы» Гаспари[10]. Оба перевода были опубликованы в 1894—1895 годах[9]:11. «Эти работы были моим насущным хлебом целых три года и дали мне возможности желанные осуществить свои поэтические мечты»[27], — писал Бальмонт в очерке «Видящие глаза». В 1887—1889 годы поэт активно переводил немецких и французских авторов[11], затем в 1892—1894 годах взялся за работу над произведениями Перси Шелли и Эдгара Аллана По; именно этот период считается временем его творческого становления[9]:11.

Профессор Стороженко, кроме того, ввёл Бальмонта в редакцию «Северного вестника», вокруг которой группировались поэты нового направления. Первая поездка Бальмонта в Петербург состоялась в октябре 1892 года: здесь он познакомился с Н. М. Минским, Д. С. Мережковским и З. Н. Гиппиус; общие радужные впечатления, впрочем, были омрачены наметившейся взаимной антипатией с последней[8].

На почве переводческой деятельности произошло сближение Бальмонта с меценатом, знатоком западноевропейских литератур, князем А. Н. Урусовым, который во многом способствовал расширению литературного кругозора молодого поэта. На средства мецената Бальмонт выпустил две книги переводов Эдгара По («Баллады и фантазии», «Таинственные рассказы»)[24]. «Он напечатал мой перевод „Таинственных рассказов“ Эдгара По и громко восхвалял мои первые стихи, составившие книжки „Под северным небом“ и „В безбрежности“»[30], — позже вспоминал Бальмонт. «Урусов помог моей душе освободиться, помог мне найти самого себя»[3], — писал поэт в 1904 году в книге «Горные вершины». Называя свои начинания «…осмеянными шагами по битому стеклу, по тёмным острокрайним кремням, по дороге пыльной, как будто не ведущей ни к чему»[31], Бальмонт в числе людей, помогавших ему, отмечал также переводчика и публициста П. Ф. Николаева[3].

В сентябре 1894 года в студенческом «Кружке любителей западноевропейской литературы» Бальмонт познакомился с В. Я. Брюсовым, впоследствии ставшим его самым близким другом.[~ 2] Брюсов писал об «исключительном» впечатлении, которое произвели на него личность поэта и его «исступлённая любовь к поэзии»[32].

Сборник «Под северным небом», вышедший в 1894 году, принято считать отправной точкой творческого пути Бальмонта[10]. В декабре 1893 года, незадолго до выхода книги, поэт сообщал в письме Н. М. Минскому: «Написал я целую серию стихов (своих) и в январе приступлю к печатанию их отдельной книжкою. Предчувствую, что мои либеральные друзья будут очень меня ругать, ибо либерализма в них нет, а „растлевающих“ настроений достаточно»[33]. Стихи были во многом продуктом своего времени (полнясь жалобами на унылую, безрадостную жизнь, описаниями романтических переживаний), но предчувствия начинающего поэта оправдались лишь отчасти: книга получила широкий отклик, и отзывы были в основном положительными. В них отмечалась несомненная одарённость дебютанта, его «собственная физиономия, изящество формы» и свобода, с которой он владеет ею[9]:12.

Восхождение к славе

Если дебют 1894 года не отличался оригинальностью, то во втором сборнике «В безбрежности» (1895) Бальмонт приступил к поискам «нового пространства, новой свободы», возможностей соединения поэтического слова с мелодикой. «…Я показал, что может сделать с русским стихом поэт, любящий музыку. В них есть ритмы и перезвоны благозвучий, найденные впервые»[3], — позже писал он сам о стихах 1890-х годов. Несмотря на то, что сборник «В безбрежности» современные Бальмонту критики признали неудачным[9]:12, «блеск стиха и поэтический полёт» (согласно Энциклопедическому словарю Брокгауза и Ефрона) обеспечили молодому поэту доступ в ведущие литературные журналы[4].

1890-е годы были для Бальмонта периодом активной творческой работы в самых разнообразных областях знаний. Поэт, обладавший феноменальной работоспособностью, осваивал «один за другим многие языки,

упиваясь работой, как одержимый… прочитывал целые библиотеки книг, начиная с трактатов о любимой им испанской живописи и кончая исследованиями по китайскому языку и санскриту». Он увлечённо изучал историю России, книги по естественным наукам и народному творчеству[10]. Уже в зрелые годы, обращаясь к начинающим литераторам с наставлением, он писал, что дебютанту нужно «…уметь в весенний свой день сидеть над философской книгой и английским словарём, и испанской грамматикой, когда так хочется кататься на лодке и, может быть, можно с кем-то целоваться. Уметь прочесть и 100, и 300, и 3 000 книг, среди которых много-много скучных. Полюбить не только радость, но и боль. Молча лелеять в себе не только счастье, но и вонзающуюся в сердце тоску»[10].

К 1895 году относятся знакомства Бальмонта с Юргисом Балтрушайтисом, которое постепенно переросло в дружбу, продолжавшуюся много лет, и С. А. Поляковым, образованным московским коммерсантом, математиком и полиглотом, переводчиком Кнута Гамсуна[34]. Именно Поляков, издатель модернистского журнала «Весы», пять лет спустя учредил символистское издательство «Скорпион», где вышли лучшие книги Бальмонта.

В 1896 году Бальмонт женился на переводчице Е. А. Андреевой и отправился с супругой в Западную Европу. Несколько лет, проведённых за границей, предоставили начинающему литератору, интересовавшемуся, помимо основного предмета, историей, религией и философией, огромные возможности. Он посетил Францию, Голландию, Испанию, Италию, много времени проводя в библиотеках, совершенствуя знание языков[9]:12. В те же дни он писал матери из Рима: «Весь этот год за границей я себя чувствую на подмостках, среди декораций. А там — вдали — моя печальная красота, за которую десяти Италий не возьму»[35]. Весной 1897 года Бальмонт был приглашён в Англию для чтения лекций по русской поэзии в Оксфордском университете[14], где познакомился, в частности, с антропологом Эдуардом Тайлором и филологом, историком религий Томасом Рис-Дэвидсом. «Первый раз в жизни я живу всецело и безраздельно эстетическими и умственными интересами и никак не могу насытиться сокровищницами живописи, поэзии и философии»[36], — восторженно писал он Акиму Волынскому. Впечатления от путешествий 1896—1897 годов нашли своё отражение в сборнике «Тишина»: критикой он был воспринят как лучшая на тот момент книга поэта[10]. «Мне показалось, что сборник носит на себе отпечаток всё более и более окрепшего стиля. Вашего собственного, бальмонтовского стиля и колорита»[9]:14, — писал поэту в 1898 году князь Урусов. В 1899 году К. Бальмонт был избран членом Общества любителей российской словесности[6].

Пик популярности

В конце 1890-х годов Бальмонт не оставался подолгу на одном месте; основными пунктами его маршрута были Санкт-Петербург (октябрь 1898 — апрель 1899 годов), Москва и Подмосковье (май — сентябрь 1899 года), Берлин, Париж, Испания, Биарриц и Оксфорд (конец года)[9]:12. В 1899 году Бальмонт писал поэтессе Л. Вилькиной:

У меня много новостей. И все хорошие. Мне «везёт». Мне пишется. Мне жить, жить, вечно

жить хочется. Если бы Вы знали, сколько я написал стихов новых! Больше ста. Это было

сумасшествие, сказка, новое. Издаю новую книгу, совсем не похожую на прежние. Она удивит

многих. Я изменил своё понимание мира. Как ни смешно прозвучит моя фраза, я скажу: я понял

мир. На многие годы, быть может, навсегда.

К. Бальмонт - Л. Вилькиной[9]:15[37]

Сборник «Горящие здания» (1900), занимающий центральное место в творческой биографии поэта, создавался большей частью в имении Поляковых «Баньки» Московского уезда; хозяин его был с большой теплотой упомянут в посвящении. «Нужно быть беспощадным к себе. Только тогда можно достичь чего-нибудь», — такими словами в предисловии к «Горящим зданиям» Бальмонт сформулировал свой девиз. Основную задачу книги автор определил как стремление к внутреннему освобождению и самопознанию[3]. В 1901 году, отсылая сборник Л. Н. Толстому, поэт писал: «Эта книга — сплошной крик души разорванной, и, если хотите, убогой, уродливой. Но я не откажусь ни от одной её страницы и — пока — люблю уродство не меньше, чем гармонию»[38]. Благодаря сборнику «Горящие здания» Бальмонт приобрёл всероссийскую известность и стал одним из лидеров символизма, нового движения в русской литературе. «В течение десятилетия Бальмонт нераздельно царил над русской поэзией. Другие поэты или покорно следовали за ним, или, с большими усилиями, отстаивали свою самостоятельность от его подавляющего влияния»[6], — писал В. Я. Брюсов.

Постепенно образ жизни Бальмонта во многом под влиянием С. Полякова стал меняться. Жизнь поэта в Москве проходила в усидчивых занятиях дома, чередовавшихся с бурными кутежами, когда встревоженная жена принималась разыскивать его по всему городу[25]. При этом вдохновение не оставляло поэта. «Ко мне пришло что-то более сложное, чем я мог ожидать, и пишу теперь страницу за страницей, торопясь и следя за собой, чтобы не ошибиться в радостной торопливости. Как неожиданна собственная душа! Стоит заглянуть в неё, чтобы увидеть новые дали… Я чувствую, что я напал на руду… И если я не уйду с этой земли, я напишу книгу, которая не умрёт»[37], — писал он в декабре 1900 года И. И. Ясинскому. Четвёртый поэтический сборник

Бальмонта «Будем как Солнце» (1902) разошёлся тиражом 1800 экземпляров в течение полугода, что считалось неслыханным успехом для поэтического издания, закрепил за автором репутацию лидера символизма и в ретроспективе считается его лучшей поэтической книгой[39]. Блок назвал «Будем как солнце» «книгой, единственной в своём роде по безмерному богатству»[9]:15.

Конфликт с властью

В 1901 году произошло событие, оказавшее существенное влияние на жизнь и творчество Бальмонта и сделавшее его «подлинным героем в Петербурге»[9]:14. В марте он принял участие в массовой студенческой демонстрации на площади у Казанского собора, основным требованием которой была отмена указа об отправлении на солдатскую службу неблагонадёжных студентов. Демонстрация была разогнана полицией и казаками, среди её участников были жертвы. 14 марта Бальмонт выступил на литературном вечере в зале Городской думы и прочитал стихотворение «Маленький султан», в завуалированной форме критиковавшее режим террора в России и его организатора, Николая Второго («То было в Турции, где совесть — вещь пустая, там царствует кулак, нагайка, ятаган, два-три нуля, четыре негодяя и глупый маленький султан»). Стихотворение пошло по рукам, его собирался напечатать в газете «Искра» В. И. Ленин[10].

По постановлению «особого совещания» поэт был выслан из Санкт-Петербурга, на три года лишившись права проживания в столичных и университетских городах. Несколько месяцев он пробыл у друзей в усадьбе Волконских Сабынино Курской губернии (ныне Белгородской области), в марте 1902 года выехал в Париж, затем жил в Англии, Бельгии, вновь во Франции. Летом 1903 года Бальмонт вернулся в Москву, затем направился на балтийское побережье, где занялся стихами, которые вошли в сборник «Только любовь». Проведя осень и зиму в Москве, в начале 1904 года Бальмонт вновь оказался в Европе (Испания, Швейцария, после возвращения в Москву — Франция), где нередко выступал в качестве лектора; в частности, читал публичные лекции о русской и западноевропейской литературе в высшей школе в Париже[4]. К моменту выхода сборника «Только любовь. Семицветник» (1903) поэт уже пользовался всероссийской славой. Его окружали восторженные поклонники и почитательницы. «Появился целый разряд барышень и юных дам „бальмонтисток“ — разные Зиночки, Любы, Катеньки беспрестанно толклись у нас, восхищались Бальмонтом. Он, конечно, распускал паруса и блаженно плыл по ветру»[34], — вспоминал соседствовавший с Бальмонтом Б. К. Зайцев.

Создававшиеся в эти годы поэтические кружки бальмонистов старались подражать кумиру не только в поэтическом самовыражении, но и в жизни. Уже в 1896 году Валерий Брюсов писал о «школе Бальмонта», причисляя к ней, в частности, Мирру Лохвицкую. «Все они перенимают у Бальмонта и внешность: блистательную отделку стиха, щеголяние рифмами, созвучаниями, — и самую сущность его поэзии»[40], — писал он. Бальмонт, по словам Тэффи, «удивил и восхитил своим „перезвоном хрустальных созвучий“, которые влились в душу с первым весенним счастьем». «…Россия была именно влюблена в Бальмонта… Его читали, декламировали и пели с эстрады. Кавалеры нашептывали его слова своим дамам, гимназистки переписывали в тетрадки…»[41]. Многие поэты (в их числе Лохвицкая, Брюсов, Андрей Белый, Вяч. Иванов, М. А. Волошин, С. М. Городецкий) посвящали ему стихотворения, видя в нём «стихийного гения», вечно вольного Аригона, обреченного возвышаться над миром и полностью погружённого «в откровения своей бездонной души»[9]:5.

«Наш царь» В 1906 году Бальмонт написал стихотворение «Наш царь» об императоре Николае II[~ 3]:

Наш царь — Мукден, наш царь — Цусима, Наш царь — кровавое пятно, Зловонье пороха и дыма, В котором разуму — темно... Наш царь — убожество слепое, Тюрьма и кнут, подсуд, расстрел, Царь-висельник, тем низкий вдвое, Что обещал, но дать не смел. Он трус, он чувствует с запинкой, Но будет, час расплаты ждёт. Кто начал царствовать — Ходынкой, Тот кончит — встав на эшафот.

Другое стихотворение из того же цикла — «Николаю Последнему» — заканчивалось словами: «Ты должен быть убит, ты стал для всех бедой»[42].

В 1904—1905 годах издательство «Скорпион» выпустило собрание стихов Бальмонта в двух томах. В январе 1905 года поэт предпринял путешествие в Мексику, откуда отправился в Калифорнию. Путевые заметки и очерки поэта наряду с выполненными им вольными переложениями индейских космогонических мифов и преданий позже вошли в «Змеиные цветы» (1910). Этот период творчества Бальмонта завершился выходом

сборника «Литургия красоты. Стихийные гимны» (1905), во многом созданном под впечатлением от событий русско-японской войны[18].

В 1905 году Бальмонт вернулся в Россию и принял активное участие в политической жизни. В декабре поэт, по собственным словам, «принимал некоторое участие в вооружённом восстании Москвы, больше — стихами». Сблизившись с Максимом Горьким, Бальмонт начал активное сотрудничество с социал-демократической газетой «Новая жизнь» и парижским журналом «Красное знамя», который издавал А. В. Амфитеатров. Е. Андреева-Бальмонт подтверждала в воспоминаниях: в 1905 году поэт «страстно увлёкся революционным движением», «все дни проводил на улице, строил баррикады, произносил речи, влезая на тумбы». В декабре, в дни московского восстания, Бальмонт часто бывал на улицах, носил в кармане заряженный револьвер, произносил речи перед студентами. Он даже ждал расправы над собой, как ему казалось, законченным революционером[14]. Увлечённость революцией у него была искренней, хотя, как показало будущее, неглубокой; опасаясь ареста, в ночь на 1906 год поэт спешно уехал в Париж[10].

Первая эмиграция: 1906—1913 годы

В 1906 году Бальмонт обосновался в Париже, считая себя политическим эмигрантом[11]. Он обосновался в тихом парижском квартале Пасси, но большую часть времени проводил в дальних разъездах. Почти сразу же он ощутил острую тоску по родине. «Жизнь заставила меня надолго оторваться от России, и временами мне кажется, что я уже не живу, что только струны мои ещё звучат»[43], — писал он профессору Ф. Д. Батюшкову в 1907 году. Вопреки сложившемуся представлению, страхи поэта перед возможным преследованием российских властей не были безосновательнями. А. А. Нинов в своем документальном исследовании «Так жили поэты…», подробно исследуя материалы, касающиеся «революционной деятельности» К. Бальмонта, приходит к выводу, что охранка «считала поэта опасным политическим лицом» и негласный надзор за ним сохранялся даже за границей[3].

Два сборника 1906—1907 годов были составлены из произведений, в которых К. Бальмонт непосредственным образом откликнулся на события первой русской революции. Книгу «Стихотворения» (Спб., 1906, «Знание») конфисковала полиция; «Песни мстителя» (Париж, 1907) были запрещены к распространению в России. В годы первой эмиграции были также опубликованы сборники «Злые чары» (1906), арестованный цензурой из-за «богохульных» стихотворений, а также «Жар-птица. Свирель славянина» (1907) и «Зеленый вертоград. Слова поцелуйные» (1909). Настроению и образности этих книг, отразивших в себе увлечение поэта древне-былинной стороной русской и славянской культуры, были созвучны и «Зовы древности» (1909)[18]. Критика пренебрежительно отзывалась о новом повороте в творческом развитии поэта, но сам Бальмонт не сознавал и не признавал творческого спада[5].

Весной 1907 года Бальмонт побывал на Балеарских островах, в конце 1909 года посетил Египет, написав серию очерков, которые составили впоследствии книгу «Край Озириса» (1914), в 1912 году совершил путешествие по южным странам, длившееся 11 месяцев, посетив Канарские острова, Южную Африку, Австралию, Новую Зеландию, Полинезию, Цейлон, Индию. Особенно глубокое впечатление произвели на него Океания и общение с жителями островов Новая Гвинея, Самоа, Тонга[18]. «Мне хочется обогатить свой ум, соскучившийся непомерным преобладанием личного элемента во всей моей жизни»[14], — так объяснял поэт свою страсть к путешествиям в одном из писем.

Возвращение: 1913—1920 годы

В 1913 году политическим эмигрантам по случаю 300-летия Дома Романовых была предоставлена амнистия, и 5 мая 1913 года Бальмонт возвратился в Москву. На Брестском вокзале в Москве ему была устроена торжественная общественная встреча. Жандармы запретили поэту обратиться к встречавшей его публике с речью; вместо этого, как явствовало из сообщений тогдашней прессы, он разбросал среди толпы свежие ландыши[10]. В честь возвращения поэта были устроены торжественные приёмы в Обществе свободной эстетики и Литературно-художественном кружке[44].[~ 4] В 1914 году была завершена публикация полного собрания стихов Бальмонта в десяти томах, продолжавшаяся семь лет[14]. Тогда же он опубликовал поэтический сборник «Белый зодчий. Таинство четырёх светильников», свои впечатления от Океании.

После возвращения Бальмонт много ездил по стране с лекциями («Океания», «Поэзия как волшебство» и другими). «Сердце здесь сжимается… много слёз в нашей красоте», — замечал поэт, попав после дальних странствий на Оку, в русские луга и поля, где «рожь в человеческий рост и выше». «Я люблю Россию и русских. О, мы, русские, не ценим себя! Мы не знаем, как мы снисходительны, терпеливы и деликатны. Я верю в Россию, я верю в самое светлое её будущее», — писал он в одной из тогдашних статей[10].

В начале 1914 года поэт вернулся в Париж, затем в апреле отправился в Грузию, где получил пышный приём (в частности — приветствие от Акакия Церетели, патриарха грузинской литературы) и провёл курс лекций, имевших большой успех[9]:18. Поэт стал изучать грузинский язык и взялся за перевод поэмы Шоты Руставели «Витязь в тигровой шкуре». В числе других крупных переводческих работ Бальмонта этого времени —

переложение древнеиндийских памятников («Упанишады», драмы Калидасы, поэма Асвагоши «Жизнь Будды»).

Из Грузии Бальмонт вернулся во Францию, где его и застало начало Первой мировой войны. Лишь в конце мая 1915 года окружным путём — через Англию, Норвегию и Швецию — поэт вернулся в Россию. В конце сентября Бальмонт отправился в двухмесячное путешествие по городам России с лекциями, а год спустя повторил турне, которое оказалось более продолжительным и завершилось на Дальнем Востоке, откуда он в мае 1916 года ненадолго выехал в Японию[9]:18.

В 1915 году вышел теоретический этюд Бальмонта «Поэзия как волшебство» — своего рода продолжение декларации 1900 года «Элементарные слова о символической поэзии»[24]; в этом трактате о сущности и назначении лирической поэзии поэт приписывал слову «заклинательно-магическую силу» и даже «физическое могущество». Исследование во многом продолжало начатое в книгах «Горные вершины» (1904), «Белые зарницы» (1908), «Морское свечение» (1910), посвящённых творчеству русских и западноевропейских поэтов[3]. При этом он не переставая писал, особенно часто обращаясь к жанру сонета. В эти годы поэтом было создано 255 сонетов, которые составили сборник «Сонеты Солнца, Неба и Луны» (1917). Книги «Ясень. Видение древа» (1916) и «Сонеты солнца, мёда и луны» (1917) были встречены теплее, чем прежние, но и в них критика усматривала в основном «однообразие и обилие банальных красивостей»[14].

Меж двух революций

С. Поляков-Литовцев:

…Бальмонт не приспособлялся ни одной минуты к Советской власти. Не писал в большевистских изданиях, не

служил, не продавал Пролеткульте своих произведений. <…> Ему угрожала смерть от голода. Но и тогда он

отклонил предложение советской власти о покупке у него его книг… [45] В действительности поэт, пусть неохотно, но с большевиками сотрудничал. Илл.: Сборник «Скрижаль» (1918). К. Бальмонт среди прежних и новых поэтов.

Бальмонт приветствовал Февральскую революцию, начал сотрудничать в Обществе пролетарских искусств, но вскоре разочаровался в новой власти и присоединился к партии кадетов, требовавшей продолжения войны до победного конца. В одном из номеров газеты «Утро России» он приветствовал деятельность генерала Лавра Корнилова[9]:18. Поэт категорически не принял Октябрьскую революцию, которая заставила его ужаснуться «хаосу» и «урагану сумасшествия» «смутных времён» и пересмотреть многие свои прежние взгляды. Будучи сторонником абсолютной свободы, он не принимал диктатуру пролетариата, которую считал «уздой на свободном слове»[3]. В публицистической книге 1918 года «Революционер я или нет?» Бальмонт, характеризуя большевиков как носителей разрушительного начала, подавляющих «личность»[11], выражал тем не менее убеждение в том, что поэт должен быть вне партий, что у поэта «свои пути, своя судьба — он скорее комета, чем планета (то есть, движется не по определённой орбите)»[24].

Эти годы Бальмонт жил в Петрограде с Е. К. Цветковской (1880—1943)[46], своей третьей женой, и дочерью Миррой, время от времени приезжая в Москву к Е. А. Андреевой и дочери Нине[8]. Вынужденный таким образом содержать две семьи, Бальмонт бедствовал, отчасти ещё и из-за нежелания идти на компромисс с новой властью. Когда на литературной лекции кто-то подал Бальмонту записку с вопросом, отчего тот не издаёт своих произведений, последовал ответ: «Не хочу… Не могу печатать у тех, у кого руки в крови». Утверждалось, что однажды в Чрезвычайной комиссии обсуждался вопрос о его расстреле, но, как позже писал С. Поляков, «не было большинства голосов»[45].

В 1920 году вместе с Е. К. Цветковской и дочерью Миррой поэт переехал в Москву, где «иногда, чтобы согреться, им приходилось целый день проводить в постели». По отношению к власти Бальмонт держался лояльно: работал в Наркомпросе, готовил к изданию стихи и переводы, читал лекции[24]. В день Первого мая 1920 года в Колонном зале Дома Союзов в Москве он прочёл своё стихотворение «Песнь рабочего молота», на следующий день приветствовал стихами артистку М. Н. Ермолову на её юбилейном вечере в Малом театре. В том же году московскими литераторами было устроено чествование Бальмонта, отмечавшее тридцатилетие со дня выхода его первого, «ярославского», поэтического сборника[10]. В начале 1920 года поэт начал хлопоты о поездке за границу, ссылаясь на ухудшение здоровья жены и дочери. К этому времени относится начало долгой и прочной дружбы Бальмонта с Мариной Цветаевой, которая в Москве пребывала в сходном, очень тяжёлом положении[9]:18.

Вторая эмиграция: 1920—1942 годы

Получив по ходатайству Юргиса Балтрушайтиса от А. В. Луначарского разрешение временно выехать за границу в командировку, вместе с женой, дочерью и дальней родственницей А. Н. Ивановой[~ 5] Бальмонт 25 мая 1920 года навсегда покинул Россию и через Ревель добрался до Парижа[9]:19. Борис Зайцев считал, что Балтрушайтис, бывший литовским посланником в Москве, спас Бальмонта от голодной смерти: тот нищенствовал и голодал в холодной Москве, «на себе таскал дровишки из разобранного забора»[34]. Станицкий

(С. В. фон Штейн), вспоминая встречу с Бальмонтом в 1920 году в Ревеле, замечал: «Печать тягостной измученности лежала на его лице, и весь он казался ещё во власти тёмных и скорбных переживаний, уже покинутых в стране бесправья и зла, но сполна ещё не избытых им»[47].

В Париже Бальмонт с семьёй поселились в маленькой меблированной квартире. Как вспоминала Тэффи, «окно в столовой было всегда завешено толстой бурой портьерой, потому что поэт разбил стекло. Вставить новое стекло не имело никакого смысла, — оно легко могло снова разбиться. Поэтому в комнате было всегда темно и холодно. „Ужасная квартира, — говорили они. — Нет стекла, и дует“»[41].

Поэт сразу же оказался меж двух огней. С одной стороны, радикальное эмигрантское сообщество заподозрило в нём сочувствующего Советам. Как иронически замечал С. Поляков, Бальмонт «…нарушил церемониал бегства из советской России. Вместо того, чтобы бежать из Москвы тайно, странником пробираться через леса и долины Финляндии, на границе случайно пасть от пули пьяного красноармейца или финна, — он четыре месяца упорно добивался разрешения на выезд с семьёй, получил его и прибыл в Париж неподстреленным»[45]. Положение поэта невольно «усугубил» Луначарский, в московской газете опровергший слухи о том, что тот ведёт за границей агитацию против советской власти. Это позволило правым эмигрантским кругам заметить «…многозначительно: Бальмонт в переписке с Луначарским. Ну, конечно, большевик!»[45] Впрочем, и сам поэт, ходатайствуя из Франции за русских писателей, дожидавшихся выезда из России, допустил фразы, не осуждавшие положение дел в Советской России: «Всё, что совершается в России, так сложно и так перепутано», намекнув и на то, что многое из того, что делается в «культурной» Европе, ему также глубоко противно. Это послужило поводом для атаки на него публицистов-эмигрантов («…Что сложно? Массовые расстрелы? Что перепутано? Систематический грабёж, разгон Учредительного собрания, уничтожение всех свобод, военные экспедиции для усмирения крестьян?»)[45].

С другой стороны, советская пресса начала «клеймить его как лукавого обманщика», который «ценою лжи» добился для себя свободы, злоупотребил доверием Советской власти, великодушно отпустившей его на Запад «для изучения революционного творчества народных масс»[47]. Станицкий писал:

С достоинством и спокойно отвечал Бальмонт на все эти упрёки. Но в них стоит вдуматься, чтобы лишний раз прочувствовать прелесть советской этики — чисто каннибальского пошиба. Поэт Бальмонт, всё существо которого протестует против советовластия, разорившего его родину и каждый день убивающего её мощный, творческий дух в малейших его проявлениях, обязан свято держать своё слово, данное насильникам-комиссарам и чрезвычайкам. Но эти же принципы нравственного поведения отнюдь не являются руководящими для советской власти и её агентов. Убивать парламентёров, расстреливать из пулемётов беззащитных женщин и детей, казнить голодною смертью десятки тысяч ни в чём не повинных людей, — всё это, конечно, по мнению «товарищей-большевиков», — ничто в сравнении с нарушением обещания Бальмонта вернуться в коммунистический эдем Ленина, Бухарина и Троцкого.

— Станицкий о Бальмонте. Последние известия. 1921[47]

Как писал впоследствии Ю. К. Терапиано, «не было в русском рассеянии другого поэта, который столь же остро переживал оторванность от России». Эмиграцию Бальмонт называл «жизнью среди чужих», хоть и работал при этом необыкновенно много; только в 1921 году вышло шесть его книг[48]. В эмиграции Бальмонт активно сотрудничал с газетой «Парижские новости», журналом «Современные записки», многочисленными русскими периодическими изданиями, выходивших в других странах Европы. Отношение его к Советской России оставалось неоднозначным, но постоянной была тоска по России: «Я хочу России… пусто, пусто. Духа нет в Европе»[14], — писал он Е. Андреевой в декабре 1921 года. Тяжесть оторванности от родины была усугублена и ощущением одиночества, отчуждённости от эмигрантских кругов.

Вскоре Бальмонт выехал из Парижа и поселился в местечке Капбретон в провинции Бретань, где провёл 1921—1922 годы[11][49]. В 1924 году он жил в Нижней Шаранте (Шателейон), в 1925 году — в Вандее (Сен-Жиль-сюр-Ви), до поздней осени 1926 года — в Жиронде (Лакано-Океан). В начале ноября 1926 года, покинув Лакано, Бальмонт с женой отправились в Бордо. Бальмонт часто снимал виллу в Капбретоне, где общался со многими русскими и жил с перерывами до конца 1931 года, проводя здесь не только летние, но и зимние месяцы[49].

Общественная деятельность и публицистика

О своём отношении к Советской России Бальмонт недвусмысленно заявил уже вскоре после того, как выехал из страны. «Русский народ воистину устал от своих злополучий и, главное, от бессовестной, бесконечной лжи немилосердных, злых правителей»[50], — писал он в 1921 году. В статье «Кровавые лгуны» поэт рассказал о перипетиях своей жизни в Москве 1917—1920 годов[51]. В эмигрантской периодике начала 1920-х годов регулярно появлялись его поэтические строки об «Актёрах Сатаны», об «упившейся кровью» русской земле, о «днях унижения России», о «красных каплях», ушедших в русскую землю. Ряд этих стихотворений вошёл в сборник «Марево» (Париж, 1922) — первую эмигрантскую книгу поэта. Название сборника предопределила первая строка стихотворения того же названия: «Мутное марево, чёртово варево…»[49]

В 1927 году публицистической статьёй «Немножко зоологии для Красной Шапочки»[52] Бальмонт отреагировал на скандальное выступление советского полномочного представителя в Польше Д. В. Богомолова, который на приёме заявил, что Адам Мицкевич в своем известном стихотворении «Друзьям-москалям» (общепринятый перевод названия — «Русским друзьям») обращался якобы в будущее — к современной большевистской России[49]. В том же году в Париже было опубликовано анонимное воззвание «К писателям мира», подписанное «Группа русских писателей. Россия, май 1927»[~ 6]. В числе тех, кто откликнулся на призыв И. Д. Гальперина-Каминского поддержать воззвание, был (наряду с Буниным, Зайцевым, Куприным, Мережковским и другими) и Бальмонт. В октябре 1927 года поэт направил «вопль-мольбу» Кнуту Гамсуну[53], а не дождавшись ответа, обратился к Гальперину-Каминскому:

Прежде всего я укажу, что я ждал хора ответных голосов, ждал человеческого отзывного

всклика от европейских писателей, ибо я не совсем ещё изверился в Европе. Я ждал месяц. Я

ждал два. Молчание. Я написал крупному писателю, с которым я в лично-хороших отношениях,

к писателю мировому и очень обласканному в России дореволюционной — к Кнуту Гамсуну, я

обратился от лица тех мучеников мысли и слова, которые терзаются в худшей тюрьме, когда-

либо бывшей на земле, в советской России. Вот уже два месяца, как Гамсун в ответ на моё

письмо молчит. Я написал несколько слов и послал напечатанные Вами в «Авенир» слова

Мережковского, Бунина, Шмелёва и других моему другу — другу-брату — Альфонсу де

Шатобриану. Он молчит. К кому же мне взывать?..

К. Бальмонт, газета «За свободу!», 17 декабря 1927 года[54]

В обращении к Ромену Роллану там же Бальмонт писал: «Поверьте, мы не столь бродяги по природе, как это может вам казаться. Мы покинули Россию, чтоб иметь возможность в Европе попытаться хоть что-нибудь крикнуть о Погибающей Матери, крикнуть в глухой слух очерствевших и безучастных, которые заняты лишь собой…»[~ 7] Резко отреагировал поэт и на политику британского правительства Джеймса Макдональда, вступившего в торговые переговоры с большевиками, а позже признавшего СССР. «Признание Англией вооружённой банды интернациональных проходимцев, с помощью немцев захвативших в Петербурге и Москве ослабевшую, благодаря военному нашему разгрому, власть, было смертельным ударом всему честному, что ещё оставалось после чудовищной войны в Европе»[55], — писал он в 1930 году.

В отличие от своего друга Ивана Шмёлева, который тяготел к «правому» направлению, Бальмонт придерживался в целом «левых», либерально-демократических взглядов, критически относился к идеям Ивана Ильина, не принимал «примирительных» тенденций (сменовеховство, евразийство и так далее), радикальных политических движений (фашизм). При этом он сторонился бывших социалистов — А. Ф. Керенского, И. И. Фондаминского — и с ужасом наблюдал за «полевением» Западной Европы в 1920 — 1930-е годах, в частности, увлечением социализмом среди значительной части французской интеллектуальной элиты[49]. Бальмонт живо откликался на события, потрясавшие эмиграцию: похищение советскими агентами в январе 1930 года генерала А. П. Кутепова, трагическую гибель короля Югославии Александра I, много сделавшего для русских эмигрантов[49]; принимал участие в совместных акциях и протестах эмиграции («На борьбу с денационализацией» — в связи с нарастающей угрозой отрыва русских детей в Зарубежье от русского языка и русской культуры[56]; «Помогите родному просвещению»[57]), но при этом избегал участия в политических организациях.

Бальмонт был возмущён безразличием западноевропейских литераторов к происходившему в СССР, и это ощущение накладывалось на общее разочарование всем западным жизненным укладом. Европа и прежде вызывала в нём горечь своим рациональным прагматизмом[49]. Ещё в 1907 году поэт замечал: «Странные люди — европейские люди, странно неинтересные. Им всё нужно доказывать. Я никогда не ищу доказательств»[58]. «Никто здесь не читает ничего. Здесь все интересуются спортом и автомобилями. Проклятое время, бессмысленное поколение! Я чувствую себя приблизительно так же, как последний Перуанский владыка среди наглых испанских пришельцев»[10], — писал он в 1927 году.

Творчество в эмиграции

Принято считать, что эмиграция прошла для Бальмонта под знаком упадка; это мнение, разделявшееся многими русскими поэтами-эмигрантами, впоследствии не раз оспаривалось. В разных странах Бальмонт в эти годы опубликовал книги стихов «Дар Земле», «Светлый час» (1921), «Марево» (1922), «Моё — ей. Стихи о России» (1923), «В раздвинутой дали» (1929), «Северное сияние» (1933), «Голубая подкова», «Светослужение» (1937). В 1923 году он выпустил книги автобиографической прозы «Под новым серпом» и «Воздушный путь», в 1924-м издал книгу воспоминаний «Где мой дом?» (Прага, 1924), написал документальные очерки «Факел в ночи» и «Белый сон» о пережитом зимой 1919 года в революционной России. Бальмонт совершал продолжительные лекционные турне по Польше, Чехословакии и Болгарии, летом 1930 года совершил поездку в Литву, параллельно занимаясь переводами западнославянской поэзии, но основной темой произведений Бальмонта в эти годы оставалась Россия: воспоминания о ней и тоска по утраченному.

«Я хочу России. Я хочу, чтобы в России была преображающая заря. Только этого хочу. Ничего иного», — писал он Е. А. Андреевой[59]. Поэта тянуло обратно в Россию, и он, склонный поддаваться сиюминутному настроению, не раз высказывал в 1920-е годы желание вернуться на родину. «Я живу и не живу, живя за границей. Несмотря на все ужасы России, я очень жалею, что уехал из Москвы», — писал он поэту А. Б. Кусикову 17 мая 1922 года. В какой-то момент Бальмонт был близок к тому, чтобы совершить этот шаг. «Я совсем было решил вернуться, но опять всё в душе спуталось», — сообщал он Е. А. Андреевой 13 июня 1923 года[60]. «Ты почувствуешь, как я всегда люблю Россию и как мысль о нашей природе владеет мною. <…> Одно слово „брусника“ или „донник“ вызывает в моей душе такое волнение, что одного слова достаточно, чтоб из задрожавшего сердца вырвались стихи»[61], — писал поэт 19 августа 1925 года дочери Нине Бруни, посылая ей новые стихотворения.

Последние годы жизни

К концу 1920-х годов жизнь К. Бальмонта и Е. Цветковской становилась всё труднее. Литературные гонорары были мизерными, финансовая поддержка, которая исходила в основном от Чехии и Югославии, создавших фонды помощи русским писателям, стала нерегулярной, затем прекратилась. Поэту приходилось заботиться и о трёх женщинах, причём дочь Мирра, отличавшаяся крайней беззаботностью и непрактичностью, доставляла ему массу хлопот. «Константин Дмитриевич — в очень трудном положении, едва сводит концы с концами… Имейте в виду, что наш славный Поэт бьётся от нужды действительной, приходившая ему из Америки помощь — кончилась… Дела Поэта всё хуже, хуже», — писал И. С. Шмелёв В. Ф. Зеелеру, одному из немногих, кто регулярно оказывал Бальмонту помощь.

Положение сделалось критическим после того, как в 1932 году стало ясно, что поэт страдает серьёзным психическим заболеванием. С августа 1932 по май 1935 года Бальмонты безвыездно жили в Кламаре под Парижем, в бедности. Весной 1935 года Бальмонт попал в клинику[49]. «Мы в беде великой и в нищете полной… И у Константина Дмитриевича нет ни ночной рубашки приличной, ни ночных туфель, ни пижамы. Гибнем, дорогой друг, если можете, помогите, посоветуйте…»[49], — писала Цветковская Зеелеру 6 апреля 1935 года. Невзирая на болезнь и бедственное положение, поэт сохранил прежние эксцентричность и чувство юмора. По поводу автомобильной катастрофы, в которую он попал в середине 1930-х годов, Бальмонт в письме В. В. Обольянинову жаловался не на ушибы, а на испорченный костюм: «Русскому эмигранту в самом деле приходится размышлять, что ему выгоднее потерять — штаны или ноги, на которые они надеты…»[62]. В письме Е. А. Андреевой поэт сообщал:

Какой я сейчас? Да всё тот же. Новые мои знакомые и даже прежние смеются, когда я говорю

сколько мне лет, и не верят. Вечно любить мечту, мысль и творчество - это вечная молодость.

Бородка моя правда беловата, и на висках инея довольно, но всё же ещё волосы вьются, и русые

они, а не седые. Мой внешний лик всё тот же, но в сердце много грусти...

К. Д. Бальмонт — Е. А. Андреевой[10]

В апреле 1936 года парижские русские литераторы отметили пятидесятилетие писательской деятельности Бальмонта творческим вечером, призванным собрать средства в помощь больному поэту. В комитет по организации вечера под названием «Поэту — писатели» вошли известные деятели русской культуры: И. С. Шмелёв, М. Алданов, И. А. Бунин, Б. К. Зайцев, А. Н. Бенуа, А. К. Гречанинов, П. Н. Милюков, С. В. Рахманинов[49].

В конце 1936 года Бальмонт и Цветковская перебрались в Нуази-ле-Гран под Парижем. Последние годы жизни поэт пребывал попеременно то в доме призрения для русских, который содержала М. Кузьмина-Караваева, то в дешёвой меблированной квартире. Как вспоминал Юрий Терапиано, «немцы относились к Бальмонту безразлично, русские же гитлеровцы попрекали его за прежние революционные убеждения»[34]. Впрочем, к этому моменту Бальмонт окончательно впал в «сумеречное состояние»; он приезжал в Париж, но всё с бо́льшим трудом[49]. В часы просветления, когда душевная болезнь отступала, Бальмонт, по воспоминаниям знавших его, с ощущением счастья открывал том «Войны и мира» или перечитывал свои старые книги; писать он уже давно не мог[10].

В 1940—1942 годах Бальмонт не покидал Нуази-ле-Гран; здесь, в приюте «Русский дом», он и скончался ночью 23 декабря 1942 года от воспаления лёгких. Его похоронили на местном католическом кладбище, под надгробной плитой из серого камня с надписью: «Constantin Balmont, poète russe» («Константин Бальмонт, русский поэт»). Из Парижа попрощаться с поэтом приехали несколько человек: Б. К. Зайцев с женой, вдова Ю. Балтрушайтиса, двое-трое знакомых и дочь Мирра[10]. Ирина Одоевцева вспоминала, что «…шёл сильный дождь. Когда гроб стали опускать в могилу, она оказалась наполненной водой, и гроб всплыл. Его пришлось придерживать шестом, пока засыпа́ли могилу»[34]. Французская общественность узнала о кончине поэта из статьи в прогитлеровском «Парижском вестнике», который сделал, «как тогда полагалось, основательный выговор покойному поэту за то, что в своё время он поддерживал революционеров»[63].

С 1960-х гг. стихи Бальмонта в СССР стали печатать в антологиях. В 1984 г. издан большой сборник избранных произведений.

Семья

Принято считать, что отец поэта, Дмитрий Константинович Бальмонт (1835—1907), происходил из дворянской семьи, имевшей, согласно семейным преданиям, скандинавские (по некоторым данным — шотландские) корни[3][4]. Сам поэт в 1903 году так писал о своём происхождении:

…По семейным преданиям предками моими были какие-то шотландские или скандинавские

моряки, переселившиеся в Россию… Дед мой, со стороны отца, был морской офицер, принимал

участие в Русско-турецкой войне и заслужил личную благодарность Николая Первого своей

храбростью. Предки моей матери (урожденная Лебедева) были татары. Родоначальником был

князь Белый Лебедь Золотой Орды. Быть может, этим отчасти можно объяснить

необузданность и страстность, которые всегда отличали мою мать, и которые я от неё

унаследовал, так же как и весь свой душевный строй. Отец моей матери (тоже военный,

генерал) писал стихи, но не печатал их. Все сёстры моей матери (их много) писали, но не

печатали их.

Автобиографическое письмо. 1903 год[17]:375 .

Существует альтернативная версия происхождения фамилии Бальмонт. Так, исследователь П. Куприяновский указывает на то, что прадед поэта, сержант кавалерии екатерининского лейб-гвардейского полка, мог носить фамилию Баламут, которая впоследствии была облагорожена путём «переделки на иностранный лад»[16]. Это предположение согласуется и с воспоминаниями Е. Андреевой-Бальмонт, которая утверждала, что «…прадед отца поэта был сержантом в одном из кавалерийских лейб-гвардейских полков императрицы Екатерины II Баламут… Этот документ на пергаменте и с печатями хранился у нас. На Украине есть до сих пор и довольно распространена фамилия Баламут. Прадед поэта Иван Андреевич Баламут был херсонским помещиком… Как фамилия Баламут перешла в Бальмонт — мне не удалось установить»[14]. В свою очередь, оппоненты этой версии отмечали, что она противоречит законам текстологии; естественнее было бы предположить, что, напротив, «иноземную фамилию помещика народ приспособил к своему пониманию»[8].

Д. К. Бальмонт полвека прослужил в шуйском земстве — мировым посредником, мировым судьёй, председателем съезда мировых судей и, наконец, председателем уездной земской управы. В 1906 году Д. К. Бальмонт вышел в отставку, год спустя умер. В памяти поэта он остался тихим и добрым человеком, страстно любившим природу и охоту[10]. Мать Вера Николаевна происходила из генеральской семьи; она получила институтское воспитание и отличалась деятельным характером: учила и лечила крестьян, устраивала любительские спектакли и концерты, иногда печаталась в провинциальных газетах[9]:8. У Дмитрия Константиновича и Веры Николаевны было семеро сыновей. Все родственники поэта произносили свою фамилию с ударением на первый слог, поэт лишь впоследствии самостоятельно, как утверждал, «из-за каприза одной женщины», перенёс ударение на второй[8].

Личная жизнь

К. Д. Бальмонт рассказывал в автобиографии о том, что очень рано начал влюбляться: «Первая страстная мысль о женщине — в возрасте пяти лет, первая настоящая влюблённость — девяти лет, первая страсть — четырнадцати лет»[4], — писал он. «Блуждая по несчётным городам, одним я услаждён всегда — любовью»[16], — позже признавался поэт в одном из своих стихотворений. Валерий Брюсов, анализируя его творчество, писал: «Поэзия Бальмонта славит и славословит все обряды любви, всю её радугу. Бальмонт сам говорит, что, идя по путям любви, он может достигнуть „слишком многого — всего!“»[16]

В 1889 году Константин Бальмонт женился на Ларисе Михайловне Гарелиной, дочери шуйского фабриканта, «красивой барышне боттичеллиевского типа»[9]:9. Мать, знакомству способствовавшая, резко воспротивилась женитьбе[8], но юноша был в своём решении непреклонен и решился на разрыв с семьёй. «Мне ещё не было двадцати двух лет, когда я… женился на красивой девушке, и мы уехали ранней весной, вернее, в конце зимы, на Кавказ, в Кабардинскую область, а оттуда по Военно-Грузинской дороге в благословенный Тифлис и Закавказье»[64], — позже писал он. Но свадебная поездка не стала прологом к счастливой семейной жизни.

Исследователи часто пишут о Гарелиной как о неврастенической натуре, которая явила Бальмонту любовь «в демоническом лике, даже дьявольском»[9]:10, мучила ревностью; принято считать, что именно она пристрастила его к вину, на что указывает и исповедальное стихотворение поэта «Лесной пожар»[10]. Жена не сочувствовала ни литературным устремлениям, ни революционным настроениям супруга и была склонна к ссорам. Во многом именно мучительная связь с Гарелиной подтолкнула Бальмонта к попытке самоубийства утром 13 марта 1890 года. Вскоре после выздоровления, которое было лишь частичным — хромота осталась у него на всю жизнь, — Бальмонт расстался с Л. Гарелиной. Первый ребёнок, родившийся в этом браке, умер, второй — сын Николай — впоследствии страдал нервным расстройством[8]. Позже исследователи предостерегали от излишней

«демонизации» образа первой жены Бальмонта: разойдясь с последним, Лариса Михайловна вышла замуж за журналиста и историка литературы Н. А. Энгельгардта и мирно прожила с ним много лет. Её дочь от этого брака, Анна Николаевна Энгельгардт, стала второй женой Николая Гумилёва[8].

Вторая жена поэта, Екатерина Алексеевна Андреева-Бальмонт (1867—1952), родственница известных московских издателей Сабашниковых, происходила из богатой купеческой семьи (Андреевым принадлежали лавки колониальных товаров) и отличалась редкой образованностью. Современники отмечали и внешнюю привлекательность этой высокой и стройной молодой женщины «с прекрасными чёрными глазами». Долгое время она была безответно влюблена в А. И. Урусова. Бальмонт, как вспоминала Андреева, быстро увлёкся ею, но долго не встречал взаимности. Когда последняя возникла, выяснилось, что поэт женат: тогда родители запретили дочери встречаться с возлюбленным. Впрочем, Екатерина Алексеевна, просвещённая в «новейшем духе», на обряды смотрела как на формальность и вскоре переселилась к поэту. Бракоразводный процесс, дозволяя вступить во второй брак Гарелиной, мужу запрещал жениться навсегда, но, отыскав старый документ, где жених значился неженатым, влюбленные обвенчались 27 сентября 1896 года, а на следующий день выехали за границу, во Францию[8].

С Е. А. Андреевой Бальмонта объединяла общность литературных интересов; супруги осуществили немало совместных переводов, в частности Герхарта Гауптмана и Одда Нансена[10]. Борис Зайцев в своих воспоминаниях о Бальмонте Екатерину Алексеевну называл «женщиной изящной, прохладной и благородной, высоко культурной и не без властности»[34]. Их квартира на четвёртом этаже дома в Толстовском была, как писал Зайцев, «делом рук Екатерины Алексеевны, как и образ жизни их тоже во многом ею направлялся». Бальмонт находился «…в верных, любящих и здоровых руках и дома вёл жизнь даже просто трудовую»[34]. В 1901 году у них родилась дочь Ниника — Нина Константиновна Бальмонт-Бруни (умерла в Москве в 1989 году), которой поэт посвятил сборник «Фейные сказки»[9]:284.

Тэффи о Мирре Бальмонт:

Как-то в детстве разделась она голая и залезла под стол, и никакими уговорами нельзя было её оттуда

вытащить. Родители решили, что это, вероятно, какая-то болезнь, и позвали доктора. Доктор, внимательно

посмотрев на Елену, спросил: «Вы, очевидно, её мать?» — «Да». — Ещё внимательнее на Бальмонта. «А вы

отец?» — «М-м-м-да». — Доктор развёл руками. — «Ну так чего же вы от неё хотите?»[41]

На снимке: Бальмонт с французскими друзьями и четой Шмелёвых. Крайняя справа — Е. К. Цветковская, крайняя слева — дочь Мирра

В начале 1900-х годов в Париже Бальмонт познакомился с Еленой Константиновной Цветковской (1880—1943), дочерью генерала К. Г. Цветковского, тогда — студенткой математического факультета Сорбонны и страстной поклонницей его поэзии. Последняя, «не сильная характером, …всем существом вовлеклась в водоворот безумств поэта», каждое слово которого «звучало для неё как глас Божий»[8]. Бальмонт, судя по некоторым его письмам, в частности — Брюсову, не был влюблён в Цветковскую, но вскоре начал испытывать в ней необходимость как в действительно верном, преданном друге. Постепенно «сферы влияния» разделились: Бальмонт то жил с семьёй, то уезжал с Еленой; например, в 1905 году они уехали на три месяца в Мексику. Семейная жизнь поэта окончательно запуталась после того, как в декабре 1907 года у Е. К. Цветковской родилась дочь, которую назвали Миррой — в память о Мирре Лохвицкой, поэтессе, с которой его связывали сложные и глубокие чувства. Появление ребёнка окончательно привязало Бальмонта к Елене Константиновне, но при этом и от Екатерины Алексеевны он уходить не хотел. Душевные терзания привели к срыву: в 1909 году Бальмонт совершил новую попытку самоубийства, снова выбросился из окна и снова уцелел. Вплоть до 1917 года Бальмонт жил в Санкт-Петербурге с Цветковской и Миррой, приезжая время от времени в Москву к Андреевой и дочери Нине[9]:19.

Из России Бальмонт эмигрировал с третьей (гражданской) женой Е. К. Цветковской и дочерью Миррой. Впрочем, и с Андреевой он не прервал дружеских отношений; лишь в 1934 году, когда советским гражданам запретили переписываться с родными и близкими, проживающими за границей, эта связь прервалась[16]. Новый супружеский дуэт Тэффи, вспоминая одну из встреч, описывала так: «Он вошёл, высоко подняв лоб, словно нёс златой венец славы. Шея его была дважды обвёрнута чёрным, каким-то лермонтовским галстуком, какого никто не носит. Рысьи глаза, длинные, рыжеватые волосы. За ним его верная тень, его Елена, существо маленькое, худенькое, темноликое, живущее только крепким чаем и любовью к поэту»[41]. По воспоминаниям Тэффи, супруги общались друг с другом в необычайно претенциозной манере. Елена Константиновна никогда не называла Бальмонта «мужем», она говорила: «поэт». Фраза «Муж просит пить» на их языке произносилась, как «Поэт желает утоляться влагой»[41].

В отличие от Е. А. Андреевой, Елена Константиновна была «житейски беспомощна и никак не могла организовать быт»[41]. Она считала своим долгом всюду следовать за Бальмонтом: очевидцы вспоминали, как

она, «бросив дома ребёнка, уходила за мужем куда-нибудь в кабак и не могла его оттуда вывести в течение суток». «При такой жизни не мудрено, что к сорока годам она выглядела уже старухой»[41], — отмечала Тэффи.

Е. К. Цветковская оказалась не последней любовью поэта. В Париже он возобновил начавшееся в марте 1919 года знакомство с княгиней Дагмар Шаховской (1893—1967). «Oдна из близких мне дорогих, полушведка, полуполька, княгиня Дагмар Шаховская, урожденная баронесса Lilienfeld, обрусевшая, не однажды напевала мне эстонские песни»[65], — так характеризовал свою возлюбленную Бальмонт в одном из писем. Шаховская родила Бальмонту двух детей — Жоржа (1922—194?) и Светлану (р. 1925). Поэт не смог бросить семью; встречаясь с Шаховской лишь изредка, он часто, почти ежедневно писал ей, раз за разом признаваясь в любви, рассказывая о впечатлениях и планах[66]; сохранилось 858 его писем и открыток[16]. Как бы то ни было, не Д. Шаховская, а Е. Цветковская провела с Бальмонтом последние, самые бедственные годы его жизни; она умерла в 1943 году, спустя год после кончины поэта. Мирра Константиновна Бальмонт (в замужестве — Бойченко, во втором браке — Аутина) писала стихи и печаталась в 1920-е годы под псевдонимом Аглая Гамаюн. Она умерла в Нуази-ле-Гран в 1970 году[49].

Внешность и характер

Андрей Белый характеризовал Бальмонта как необычайно одинокого, оторванного от реального мира и беззащитного человека, а причину бед видел в свойствах мятущейся и непостоянной, но при этом необычайно щедрой натуры: «Он не сумел соединить в себе все те богатства, которыми наградила его природа. Он — вечный мот душевных сокровищ… Получит — и промотает, получит и промотает. Он отдаёт их нам. Проливает на нас свой творческий кубок. Но сам он не вкушает от своего творчества»[67]. Белый оставил и выразительное описание внешности Бальмонта:

Лёгкая, чуть прихрамывающая походка точно бросает Бальмонта вперёд, в пространство.

Вернее, точно из пространства попадает Бальмонт на землю - в салон, на улицу. И порыв

переламывается в нём, и он, поняв, что не туда попал, церемонно сдерживается, надевает

пенсне и надменно (вернее, испуганно) озирается по сторонам, поднимает сухие губы,

обрамлённые красной, как огонь, бородкой. Глубоко сидящие в орбитах почти безбровые его

карие глаза тоскливо глядя, кротко и недоверчиво: они могут глядеть и мстительно, выдавая

что-то беспомощное в самом Бальмонте. И оттого-то весь его облик двоится. Надменность и

бессилие, величие и вялость, дерзновение, испуг - всё это чередуется в нём, и какая тонкая

прихотливая гамма проходит на его истощённом лице, бледном, с широко раздувшимися

ноздрями! И как это лицо может казаться незначительным! И какую неуловимую грацию порой

излучает это лицо![67]

А. Белый. Луг зелёный. 1910

«Слегка рыжеватый, с живыми быстрыми глазами, высоко поднятой головой, высокие прямые воротнички, …бородка клинышком, вид боевой. (Портрет Серова отлично его передаёт.) Нечто задорное, готовое всегда вскипеть, ответить резкостью или восторженно. Если с птицами сравнивать, то это великолепный шантеклер, приветствующий день, свет, жизнь…»[34], — таким запомнил Бальмонта Борис Зайцев.

Илья Эренбург вспоминал, что читал свои стихи Бальмонт голосом «вдохновенным и высокомерным», как «шаман, знающий, что его слова имеют силу если не над злым духом, то над бедными кочевниками». Поэт, по его словам, говорил на всех языках с акцентом — не с русским, а с бальмонтовским, своеобразно произнося звук «н» — «не то по-французски, не то по-польски»[10]. Говоря о впечатлении, которое Бальмонт производил уже в 1930-х годах, Эренбург писал, что на улице того можно было принять «…за испанского анархиста или просто за обманувшего бдительность сторожей сумасшедшего»[9]:6[68]. В. С. Яновский, вспоминая встречу с Бальмонтом в 1930-е годы, замечал: «…дряхлый, седой, с острой бородкой, Бальмонт… был похож на древнего бога Сварога или Дажбога, во всяком случае, нечто старославянское»[69].

Современники характеризовали Бальмонта как чрезвычайно чуткого, нервного и увлекающегося человека, «лёгкого на подъём», любознательного и добродушного, но при этом склонного к аффектации и самолюбованию. В поведении Бальмонта преобладали театральность, манерность и претенциозность, наблюдалась склонность к аффектации и эпатажу. Известны курьёзные случаи, когда он укладывался в Париже посреди мостовой, чтобы его переехал фиакр, или когда «лунной ночью, в пальто и шляпе, с тростью в руках, входил, заворожённый луной, по горло в пруд, стремясь испытать неведомые ощущения и описать их в стихах»[10]. Борис Зайцев рассказывал, как однажды поэт спросил его жену: «Вера, хотите, поэт придёт к вам, минуя скучные земные тропы, прямо от себя, в комнату Бориса, по воздуху?» (две супружеские пары были соседями). Вспоминая первый подобный «полёт», Зайцев замечал в мемуарах: «Слава Богу, в Толстовском не осуществил намерения. Продолжал заходить к нам скучными земными тропами, по тротуару своего переулка сворачивал в наш Спасо-Песковский, мимо церкви».

Добродушно посмеиваясь над манерами своего знакомого, Зайцев замечал, что Бальмонт «был и другим: грустным, очень простым. Он охотно читал присутствующим свои новые стихи и проникновенностью чтения

доводил до слёз»[34]. Многие из знавших поэта подтверждали: из-под маски влюблённого в собственный образ «великого поэта» время от времени проглядывал совсем иной характер. «Бальмонт любил позу. Да это и понятно. Постоянно окружённый поклонением, он считал нужным держаться так, как, по его мнению, должен держаться великий поэт. Он откидывал голову, хмурил брови. Но его выдавал его смех. Смех его был добродушный, детский и какой-то беззащитный. Этот детский смех его объяснял многие нелепые его поступки. Он, как ребёнок, отдавался настроению момента…», — вспоминала Тэффи[41].

Отмечались редкая человечность, теплота бальмонтовского характера. П. П. Перцов, знавший поэта с молодости, писал, что трудно было встретить такого «приятного, предупредительно-приветливого человека», как Бальмонт[10]. Встречавшаяся с поэтом в самые трудные времена Марина Цветаева свидетельствовала, что тот мог отдать нуждающемуся свою «последнюю трубку, последнюю корку, последнее полено»[10]. Советский переводчик Марк Талов, оказавшийся в двадцатых годах в Париже без средств к существованию, вспоминал, как, покидая квартиру Бальмонта, куда он робко являлся с визитом, находил в кармане пальто деньги, тайком вложенные туда поэтом, который в ту пору и сам жил далеко не роскошно[10].

Многие говорили о впечатлительности и импульсивности Бальмонта. Самыми замечательными событиями своей жизни сам он считал «те внутренние внезапные просветы, которые открываются иногда в душе по поводу самых незначительных внешних фактов». Так, «впервые сверкнувшая, до мистической убеждённости, мысль о возможности и неизбежности всемирного счастья» родилась в нём «семнадцати лет, когда однажды во Владимире, в яркий зимний день, с горы он увидел вдали чернеющий длинный мужицкий обоз»[4].

В характере Бальмонта замечалось и нечто женственное: «в какие бы воинственные позы он ни вставал… всю жизнь ему были ближе и роднее женские души». Сам поэт считал, что отсутствие сестёр пробудило в нём особый интерес к женской природе[8]. При этом в его натуре всю жизнь сохранялась некоторая «детскость», которой сам он даже несколько «кокетничал» и которую многие считали притворной[8]. Впрочем, отмечалось, что даже в зрелые годы поэт действительно «нёс в душе нечто очень непосредственное, нежное, детское». «Я всё ещё чувствую себя пламенным гимназистом, застенчивым и дерзким»[10], — признавался и сам Бальмонт, когда ему было уже под тридцать.

Склонность к внешним эффектам, нарочитая «богемность» сослужили поэту дурную службу: немногие знали, что «при всей экзальтированности… Бальмонт был неутомимым тружеником», много работал, писал каждый день и очень плодотворно, всю жизнь занимался самообразованием («прочитывал целые библиотеки»), изучал языки и естественные науки, а путешествуя, обогащал себя не только новыми впечатлениями, но и сведениями по истории, этнографии, фольклористике каждой страны[3]. В массовом представлении Бальмонт остался прежде всего претенциозным эксцентриком, однако многие отмечали в его характере рациональность и последовательность. С. В. Сабашников вспоминал, что поэт «…почти не делал помарок в своих рукописях. Стихи в десятки строк, по-видимому, складывались в его голове совершенно законченными и разом заносились в рукопись».

Если нужно было какое-либо исправление, он заново переписывал текст в новой редакции, не делая никаких помарок или приписок при первоначальном тексте. Почерк у него был выдержанный, чёткий, красивый. При необычайной нервности Константина Дмитриевича почерк его не отражал, однако, никаких перемен в его настроениях… Да и в привычках своих он казался педантично аккуратным, не допускающим никакого неряшества. Книги, письменный стол и все принадлежности поэта находились всегда в порядке гораздо большем, чем у нас, так называемых деловых людей. Эта аккуратность в работе делала Бальмонта очень приятным сотрудником издательства.

— С. В. Сабашников о К. Д. Бальмонте[25]

«Рукописи, им представляемые, всегда были окончательно отделаны и уже не подвергались изменениям в наборе. Корректуры читались чётко и возвращались быстро», — добавлял издатель[25].

Валерий Брюсов отмечал в Бальмонте исступлённую любовь к поэзии, «тонкое чутьё к красоте стиха». Вспоминая вечера и ночи, когда они «без конца читали друг другу свои стихи и… стихи своих любимых поэтов», Брюсов признавался: «Я был одним до встречи с Бальмонтом и стал другим после знакомства с ним»[10]. Брюсов объяснял особенности поведения Бальмонта в жизни глубокой поэтичностью его характера. «Он переживает жизнь, как поэт, и как только поэты могут её переживать, как дано это им одним: находя в каждой точке всю полноту жизни. Поэтому его нельзя мерить общим аршином»[70].

Творчество

Бальмонт стал первым представителем символизма в поэзии, получившим всероссийскую известность. Отмечалось, впрочем, что его творчество в целом не было чисто символистским; не являлся поэт и «декадентом» в полном смысле этого слова: декадентство для него «…служило не только и не столько формой эстетического отношения к жизни, сколько удобной оболочкой для создания образа творца нового искусства»[3]. Первые сборники Бальмонта при всём обилии в них декадентско-символистских признаков

литературоведы относили к импрессионизму, течению в искусстве, которое ставило своей целью передачу мимолётных, зыбких впечатлений. В основном это были «сугубо романтические стихи, как бы противопоставляющие небо и землю, зовущие в далёкое, нездешнее», насыщенные мотивами, созвучными творчеству А. Н. Плещеева или С. Я. Надсона[10]. Отмечалось, что настроения «печали, какой-то сиротливости, бездомности», господствовавшие в ранних стихах Бальмонта, явились отзвуками прежних «дум больного, усталого поколения интеллигенции». Сам поэт замечал, что его творчество началось «с печали, угнетённости и сумерек», «под северным небом»[14]. Лирический герой ранних произведений Бальмонта (по А. Измайлову) — «кроткий и смирный юноша, проникнутый самыми благонамеренными и умеренными чувствами»[9]:13[71].

Сборники «В безбрежности» (1895) и «Тишина. Лирические поэмы» (1898) были отмечены активным поиском «нового пространства, новой свободы». Основными для этих книг были идеи мимолётности бытия и изменчивости мира. Повышенное внимание автор уделял технике стиха, демонстрируя явную увлечённость звукописью, музыкальностью[3]. Символизм в его понимании был прежде всего средством поиска «новых сочетаний мыслей, красок и звуков», методом выстраивания «из звуков, слогов и слов родной своей речи заветную часовню, где всё исполнено углубленного смысла и проникновения»[72]. Символическая поэзия «говорит своим особым языком, и этот язык богат интонациями, подобно музыке и живописи, она возбуждает в душе сложное настроение, более, чем другой род поэзии, трогает наши звуковые и зрительные впечатления»[9]:15, — писал Бальмонт в книге «Горные вершины». Разделял поэт и входившее в общую систему символистских взглядов представление о том, что звуковая материя слова облечена высоким смыслом; как всякая материальность, — «представительствует от духовной субстанции»[9]:8.

Присутствие новых, «ницшеанских» мотивов и героев («стихийный гений», «непохожий на человека», порывающийся «за пределы предельного» и даже «за пределы — и правды и лжи») критики отметили уже в сборнике «Тишина»[9]:14. Считается, что «Тишина» — лучшая из трёх первых книг Бальмонта. «Мне показалось, что сборник носит на себе отпечаток всё более и более окрепшего стиля. Вашего собственного, бальмонтовского стиля и колорита»[9]:14, — писал поэту в 1898 году князь Урусов. Занявшие в книге значительное место впечатления от путешествий 1896—1897 годов («Мёртвые корабли», «Аккорды», «Пред картиной Эль Греко», «В Оксфорде», «В окрестностях Мадрида», «К Шелли»)[9]:13 не были простыми описаниями, а выражали стремление вжиться в дух чужой или ушедшей в прошлое цивилизации, чужой страны, отождествить себя «то с послушником Брамы, то с каким-нибудь жрецом из страны ацтеков». «Со всеми я сливаюсь каждый миг», — декларировал Бальмонт. «Поэт — стихия. Ему любо принимать разнообразнейшие лики, и в каждом лике он самотождественен. Он льнёт любовно ко всему, и всё входит в его душу, как солнце, влага и воздух входят в растение… Поэт открыт миру…»[10], — писал он.

На рубеже веков общая тональность поэзии Бальмонта резко переменилась: настроения уныния и безнадёжности уступили место ярким краскам, образности, исполненной «исступлённой радости, напора буйных сил». Начиная с 1900 года «элегический» герой Бальмонта превратился в собственную противоположность: активную личность, «почти с оргиастической страстью утверждающую именно в этом мире устремлённость к Солнцу, огню, свету»[24]; особое место в бальмонтовской иерархии образов занял Огонь как проявление космических сил[10]. Оказавшись на некоторое время лидером «новой поэзии», Бальмонт охотно формулировал и её принципы: поэты-символисты, по его словам, «овеяны дуновениями, идущими из области запредельного», они, «пересоздавая вещественность сложной своей впечатлительностью, властвуют над миром и проникают в его мистерии»[10].

Сборники «Горящие здания» (1900) и «Будем как Солнце» (1902), а также книга «Только любовь» (1903) считаются сильнейшими в литературном наследии Бальмонта. Исследователи отмечали присутствие здесь пророческих ноток, образ «горящих зданий» расценивая как символ «носившейся в воздухе тревоги, знак порыва, движения» («Крик часового»). Основными здесь были мотивы «солнечности», стремления к постоянному обновлению, жажде «остановить мгновение»[3]. «Когда слушаешь Бальмонта — всегда слушаешь весну», — писал А. А. Блок. Существенно новым фактором в русской поэзии явилась бальмонтовская эротика. Стихотворения «Она отдалась без упрёка…» и «Хочу быть дерзким…» сделались популярнейшими его произведениями; по ним учились «если не любить, то, во всяком случае, писать о любви в „новом“ духе»[39]. И всё же, признавая в Бальмонте лидера символизма, исследователи отмечали: принятая им «личина стихийного гения, эгоцентризм, доходивший до нарциссизма, с одной стороны, и вечное солнцепоклонство, верность мечте, поиски прекрасного и совершенного — с другой, позволяют говорить о нём как о поэте неоромантического склада»[3]. После «Горящих зданий» и критика, и читатели стали воспринимать Бальмонта как новатора, открывшего новые возможности русского стиха, расширившего его изобразительность. Многие обратили внимание на эпатирующую составляющую его творчества: почти исступлённые выражения решительности и энергии, тягу к использованию «кинжальных слов». Князь А. И. Урусов назвал «Горящие здания» «психиатрическим документом»[24]. Е. В. Аничков расценивал программные сборники Бальмонта как «моральное, художественное и просто физическое освобождение от прежней скорбной школы русской поэзии, привязывающей поэзию к невзгодам родной общественности». Отмечалось, что «гордый оптимизм, жизнеутверждающий пафос бальмонтовской лирики, стремление к свободе от оков, налагаемых обществом, и

возвращение к первоосновам бытия» воспринимались читателями «не просто как эстетический феномен, а как новое мироощущение»[6].

Афоризмы Бальмонта, 1910

Высокие оценки современников получили «Фейные сказки» (1905) — сборник детских сказочных песен-стилизаций, посвящённый дочери Нине. «В Фейных сказках родник творчества Бальмонта снова бьёт струёй ясной, хрустальной, напевной. В этих 'детских песенках' ожило всё, что есть самого ценного в его поэзии, что дано ей как небесный дар, в чём её лучшая вечная слава. Это песни нежные, воздушные, сами создающие свою музыку. Они похожи на серебряный звон задумчивых колокольчиков, 'узкодонных, разноцветных на тычинке под окном»[73], — писал Валерий Брюсов.

В числе лучших «чужестранных» стихов критика отмечала цикл стихотворений о Египте «Потухшие вулканы», «Воспоминание о вечере в Амстердаме», отмеченное Максимом Горьким, «Тишь» (об островах на Тихом океане) и «Исландия», которое высоко ценил Брюсов[10]. Находясь в постоянном поиске «новых сочетаний мыслей, красок и звуков» и утверждении «разящих» образов, поэт считал, что занимается созданием «лирики современной души», души, у которой есть «множество ликов»[3]. Перенося героев во времени и пространстве, по многим эпохам («Скифы», «Опричники», «В глухие дни» и так далее), он утверждал образ «стихийного гения», «сверхчеловека» («О, блаженство быть сильным и гордым и вечно свободным!» — «Альбатрос»).

Одним из основополагающих принципов философии Бальмонта в годы его творческого расцвета было характерное для декадентского мировоззрения в целом утверждение равенства возвышенного и низменного, красивого и уродливого. Существенное место в творчестве поэта занимала «реальность совести», в которой проходила своего рода война против цельности, поляризация противоположных сил, их «оправдание» («Мир должен быть оправдан весь / Чтоб можно было жить!..», «Но люблю безотчётное, и восторг, и позор. / И пространство болотное, и возвышенность гор»)[74]. Бальмонт мог любоваться скорпионом с его «гордостью и желанием свободы», благословлять калек, «кривые кактусы», «змей и ящериц отверженные роды»[10]. При этом искренность бальмонтовского «демонизма», выражавшегося в демонстративном подчинении стихии страстей, не подвергалась сомнению. По Бальмонту, поэт — «полубог вдохновенный», «гений певучей мечты».

Поэтическое творчество Бальмонта было стихийно и подчинено диктату мгновения. В миниатюре «Как я пишу стихи» он признавался: «…Я не размышляю над стихом и, право, никогда не сочиняю». Однажды написанное он никогда больше не правил, не редактировал, считая, что первый порыв — самый верный, писал же беспрерывно, и очень много[10]. Поэт полагал, что только мгновение, всегда единственное и неповторимое, открывает истину, даёт возможность «увидеть далёкую даль» («Я не знаю мудрости, годной для других, / Только мимолётности я влагаю в стих. / В каждой мимолётности вижу я миры, / Полные изменчивой радужной игры»). Об этом писала и жена Бальмонта Е. А. Андреева: «Он жил мгновеньем и довольствовался им, не смущаясь пёстрой сменой мигов, лишь бы только полнее и красивее выразить их. Он то воспевал Зло, то Добро, то склонялся к язычеству, то преклонялся перед христианством»[10]. Она рассказывала, как однажды, заметив из окна квартиры едущий по улице воз сена, Бальмонт тут же создал стихотворение «В столице»; как внезапно порождал у него законченные строфы звук дождевых капель, падающих с крыши. Самохарактеристике: «Я — облачко, я — ветерка дыханье», данной в книге «Под северным небом», Бальмонт старался соответствовать до конца жизни[10].

Необычайно эффектной многие находили мелодическую технику повторов, разработанную Бальмонтом («Я мечтою ловил уходящие тени. / Уходящие тени погасавшего дня. / Я на башню всходил, и дрожали ступени, / И дрожали ступени под ногой у меня»). Отмечалось, что Бальмонт умел «так повторить отдельно взятое слово, что в нём пробуждалась завораживающая сила» («Но и в час переддремотный, между скал родимых вновь / Я увижу солнце, солнце, солнце — красное, как кровь»)[10]. Бальмонт разработал собственный стиль красочного эпитета, ввёл в широкое употребление такие существительные, как «светы», «сумраки», «дымы», «бездонности», «мимолётности», продолжил, следуя традициям Жуковского, Пушкина, Гнедича, эксперимент со сращиванием отдельных эпитетов в гроздья («радостно-расширенные реки», «их каждый взгляд рассчитанно-правдив», «деревья так сумрачно-странно-безмолвны»). Не все принимали эти новшества, но Иннокентий Анненский, возражая критикам Бальмонта, утверждал, что его «изысканность… далека от вычурности. Редкий поэт так свободно и легко решает самые сложные ритмические задачи и, избегая банальности, в такой мере чужд и искусственности, как именно Бальмонт», «одинаково чуждый и провинциализмов и немецкой бесстильности Фета». По мнению критика, именно этот поэт «вывел из оцепенелости сингулярных форм» целый ряд отвлечённостей, которые в его интерпретации «засветились и стали воздушнее»[74].

Все, даже скептики, как несомненное достоинство его стихов отмечали редкую музыкальность, звучавшую резким контрастом «анемичной журнальной поэзии» конца предыдущего века. Как бы заново открывая перед читателем красоту и самоценность слова, его, по выражению Анненского, «музыкальную потенцию», Бальмонт во многом соответствовал девизу, провозглашённому Полем Верленом: «Музыка — прежде всего»[10]. Валерий Брюсов, первые годы находившийся под сильным влиянием Бальмонта, писал, что всех любителей поэзии

Бальмонт влюбил «в свой звонко-певучий стих», что «равных Бальмонту в искусстве стиха в русской литературе не было»[10]. «Имею спокойную убеждённость, что до меня, в целом, не умели в России писать звучных стихов»[25], — таковой была краткая оценка поэтом собственного вклада в литературу, сделанная в те годы.

Наряду с достоинствами современные Бальмонту критики находили в его творчестве и множество недостатков. Неровным называл творчество Бальмонта Ю. И. Айхенвальд, который наряду со стихотворениями, «которые пленительны музыкальной гибкостью своих размеров, богатством своей психологической гаммы», находил у поэта «и такие строфы, которые многословны и неприятно шумливы, даже неблагозвучны, которые далеки от поэзии и обнаруживают прорывы и провалы в рассудочную, риторическую прозу»[76]. По мнению Дмитрия Мирского, «большую часть им написанного можно смело откинуть за ненадобностью, в том числе все стихи после 1905 г., и всю без исключения прозу — наиболее вялую, напыщенную и бессмысленную в русской литературе»[77]. Хотя «по звуку Бальмонт действительно превзошёл всех русских поэтов», его также отличает «полное отсутствие чувства русского языка, что, видимо, объясняется западническим характером его поэзии. Стихи его звучат как иностранные. Даже лучшие звучат как переводы»[77].

Исследователи отмечали, что поэзия Бальмонта, построенная на эффектных словесно-музыкальных созвучиях, хорошо передавала атмосферу и настроение, но при этом страдал рисунок, пластика образов, туманились и расплывались очертания изображаемого предмета[10]. Отмечалось, что и новизна поэтических средств, которой гордился Бальмонт, была лишь относительной. «Стих Бальмонта — это стих нашего прошлого, усовершенствованный, утончённый, но, по существу, всё тот же», — писал Валерий Брюсов в 1912 году[10]. Декларировавшееся «стремление вжиться в дух чужой или ушедшей в прошлое цивилизации, чужой страны» некоторыми толковалось как претензия на универсальность; считалось, что последняя — следствие отсутствия «единого творческого стержня в душе, отсутствия цельности, которым страдали многие и многие символисты»[10]. Андрей Белый говорил о «мелочности его „дерзновений“», «безобразии его „свободы“», склонности к «постоянной лжи самому себе, которая уже стала для его души истиной»[78]. Позже Владимир Маяковский называл Бальмонта и Игоря Северянина «фабрикантами патоки»[79].

Иннокентий Анненский о Бальмонте

Вызывающе-нарциссические откровения поэта шокировали литературную общественность; его упрекали в самонадеянности и самолюбовании. В числе тех, кто встал на его защиту, был один из идеологов символизма Иннокентий Анненский, который (в частности, по поводу одного из самых «эгоцентричных» стихотворений «Я — изысканность русской медлительной речи…») упрекал критику в предвзятости, считая, что оно «может показаться бредом величия разве тем людям, которые не хотят видеть этой формы помешательства за банальностью романтических формул»[74]. Анненский высказывал предположение, что «„Я“ господина Бальмонта не личное и не собирательное, а прежде всего наше я, только сознанное и выраженное Бальмонтом»[74]. «Стих не есть созданье поэта, он даже, если хотите, не принадлежит поэту. Стих неотделим от лирического я, это его связь с миром, его место в природе; может быть, его оправдание», — пояснял критик, добавляя: «Новый стих силён своей влюблённостью и в себя и в других, причём самовлюблённость является здесь как бы на смену классической гордости поэтов своими заслугами»[74]. Утверждая, что «Я Бальмонта живёт, кроме силы своей эстетической влюблённости, двумя абсурдами — абсурдом цельности и абсурдом оправдания», Анненский приводил в пример стихотворение «Далёким близким» (Мне чужды ваши рассуждения: «Христос», «Антихрист», «Дьявол», «Бог»…), отмечая присутствие в нём внутреннего полемизма, который «уже сам по себе разлагает цельность восприятий»[74].

По Анненскому, именно Бальмонт одним из первых в русской поэзии начал исследование тёмного мира бессознательного, на который первый в прошлом веке указал «великий визионер» Эдгар По[74]. На распространённый упрёк в адрес Бальмонта, касавшийся «аморальности» его лирического героя, Анненский замечал: «…Бальмонт хочет быть и дерзким и смелым, ненавидеть, любоваться преступлением, совместить в себе палача с жертвой…», потому что «нежность и женственность — вот основные и, так сказать, определительные свойства его поэзии». Этими «свойствами» объяснял критик и «всесторонность» мировоззрения поэта: «В поэзии Бальмонта есть всё, что хотите: и русское предание, и Бодлер, и китайское богословие, и фламандский пейзаж в роденбаховском освещении, и Рибейра, и Упанишады, и Агура-мазда, и шотландская сага, и народная психология, и Ницше, и ницшеанство. И при этом поэт всегда целостно живёт в том, что он пишет, во что в настоящую минуту влюблён его стих, ничему одинаково не верный»[74].

Творчество 1905—1909 годов

Предреволюционный период творчества Бальмонта завершился выходом сборника «Литургия красоты. Стихийные гимны» (1905), основными мотивами которого были вызов и упрёк современности, «проклятие человекам», отпавшим, по убеждению поэта, «от первооснов Бытия», Природы и Солнца, утратившим свою изначальную цельность («Мы разорвали, расщепили живую слитность всех стихий»; «Люди Солнце разлюбили, надо к Солнцу их вернуть»)[18]. Стихи Бальмонта 1905—1907 годов, представленные в двух запрещённых в России сборниках «Стихотворения» (1906) и «Песни мстителя» (Париж, 1907), обличали «зверя

самодержавия», «облыжно-культурное» мещанство, славили «сознательных смелых рабочих» и в целом отличались крайним радикализмом[18]. Поэтами-современниками, как впоследствии и исследователями творчества, этот «политический период» в творчестве Бальмонта оценивался невысоко. «В какой же несчастный час пришло Бальмонту в голову, что он может быть певцом социальных и политических отношений, гражданским певцом современной России!.. Трёхкопеечная книжка, изданная товариществом „Знание“, производит впечатление тягостное. Поэзии здесь нет ни на грош»[80], — писал Валерий Брюсов.

В эти годы в творчестве поэта проявилась и национальная тема, раскрывшись под своеобразным углом зрения: Бальмонт открывал читателю «былинную» Русь, предания и сказы которой стремился переложить на собственный, современный лад. Увлечение поэта славянской стариной нашло своё отражение в поэтическом сборнике «Злые чары» (1906), книгах «Жар-птица. Свирель славянина» (1907) и «Зелёный вертоград. Слова поцелуйные» (1909), где были представлены поэтически обработанные фольклорные сюжеты и тексты, включая сектантские песни, чародейские заклинания и хлыстовские «радения» (в которых, с точки зрения поэта, отражался «народный разум»)[11], а также сборнике «Зовы древности» с его образцами «первотворчества» неславянских народов, ритуально-магической и жреческой поэзии[18]. Фольклорные эксперименты поэта, взявшегося перелагать былины и народные сказанья на «декадентский» лад, встречали в основном негативную реакцию критики, расценивались как «явно неудачные и фальшивые стилизации, напоминающие игрушечный неорусский стиль» в живописи и архитектуре того времени. Александр Блок уже в 1905 году писал о «чрезмерной пряности» стихотворений Бальмонта[81], Брюсов подчёркивал, что былинные герои Бальмонта «смешны и жалки» в «сюртуке декадента»[11]. Блок в 1909 году написал о новых его стихах: «Это почти исключительно нелепый вздор… В лучшем случае это похоже на какой-то бред, в котором, при большом усилии, можно уловить (или придумать) зыбкий лирический смысл… есть замечательный русский поэт Бальмонт, а нового поэта Бальмонта больше нет»[16].

В сборниках «Птицы в воздухе. Строки напевные» (СПб., 1908) и «Хоровод времён. Всегласность» (М., 1909) критика отмечала однообразие тем, образов и приёмов; Бальмонта упрекали в том, что он остался в плену старых, символистских канонов. Так называемые «бальмонтизмы» («солнцеликий», «поцелуйный», «пышноцветный» и так далее) в новой культурной и социальной атмосфере вызывали недоумение и раздражение. Впоследствии признавалось, что объективно в творчестве поэта наступил спад и оно утратило то значение, которое имело в начале века[5].

Поздний Бальмонт

Творчество Бальмонта 1910—1914 годов было во многом отмечено впечатлениями от многочисленных и продолжительных поездок — в частности, в Египет («Край Озириса», 1914), а также на острова Океании, где, как казалось поэту, он нашёл действительно счастливых людей, не утративших непосредственности и «чистоты». Устные предания, сказки и легенды народов Океании Бальмонт популяризировал на русском языке в течение долгого времени, в частности, в сборнике «Белый зодчий. Таинство четырёх светильников» (1914)[18]. В эти годы критика в основном писала о его творческом «закате»; фактор новизны бальмонтовского стиля перестал действовать, техника оставалась прежней и, по мнению многих, переродилась в штамп[11]. Несколько более цельными и отточенными признавались книги «Зарево зорь» (1912) и «Ясень. Видение древа» (1916), но и в них отмечались «утомительное однообразие, вялость, банальные красивости — признак всей поздней лирики Бальмонта»[18].

Творчество Бальмонта в эмиграции получило неоднозначные оценки. Современники поэта считали этот период упадническим: «…Нестройным кажется нам тот бальмонтовский стих, что обманывал новой певучестью», — писал о нём В. В. Набоков[82]. Более поздние исследователи отмечали, что в книгах, изданных после 1917 года, Бальмонт проявил и новые, сильные стороны своего дарования. «Поздние стихи Бальмонта обнажённее, проще, человечнее и доступнее того, что он писал раньше. Они чаще всего о России, и в них яснее проступает та бальмонтовская „славянская позолота“, о которой упоминал когда-то Иннокентий Анненский», — писал поэт Николай Банников. Он же отмечал, что «особенность Бальмонта — бросать как бы небрежно какие-то вдохновенные, редкостно прекрасные отдельные строки» — проявилась в эмигрантском творчестве как никогда ярко. Такие стихотворения, как «Дюнные сосны» и «Русский язык», критик называет «маленькими шедеврами»[10]. Отмечалось, что представитель «старшего» поколения русских символистов, «многими заживо похороненный как поэт», Бальмонт в те годы зазвучал по-новому: «В его стихах… появляются уже не „мимолётности“, а подлинные, глубокие чувства: гнев, горечь, отчаяние. Свойственные его творчеству капризные „прихотливости“ вытесняются чувством огромной всеобщей беды, вычурные „красивости“ — строгостью и ясностью выражения»[49].

Эволюция мировоззрения

Раннее творчество Бальмонта в идейно-философском отношении считалось во многом вторичным: увлечение идеями «братства, чести, свободы» было данью общим настроениям поэтического сообщества. Главенствующими темами его творчества были христианское чувство сострадания, восхищение красотой религиозных святынь («Одна есть в мире красота — / Любви, печали, отреченья / И добровольного мученья / За

нас распятого Христа»). Существует мнение, что, став профессиональным переводчиком, Бальмонт попал под влияние переводившейся им литературы. Постепенно «христианско-демократические» мечты о светлом будущем стали казаться ему устаревшими, христианство утратило прежнюю привлекательность, горячий отклик в душе нашли сочинения Фридриха Ницше, произведения Генрика Ибсена с их яркой образностью («башни», «строительство», «восхождение» к вершинам мира)[8]. Валерий Брюсов, с которым Бальмонт познакомился в 1894 году, писал в дневнике, что Бальмонт «называл Христа лакеем, философом для нищих»[83]. Суть своего нового мировоззрения Бальмонт изложил в очерке «На высоте», опубликованном в 1895 году:

Нет, не хочу я вечно плакать. Нет, я хочу быть свободным. Свободным от слабостей должен

быть тот, кто хочет стоять на высоте… <...> Подниматься на высоту – значит быть выше

самого себя. Подниматься на высоту – это возрождение. Я знаю, нельзя быть всегда на высоте.

Но я вернусь к людям, я спущусь вниз, чтобы рассказать, что я видел вверху. В своё время я

вернусь к покинутым, а теперь – дайте мне на мгновенье обняться с одиночеством, дайте мне

подышать свободным ветром!

К. Бальмонт. «На высоте», 1895[84]

В поэзии Бальмонта стали преобладать «демонические» идеи и настроения, постепенно овладевавшие им и в реальной жизни. Сблизившись с С. А. Поляковым, поэт получил в своё распоряжение значительные средства и пустился в загул, важной частью которого стали романтические «победы», имевшие несколько зловещий, языческий оттенок[8]. Н. Петровская, попавшая в зону притяжения «чар» Бальмонта, но из неё вскоре вышедшая под влиянием «полей» Брюсова, вспоминала: «…Нужно было… или стать спутницей его „безумных ночей“, бросив в эти чудовищные костры всё своё существо, до здоровья включительно, или перейти в штат его „жён-мироносиц“, смиренно следующих по пятам триумфальной колесницы, говорящих хором только о нём, дышащих только фимиамом его славы и бросивших даже свои очаги, возлюбленных и мужей для этой великой миссии…»[85]

Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона о Бальмонте

«Демонические» настроения в поэзии Бальмонта так характеризовались современной поэту критикой: Перед ошарашенным читателем дефилирует целая коллекция ведьм, дьяволов-инкубов и дьяволов-суккубов, вампиров, вылезших из гробов мертвецов, чудовищных жаб, химер и т. д. Со всей этой почтенной компанией поэт находится в самом тесном общении; поверить ему, так он сам — настоящее чудовище. Он не только «полюбил своё беспутство», он не только весь состоит из «тигровых страстей», «змеиных чувств и дум» — он прямой поклонник дьявола: Если где-нибудь, за миром Кто-то мудрый миром правит, Отчего ж мой дух, вампиром, Сатану поёт и славит. Вкусы и симпатии поклонника дьявола — самые сатанинские. Он полюбил альбатроса, этого «морского и воздушного разбойника», за «бесстыдство пиратских порывов», он прославляет скорпиона, он чувствует душевное сродство с «сжёгшим Рим» Нероном… он любит красный цвет, потому что это цвет крови…[4]

О том, как сам Бальмонт воспринимал собственную жизнь тех лет, можно судить по его переписке с Брюсовым. Одной из постоянных тем этих писем стало провозглашение собственной уникальности, возвышенности над миром[86]. Но поэт испытывал и ужас перед происходившим: «Валерий, милый, пишите мне, не покидайте меня, я так мучаюсь. Если бы я был в силах рассказывать о власти Дьявола, о ликующем ужасе, который я вношу в свою жизнь! Больше не хочу. Я играю с Безумием и Безумие играет со мной» (из письма от 15 апреля 1902 года)[87]. Свою очередную встречу с новой возлюбленной, Е. Цветковской, поэт в письме от 26 июля 1903 года описывал так: «…В Петербург приезжала Елена. Я виделся с ней, но сбежал в публичный дом. Мне нравятся публичные дома. Потом я валялся на полу, в припадке истерического упрямства. Потом я снова сбежал в иной храм шабаша, где многие девы пели мне песни… За мной приехала Е. и увезла меня, совершенно обезумевшего, в Меррекюль, где несколько дней и ночей я был в аду кошмаров и снов наяву, таких, что мои глаза пугали глядящих…»[88].

Кругосветные путешествия во многом укрепляли Бальмонта в его неприятии христианства. «Да будут прокляты Завоеватели, не щадящие камня. Мне не жаль изуродованных тел, мне не жаль убитых. Но видеть мерзкий христианский собор на месте древнего храма, где молились Солнцу, но знать, что он стоит на зарытых в землю памятниках таинственного искусства»[89], — писал он из Мексики Брюсову. Считается, что крайнюю точку «падения поэта в бездну» ознаменовал сборник «Злые чары»: после этого в его духовном развитии началось постепенное возвращение к «светлому началу». Борис Зайцев, характеризуя мировоззрение поэта, писал: «Конечно, самопреклонение, отсутствие чувства Бога и малости своей пред Ним, однако солнечность некая в нём жила, свет и природная музыкальность». Зайцев считал поэта «язычником, но светопоклонником» (в отличие от Брюсова), отмечая: «…были в нём и настоящие русские черты… и сам он бывал трогателен (в хорошие минуты)»[90].

Потрясения 1917—1920 годов обусловили радикальные перемены в мировоззрении поэта. Первые свидетельства тому проявились уже в сборнике «Сонеты солнца, мёда и луны» (1917), где перед читателем предстал новый Бальмонт: «в нём ещё много претенциозности, но всё-таки больше душевной уравновешенности, которая гармонически вливается в совершенную форму сонета, а главное — видно, что поэт уже не рвётся в бездны — он нащупывает путь к Богу»[8]. Внутреннему перерождению поэта способствовала и его дружба с И. С. Шмелёвым, возникшая в эмиграции. Как писал Зайцев, Бальмонт, всегда «язычески поклонявшийся жизни, утехам её и блескам», исповедуясь пред кончиной, произвёл на священника глубокое впечатление искренностью и силой покаяния: он «считал себя неисправимым грешником, которого нельзя простить»[91].

Переводческая деятельность

Круг иноязычных литератур и авторов, которых переводил Бальмонт, был чрезвычайно широк. В 1887—1889 годах он занимался преимущественно переводами западноевропейских поэтов — Генриха Гейне, Николауса Ленау, Альфреда Мюссе, Сюлли-Прюдома). Поездка в скандинавские страны (1892) положила начало его новому увлечению, которое реализовалось в переводах Георга Брандеса, Генрика Ибсена, Бьёрнстьерне Бьёрнсона.

В 1893—1899 годах Бальмонт издал в семи выпусках сочинения Перси Биши Шелли в собственном переводе со вступительной статьёй. В 1903—1905 годах товарищество «Знание» выпустило их переработанное и дополненное издание объёмом в три тома. Более удачные в художественном отношении и признанные впоследствии хрестоматийными переводы Эдгара Аллана По вышли в 1895 году в двух томах и позже вошли в собрание сочинений 1901 года[4].

В переводе Бальмонта вышли девять драм Педро Кальдерона (первое издание — 1900); в числе других известных его переводческих работ — «Кот Мурр» Э. Т. Гофмана (СПб., 1893), «Саломея» и «Баллада Рэдингской тюрьмы» Оскара Уайльда (М., 1904)[4]. Он переводил также испанских поэтов и драматургов Лопе де Вегу и Тирсо де Молину, английских поэтов, прозаиков, драматургов — Уильяма Блейка, Оскара Уайльда, Дж. Г. Байрона, А. Теннисона, Дж. Мильтона, — стихи Ш. Бодлера. Важными для литературоведения считаются выполненные им переводы «Истории скандинавской литературы» Горна (М., 1894) и «Истории итальянской литературы» Гаспари (М., 1895—1997). Под редакцией Бальмонта вышли сочинения Герхарта Гауптмана (1900 и позже), сочинения Германа Зудермана (1902—1903), «История живописи» Мутера (СПб., 1900—1904). Бальмонт, после поездки в Грузию в 1914 году изучивший грузинский язык, — автор перевода поэмы Шоты Руставели «Витязь в тигровой шкуре»; сам он считал её лучшей поэмой о любви, когда-либо созданной в Европе («огневой мост, связующий небо и землю»)[24]. После посещения Японии в 1916 году он переводил танка и хокку различных японских авторов, от древних до современных.

Не все работы Бальмонта оценивались высоко. Серьёзные нарекания критиков вызвали его переводы Ибсена («Привидения», М., 1894), Гауптмана («Ганнеле», «Потонувший колокол») и Уолта Уитмена («Побеги травы», 1911). Анализируя переводы Шелли, выполненные Бальмонтом, Корней Чуковский получившееся в результате «новое лицо», полу-Шелли, полу-Бальмонта, — назвал Шельмонтом[92]. Тем не менее в Энциклопедическом словаре Брокгауза и Ефрона утверждается, что «факт единоличного перевода нескольких десятков тысяч рифмованных стихов поэта, столь сложного и глубокого, как Шелли, может быть назван подвигом в области русской поэтически-переводной литературы»[4].

По отзыву М. И. Волошина, «Бальмонт перевёл Шелли, Эдгара По, Кальдерона, Уольта Витмана, испанские народные песни, мексиканские священные книги, египетские гимны, полинезийские мифы, Бальмонт знает двадцать языков, Бальмонт перечёл целые библиотеки Оксфорда, Брюсселя, Парижа, Мадрида… Всё это неправда, потому что произведения всех поэтов были для него лишь зеркалом, в котором он видел лишь отражение собственного своего лика в разных обрамлениях, из всех языков он создал один, свой собственный, а серая пыль библиотек на его лёгких крыльях Ариеля превращается в радужную пыль крыльев бабочки»[93].

И действительно, поэт никогда не стремился к точности в переводах: ему важно было передать «дух» подлинника, как он его ощущал[24]. Более того, он сравнивал перевод с «отражением» и полагал, что оно может быть «красивей и лучезарней» оригинала:

Дать в переводе художественную равноценность — задача невыполнимая никогда.

Произведение искусства, по существу своему, единично и единственно в своём лике. Можно

лишь дать нечто приближающееся больше или меньше. Иногда даёшь точный перевод, но душа

исчезает, иногда даёшь вольный перевод, но душа остаётся. Иногда перевод бывает точный, и

душа остаётся в нём. Но, говоря вообще, поэтический перевод есть лишь отзвук, отклик, эхо,

отражение. Как правило, отзвук беднее звука, эхо воспроизводит лишь частично пробудивший

его голос, но иногда, в горах, в пещерах, в сводчатых замках, эхо, возникнув, пропоёт твой всклик

семикратно, в семь раз отзвук бывает прекраснее и сильнее звука. Так бывает иногда, но очень

редко, и с поэтическими переводами. И отражение есть лишь смутное отражение лица. Но при

высоких качествах зеркала, при нахождении удачных условий его положения и освещения,

красивое лицо в зеркале бывает красивей и лучезарней в своём отражённом существовании. Эхо

в лесу — одно из лучших очарований.

К. Д. Бальмонт[25]

Бальмонт всегда относился к России как к неотъемлемой части общеславянского мира. «Есмь славянин и пребуду им»[94], — писал поэт в 1912 году. Испытывая особую любовь к Польше, он много переводил с польского — в частности, произведения Адама Мицкевича, Станислава Выспяньского, Зыгмунта Красинского, Болеслава Лесьмяна, Яна Каспровича, Яна Лехоня, много писал о Польше и о польской поэзии. Позднее, в 1920-х годах, Бальмонт переводил поэзию чешскую (Ярослав Врхлицкий, «Избранные стихи». Прага, 1928), болгарскую («Золотой сноп болгарской поэзии. Народные песни». София, 1930), сербскую, хорватскую, словацкую. Родственной славянскому миру Бальмонт считал и Литву: первые выполненные им переводы литовских народных песен относятся ещё к 1908 году. В числе переведённых им поэтов были Пятрас Бабицкас, Миколас Вайткус и Людас Гира; с последним Бальмонта связывала тесная дружба. Книга Бальмонта «Северное сияние. Стихи о Литве и Руси» вышла в 1931 году в Париже[18].

К 1930 году Бальмонт перевёл на современный русский язык «Слова о полку Игореве» (Россия и славянство, 1930. № 81), посвятив свой труд профессору Н. К. Кульману[95]. Сам профессор в статье «Судьба „Слова о полку Игореве“», напечатанной в том же номере журнала «Россия и славянство», писал, что Бальмонт, оказавшийся «ближе к подлиннику, чем кто бы то ни было из его предшественников», сумел отразить в своём переводе «сжатость, чеканность подлинника… передать все краски, звуки, движение, которыми так богато „Слово“, его светлый лиризм, величавость эпических частей… почувствовать в своём переводе национальную идею „Слова“ и ту любовь к родине, которою горел его автор»[49]. О работе с Кульманом над переводом «Слова о полку Игореве» Бальмонт рассказал в статье «Радость. (Письмо из Франции)», опубликованной в газете «Сегодня»[96].

Воспоминания и отзывы о Бальмонте

Из всех мемуаристов наиболее тёплые воспоминания о К. Д. Бальмонте оставила М. И. Цветаева, которая была с поэтом очень дружна. Она писала:

Если бы мне дали определить Бальмонта одним словом, я бы, не задумываясь, сказала: Поэт...

Этого бы я не сказала ни о Есенине, ни о Мандельштаме, ни о Маяковском, ни о Гумилёве, ни

даже о Блоке, ибо у всех названных было ещё что-то кроме поэта в них. Большее или меньшее,

лучшее или худшее, но – ещё что-то. В Бальмонте, кроме поэта в нём, нет ничего. Бальмонт –

Поэт–адекват. На Бальмонте – в каждом его жесте, шаге, слове – клеймо – печать – звезда

поэта.

М. И. Цветаева.[97]

«Я могла бы вечера напролёт рассказывать вам о живом Бальмонте, чьим преданным очевидцем я имела счастье быть целых девятнадцать лет, о Бальмонте — совершенно непонятом и нигде не запечатлённом… и вся моя душа исполнена благодарности»[48], — признавалась она.

В своих воспоминаниях Цветаева была и критична — в частности, говорила о «нерусскости» поэзии Бальмонта: «В русской сказке Бальмонт не Иван-Царевич, а заморский гость, рассыпающий перед царской дочерью все дары жары и морей. У меня всегда чувство, что Бальмонт говорит на каком-то иностранном языке, каком — не знаю, бальмонтовском»[98]. О внешней стороне той же особенности писал А. П. Чехов, замечавший о Бальмонте, что тот «…читает очень смешно, с ломаньем», так что «…его трудно бывает понять»[99].

Б. К. Зайцев запечатлел образ Бальмонта московского — эксцентричного, избалованного поклонением, капризного. «Но бывал он и совсем другой… тихий, даже грустный… Несмотря на присутствие поклонниц, держался просто — никакого театра»[100], — замечал мемуарист. О московском периоде жизни Бальмонта рассказывал и Роман Гуль — впрочем, по его же собственным словам, «чудовищные вещи», к тому же с чужих слов[48]. Негативно отзывался о Бальмонте И. А. Бунин, видевший в поэте человека, который «…за всю свою долгую жизнь не сказал ни единого словечка в простоте»[101]. «Бальмонт был вообще удивительный человек. Человек, иногда многих восхищавший своей „детскостью“, неожиданным наивным смехом, который, однако, всегда был с некоторой бесовской хитрецой, человек, в натуре которого было не мало притворной нежности, „сладостности“, выражаясь его языком, но, не мало и совсем другого — дикаго буянства, зверской драчливости, площадной дерзости. Это был человек, который всю свою жизнь поистине изнемогал от самовлюблённости, был упоён собой…»[102], — писал Бунин.

В воспоминаниях В. С. Яновского, Андрея Седых и И. В. Одоевцевой поэт в эмиграции был показан как живой анахронизм. Мемуаристы в большинстве своём относились к Бальмонту лишь с человеческой симпатией, отказывая его произведениям эмигрантского периода в художественной ценности[48]. Поэт Михаил Цетлин, замечая вскоре после смерти Бальмонта, что сделанного им достало бы не на одну человеческую жизнь, а «на

целую литературу небольшого народа»[48], сетовал на то, что поэты нового поколения русской эмиграции «…поклонялись Блоку, открывали Анненского, любили Сологуба, читали Ходасевича, но были равнодушны к Бальмонту. Он жил в духовном одиночестве»[103].

Как писал много лет спустя Е. А. Евтушенко, «…у Бальмонта было предостаточно кокетливой пустоватой звукописи, „красивоватости“. Однако поэзия была его подлинной любовью, и он служил только ей одной — может, слишком по-жречески, опьянённый им же воскуриваемым фимиамом, но беззаветно»[79]. «Бывают стихи хорошие, отличные стихи, но проходят мимо, умирают бесследно. И бывают стихи как будто банальные, но есть в них некая радиоактивность, особая магия. Эти стихи живут. Таковы были некоторые стихи Бальмонта[41]», — писала Тэффи.

Бальмонт — о предшественниках и современниках

Своими предшественниками-символистами Бальмонт называл Кальдерона, Уильяма Блейка и «самого выдающегося символиста» — Эдгара По. В России, считал поэт, «символизм идёт от Фета и Тютчева»[104]. Из современных ему русских символистов Бальмонт отмечал прежде всего Вячеслава Иванова, поэта, который, по его словам, способен соединить «глубокие философские настроения с необыкновенной красотой формы», а также Юргиса Балтрушайтиса, Сергея Городецкого[105], Анну Ахматову, которую ставил «на одну ступень с Миррой Лохвицкой», и Фёдора Сологуба, называя последнего «самым привлекательным из современных писателей и одним из талантливейших поэтов»)[104].

Бальмонт критически отзывался о футуризме, замечая: «Футуристские брожения, которые связаны с некоторыми новыми именами, я считаю проявлениями внутренней работы, ищущей выхода, и, главным образом, — проявлением того кричащего, безвкусного, рекламного американизма, которым отмечена вся наша изломанная русская жизнь»[105]. В другом интервью того же времени поэт отзывался об этом течении ещё более резко:

То, что я знаю из футуристической литературы, настолько безграмотно, что говорить о

футуризме как о литературном течении невозможно. Из Русского футуризма я ничего не

вынес: в нём жалкие потуги, плоские и наглые выступления и беспрестанные скандалы. В

Италии футуризм умерен, ибо там на все течения в искусстве наложена печать

законченности… Русские футуристы «обезьянничают» с Итальянского футуризма. Русский

язык ещё эволюционирует и отнюдь ещё не закончен. Мы переживаем в настоящее время

перелом. Лишь в одном отношении интересен футуризм. Он яркий выразитель происходящего

на наших глазах перелома.

К. Бальмонт в интервью газете «Виленский курьер», 1914[104]

Говоря о русской классике, поэт упоминал прежде всего Ф. М. Достоевского — единственного из русских писателей, наряду с А. С. Пушкиным и А. А. Фетом, который оказал на него сильное влияние. «Правда, за последнее время я отошёл от него: мне, верующему в солнечную гармонию, — стали чужды его мрачные настроения», — оговаривался он в 1914 году. Бальмонт лично встречался со Львом Толстым; «это — как не рассказываемая исповедь», — так характеризовал он свои впечатления от встречи. Впрочем, — «не люблю Толстого, как романиста, и ещё меньше люблю — как философа», — говорил он уже в 1914 году. В числе самых близких ему по духу писателей-классиков Бальмонт называл Гоголя и Тургенева; из беллетристов-современников как писателя «с тонкими настроениями» отмечал Бориса Зайцева[104][105].

Бальмонт и Мирра Лохвицкая

В России до эмиграции у Бальмонта было два по-настоящему близких человека. Об одном из них, В. Я. Брюсове, поэт писал как о «единственно нужном» ему человеке в России[106][~ 8] «Когда мы с Бальмонтом после свадьбы уехали за границу, между поэтами завязалась переписка, и Бальмонт изо всех друзей скучал больше всего по Брюсову. Писал ему часто и ждал нетерпеливо его писем»[107], — свидетельствовала Е. А. Андреева-Бальмонт. Приезд Бальмонта в Москву кончился размолвкой. Андреева давала в книге воспоминаний своё объяснение на этот счёт: «У меня есть основание думать, что Брюсов ревновал свою жену, Иоанну Матвеевну, к Бальмонту, который, пленившись ею, не подумал, как всегда, скрывать свои восторги ни от жены, ни от мужа… Но утверждать не могу». Однако, имелись основания предполагать, что камнем преткновения во взаимоотношениях двух поэтов явилась другая женщина, о которой вторая жена Бальмонта в своих воспоминаниях предпочла даже не упомянуть[8].

Вторым близким другом Бальмонта стала в конце 1890-х годов Мирра Лохвицкая. Подробности их личных отношений документально невосстановимы: единственным сохранившимся источником могут служить собственные стихотворные признания двух поэтов, опубликованные в ходе явного или скрытого диалога, длившегося почти десятилетие. Бальмонт и Лохвицкая познакомились предположительно в 1895 году в Крыму. Лохвицкая, замужняя женщина с детьми и к тому времени более известная, чем Бальмонт, поэтесса, первой начала поэтический диалог, который постепенно развился в бурный «роман в стихах». Помимо прямых

посвящений, исследователи обнаруживали впоследствии и множество стихотворений-«половинок», смысл которых прояснялся лишь при сопоставлении (Бальмонт: «…Солнце свершает скучный свой путь. Что-то мешает сердцу вздохнуть…» — Лохвицкая: «Зимнее солнце свершило серебряный путь. Счастлив — кто может на милой груди отдохнуть…» и так далее)[8].

По прошествии трёх лет Лохвицкая стала сознательно завершать платонический роман, осознавая, что продолжения ему в реальности быть не может. С её стороны своего рода знаком разрыва явилось стихотворение «В саркофаге» (в духе «Аннабель-Ли»: «Мне снилось — мы с тобой дремали в саркофаге, / Внимая, как прибой о камни бьёт волну. / И наши имена горели в чудной саге / Двумя звездами, слитыми в одну»). Бальмонт написал несколько ответов на это стихотворение, в частности одно из самых известных, «Неразлучимые» («…Застывшие трупы, мы жили сознаньем проклятья, / Что вот и в могиле — в могиле! — мы в мерзостной позе объятья…»)[8].

Как отмечала Т. Александрова, Лохвицкая «сделала выбор человека XIX века: выбор долга, совести, ответственности перед Богом»; Бальмонт сделал выбор XX века: «наиболее полное удовлетворение растущих потребностей». Его стихотворные обращения не прекращались, но откровенные признания в них теперь уступили место угрозам. У Лохвицкой ухудшилось состояние здоровья, возникли проблемы с сердцем[~ 9], на новые стихи Бальмонта она продолжала откликаться с «болезненным постоянством». Этой прочной, но при этом и разрушительной связи, погрузившей обоих поэтов в глубокий личностный кризис, положила конец ранняя смерть Лохвицкой в 1905 году. Её с Бальмонтом литературный роман так и остался одним из самых загадочных явлений русской литературной жизни начала ХХ века[8]. Поэт долгие годы продолжал восторгаться поэтическим дарованием своей рано умершей возлюбленной и говорил Анне Ахматовой, что до встречи с нею знал только двух поэтесс: Сафо и Мирру Лохвицкую[41].

Бальмонт и Максим Горький

Заочное знакомство поэта с Горьким состоялось 10 сентября 1896 года, когда последний в фельетоне цикла «Беглые заметки», печатавшегося «Нижегородским листком», впервые отозвался о стихах Бальмонта. Проведя параллель между автором сборника «В безбрежности» и Зинаидой Гиппиус («За пределы»), автор иронически посоветовал обоим отправиться «за пределы предельного, к безднам светлой безбрежности»[108]. Постепенно мнение Горького о поэте стало меняться: ему понравились такие стихи, как «Кузнец», «Альбатрос», «Воспоминание о вечере в Амстердаме»[10]. Второй отзыв о поэте Горький оставил в той же газете 14 ноября 1900 года[109][110]. В свою очередь, стихотворения «Ведьма», «Родник» и «Придорожные травы» в журнале «Жизнь» (1900) Бальмонт напечатал с посвящением Горькому[111].

Бальмонт и Метерлинк

Московский художественный театр поручил Бальмонту вести переговоры с Морисом Метерлинком о остановке его «Синей птицы». Поэт так рассказывал Тэффи об этом эпизоде: Он долго не пускал меня, и слуга бегал от

меня к нему и пропадал где-то в глубине дома. Наконец, слуга впустил меня в какую-то десятую комнату,

совершенно пустую. На стуле сидела толстая собака. Рядом стоял Метерлинк. Я изложил предложение

Художественного Театра. Метерлинк молчал. Я повторил. Он продолжал молчать. Тогда собака залаяла, и я

ушёл[41]

.

Тэффи. Воспоминания.

Горький и Бальмонт впервые встретились осенью 1901 года в Ялте. Вместе с Чеховым они ездили в Гаспру к жившему там Льву Толстому. «Познакомился с Бальмонтом. Дьявольски интересен и талантлив этот неврастеник!..»[10], — сообщал Горький в одном из писем. В заслугу Бальмонту Горький ставил то, что тот, как он полагал, «предал проклятию, облил ядом презрения… суетливую, бесцельную жизнь, полную трусости и лжи, прикрытую выцветшими словами, тусклую жизнь полумёртвых людей»[112]. Бальмонт, в свою очередь, ценил писателя за то, что тот — «законченная сильная личность,… певчая птица, а не чернильная душа»[112]. В начале 1900-х годов Горький по его собственным словам, взялся настраивать поэта «на демократический лад»[113]. Он привлёк Бальмонта к участию в издательстве «Знание», выступил в защиту поэта, когда пресса принялась высмеивать его революционные увлечения, сотрудничество с большевистскими изданиями[111]. Бальмонт, некоторое время «настраиванию» поддававшийся, в 1901 году признавал: «Я всё время был с Вами искренним, но слишком часто неполным. Как мне трудно освободиться сразу — и от ложного, и от тёмного, и от своей наклонности к безумию, к чрезмерному безумию»[114]. Настоящего сближения у Горького с Бальмонтом не получилось[111][115]. Постепенно Горький всё более критично отзывался о творчестве Бальмонта, считая, что в поэзии последнего всё устремлено к звучности в ущерб социальным мотивам: «Что такое Бальмонт? Это колокольня высокая и узорчатая, а колокола-то на ней все маленькие… Не пора ли зазвонить в большие?» Считая Бальмонта мастером языка, писатель оговаривался: «Большой, конечно, поэт, но раб слов, опьяняющих его»[10].

Окончательный разрыв между Горьким и Бальмонтом произошёл после отъезда поэта во Францию в 1920 году. К концу этого десятилетия именно на Горького оказался направлен основной пафос обличений поэта,

связанных с ущемлением прав и свобод в Советской России. В эмигрантских газетах «Возрождение»[116], «Сегодня»[117] и «За свободу!»[118] была напечатана статья Бальмонта «Мещанин Пешков. По псевдониму: Горький» с острой критикой пролетарского писателя. Своё стихотворное «Открытое письмо Горькому» («Ты бросил камень в лик Родимого Народа. / Предательски твоя преступная рука / Слагает свой же грех на плечи мужика…») поэт завершал вопросом: «…И кто в тебе сильней: слепец иль просто лжец?»[119] Горький, в свою очередь, выступил с серьёзными обвинениями в адрес Бальмонта, который, по его версии, написал цикл плохих псевдореволюционных стихов «Серп и молот»[~ 10] единственно с целью получить разрешение на выезд за границу, а добившись своего, объявил себя врагом большевизма и позволил себе «поспешные» высказывания, которые, как полагал пролетарский писатель, и сказались роковым образом на судьбе многих русских поэтов, тщетно рассчитывавших в те дни получить разрешение на выезд: в их числе назывались Белый, Блок[120], Сологуб[119]. В полемическом запале Горький отозвался о Бальмонте как о человеке неумном и по причине алкоголизма не совсем нормальном. «Как поэт он автор одной, действительно прекрасной книги стихов „Будем как солнце“. Всё же остальное у него — очень искусная и музыкальная игра словами, не более»[121].

Бальмонт и И. С. Шмелёв

В конце 1926 года К. Д. Бальмонт неожиданно для многих сблизился с И. С. Шмелёвым, и эта дружба длилась до самой его смерти. До революции они принадлежали к противоположным литературным лагерям (соответственно «декадентскому» и «реалистическому») и не имели друг с другом, казалось, ничего общего, но в эмиграции почти сразу же в своих протестах и публичных акциях начали выступать единым фронтом.

Между ними были и разногласия. Так, Шмелёв не одобрял бальмонтовского «космополитизма». «Эх, Константин Дмитриевич, всё-то у Вас литовцы да финны, да мексиканцы. Что бы хоть одну русскую книжку…», — говорил он, будучи в гостях. Бальмонт вспоминал, что, отвечая на это, показывал ему и русские книги, лежавшие в комнате, но это на Шмелёва действовало весьма мало. «Он огорчён, что я многоязычен и многолюбив. Он хотел бы, чтоб я любил только Россию»[122], — сетовал поэт. В свою очередь, Бальмонт не раз спорил со Шмелёвым — в частности, по поводу статьи Ивана Ильина о кризисе в современном искусстве[123] («Он явно мало что разумеет в поэзии и музыке, если… говорит такие недопустимые слова о превосходном творчестве гениального и просветлённого Скрябина, чисто-русского и высоко-озарённого Вячеслава Иванова, лучезарного Стравинского, классически-чистого Прокофьева…»)[49].

Во многом прочный духовный союз двух, казалось бы, совершенно разных людей объяснялся фундаментальными изменениями, произошедшими в годы эмиграции в мировоззрении Бальмонта; поэт обратился к христианским ценностям, которые отвергал долгие годы. В 1930 году поэт писал:

Когда в 1920-м году я вырвался из сатанинского ужаса обезумевшей Москвы… мой давнишний

хороший знакомый, а иногда и приятель, а иногда даже и друг Иван Алексеевич Бунин пришёл ко

мне с добрым словом… и, между прочим, принёс мне «Неупиваемую Чашу» Шмелёва. Я смутно

знал имя Шмелёва, знал, что он талантлив — и только. Я раскрыл эту повесть. «Что-то

тургеневское», — сказал я. — «Прочтите», — сказал Бунин каким-то загадочным голосом. Да, я

прочёл эту повесть. Я прочёл её в разное время и три, и четыре раза. […] Я читаю её сейчас по-

голландски. Этот огонь не погасишь никакою преградой. Этот свет прорывается неудержимо.

К. Бальмонт, «Сегодня», 1930[124]

Бальмонт горячо поддерживал Шмелёва, временами оказывавшегося жертвой окололитературных интриг, и на этой почве рассорился с редакцией «Последних новостей», опубликовавших статью Георгия Иванова, который пренебрежительно отозвался о романе «История любовная». Защищая Шмелёва, Бальмонт писал, что тот «как раз из всех современных русских писателей обладает наиболее богатым и своеобразным русским языком»; его «Неупиваемая Чаша» стоит «вровень с наилучшими повестями Тургенева, Толстого и Достоевского», а оценена — прежде всего, в странах, «привыкших относиться уважительно к художественному таланту и душевной чистоте»[49].

В тяжёлые для поэта 1930-е годы дружба со Шмелёвым оставалась для него главной опорой. «Друг, если бы Вас не было, не было бы и самого светлого и ласкового чувства в моей жизни за последние 8-9 лет, не было бы самой верной и крепкой душевной поддержки и опоры, в часы, когда измученная душа готова была переломиться…»[49], — писал Бальмонт 1 октября 1933 года.

Произведения (избранное)

Поэтические сборники

1890 — 1917

• «Сборник стихотворений» (Ярославль, 1890) • «Под северным небом (элегии, стансы,

сонеты)» (СПб., 1894) • «В безбрежности мрака» (М., 1895 и 1896) • «Тишина. Лирические поэмы» (СПб., 1898) • «Горящие здания. Лирика современной души»

(М., 1900) • «Будем как солнце. Книга символов» (М.,

1903) • «Только любовь. Семицветник» (М., 1903) • «Литургия красоты. Стихийные гимны» (М.,

1905) • «Фейные сказки (детские песенки)» (М., 1905) • «Злые чары (Книга заклятий)» (М., 1906) • «Стихотворения» (1906) • «Жар-птица (Свирель славянина)» (1907) • «Литургия красоты (Стихийные гимны)»

(1907) • «Песни мстителя» (1907) • «Три расцвета (Театр юности и красоты)»

(1907) • «Хоровод времён (Всегласность)» (М., 1909) [~

11] • «Птицы в воздухе (Строки напевные)» (1908) • «Зелёный вертоград (Слова поцелуйные)»

(1909) • «Звенья. Избранные стихи. 1890—1912» (М.:

Скорпион, 1913) • «Белый Зодчий (Таинство четырёх

светильников)» (1914) • «Ясень (Видение древа)» (1916) • «Сонеты Солнца, мёда и Луны» (1917; Берлин,

1921) • «Собрание лирики» (Кн. 1-2, 4, 6. М., 1917)

1920 — 1937

• «Перстень» (М., 1920) • «Семь поэм» (М., "Задруга", 1920) • "Избранные стихотворения" (Нью-Йорк, 1920) • «Солнечная пряжа. Изборник» (1890—1918)

(М., изд. Сабашниковых, 1921) • «Гамаюн» (Стокгольм, "Северные огни", 1921) • «Дар земли» (Париж, "Рус. земля", 1921) • "Светлый час" (Париж, 1921) • «Песня рабочего молота» (М., 1922) • «Марево» (Париж, 1922) • «Под новым серпом» (Берлин, "Слово", 1923) • «Моё — ей (Россия)» (Прага, "Пламя", 1924) • «В раздвинутой дали (Поэма о России)»

(Белград, 1929) • «Соучастие душ» (1930) • «Северное сияние (Стихи о Литве и Руси)»

(Париж, 1931) • Голубая подкова (Стихи о Сибири) (1937) • «Светослужение» (Харбин, 1937)

[править] Сборники статей и очерков

• «Горные вершины» (М., 1904; книга первая) • «Зовы древности. Гимны, песни и замыслы

древних» (Пб., 1908, Берлин, 1923) • «Змеиные цветы» («Путевые письма из

Мексики», М., 1910) • «Морское свечение» (1910) • «Зарево зорь» (1912) • «Светозвук в природе и световая симфония

Скрябина» (1917)

Переводы произведений Бальмонта на иностранные языки

• Gamelan (Гамеланг) — в Doa Penyair. Antologi Puisi sempena Program Bicara Karya dan Baca Puisi eSastera.Com. Kota Bharu, 2005, p. 32 (перевод на малайский Виктора Погадаева).

Память

• 12 мая 2011 года в Вильнюсе (Литва) был открыт первый в мире памятник Константину Бальмонту.[125]

См. также

• Писатели «Серебряного века» • Символизм • Кружок любителей западноевропейской литературы

Литература

• Казак В. Лексикон русской литературы XX века = Lexikon der russischen Literatur ab 1917. — М.: РИК «Культура», 1996. — 492 с. — 5000 экз. — ISBN 5-8334-0019-8

• Куприяновский П. В., Молчанова Н. А. Поэт Константин Бальмонт. Биография. Творчество. Судьба. Иваново, 2001.

• Азадовский К. М., Дьяконова Е. М. Бальмонт и Япония. — М.: Наука. Главная редакция восточной литературы, 1991.

• Сабанеев Л. Л. Воспоминания о России. «Декаденты» — М. : Классика-XXI. — C. 132—142.

Примечания

Комментарии

1. ↑ Бальмонт сломал ногу и после этого всю жизнь прихрамывал. 2. ↑ Об истории их взаимоотношений можно прочитать в документальном повествовании А. А. Нинова

«Так жили поэты…». 3. ↑ Редакция текста (в пореформенной орфографии) по: К. Бальмонт. «Наш царь» // Песни мстителя. —

Imprimeur Gnatovsky, Paris, 1907, стр. 9. 4. ↑ На втором из них от имени противников Бальмонта выступил тогда ещё никому не известный

Владимир Маяковский, который прочёл «Тише, тише совлекайте с древних идолов одежды…», обратив текст против его же автора. Бальмонт отвечал своими же стихами о том, что у поэта не может быть врагов, поскольку он выше вражды и «не знает, что такое презрение».

5. ↑ Анна Николаевна Иванова (1877—1937) — дальняя родственница Бальмонта, в 1910-х годах — его возлюбленная. Умерла в Париже.

6. ↑ В советской печати это воззвание объявили фальшивкой. 7. ↑ Последовавший некоторое время спустя ответ Роллана («Ромен Роллан и Советская Россия. Ответ

Константину Бальмонту и Ивану Бунину», «Europe» 15 февраля 1928 года) возмутил Бальмонта ещё более, и он обратился к Роллану с новым посланием, напечатанным в «L’Avenir» 16 марта 1928 года.

8. ↑ . Т. Александрова отмечала, что «вообще к подобным признаниям Бальмонта надо относиться с осторожностью. Для него каждый раз существовал только тот человек, к которому он обращался, весь остальной мир отступал на второй план…»

9. ↑ Т. Александрова полагала, что Брюсов ревновал Бальмонта к Лохвицкой, и, «учитывая оккультные увлечения Брюсова», выражала подозрение, что «здесь не обошлось без практической магии», поскольку и в жизни Бальмонта тоже началась серия несчастий: рождение мёртвого ребёнка, тяжёлые запои и так далее.

10. ↑ «Песня рабочего молота», 1922 11. ↑ Первые десять сборников вошли в «Полное собрание стихов К. Бальмонта» (1904—1914, изд.

«Скорпион»).

Источники

↑ Показывать компактно

1. ↑ И. Ф. Масанов, «Словарь псевдонимов русских писателей, учёных и общественных деятелей». В 4-х томах. — М., Всесоюзная книжная палата, 1956—1960 гг.

2. ↑ Грамота.ру. — «И еще об ударении в фамилии Бальмонт. М. Цветаева сделала совершенно справедливое замечание по поводу неправильного произношения фамилии поэта: «Прошу читателя, согласно носителю, произносить с ударением на конце» — Бальмóнт.» Архивировано из первоисточника 18 августа 2011. Проверено 31 августа 2010.

3. ↑ 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 М. Стахова Константин Бальмонт (Судьбы поэтов серебряного века). www.litera.ru. Архивировано из первоисточника 18 августа 2011. Проверено 1 июня 2010.

4. ↑ 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 С. А. Венгеров Константин Дмитриевич Бальмонт. ЭСБЕ. Архивировано из первоисточника 18 августа 2011. Проверено 1 июня 2010.

5. ↑ 1 2 3 4 5 Бальмонт, Константин Дмитриевич. www.silverage.ru. Архивировано из первоисточника 18 августа 2011. Проверено 1 июня 2010.

6. ↑ 1 2 3 4 Нагорский А.В. Великие люди – Константин Бальмонт. infa.kharkov.ua. Архивировано из первоисточника 18 августа 2011. Проверено 29 января 2011.

7. ↑ К. Д. Бальмонт. На заре. // Сегодня : газета. — Рига. — 1929, 29 сентября. 8. ↑ 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 Александрова Т. Л. Константин Бальмонт. Портал «Слово».

Архивировано из первоисточника 18 августа 2011. Проверено 13 августа 2010.

9. ↑ 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 Д. Г. Макогоненко. Жизнь и судьба. // Бальмонт К. — Избранное: Стихотворения. Переводы. Статьи. Сост. Д. Г. Макогоненко. — М. Правда, 1990. — ISBM 5-253-00115-8

10. ↑ 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 Николай Банников Жизнь и поэзия Бальмонта. «Детская литература». Бальмонт К. Д. Солнечная пряжа: Стихи, очерки (1989). Архивировано из первоисточника 18 августа 2011. Проверено 1 июня 2010.

11. ↑ 1 2 3 4 5 6 7 8 Вадим Полонский К. Д. Бальмонт в энциклопедии «Кругосвет». www.krugosvet.ru. Архивировано из первоисточника 18 августа 2011. Проверено 1 июня 2010.

12. ↑ К. Бальмонт. Революционер я или нет. М., 1918. Стр. 9 13. ↑ Бальмонт К. Д. На заре. — в кн. Бальмонт К. Д. Автобиографическая проза. М., 2001, С. 570. 14. ↑ 1 2 3 4 5 6 7 8 9 Лев Озеров Константин Бальмонт и его поэзия. www.litera.ru. Архивировано из

первоисточника 18 августа 2011. Проверено 1 июля 2010. 15. ↑ Бальмонт К. Д. Революционер я или нет. — Автобиографическая проза. С. 452. 16. ↑ 1 2 3 4 5 6 7 Е. Симонова, В. Боже «Я для всех и ничей…». Вечерний Челябинск. Архивировано из

первоисточника 18 августа 2011. Проверено 1 июня 2010. 17. ↑ 1 2 3 К. Бальмонт. Автобиографическое письмо от 17/V. 1903 г. // С. А. Венгеров. Критико-

биографический словарь русских писателей и ученых. Т. 6. СПб., 1904 18. ↑ 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 К. М. Азадовский К. Д. Бальмонт. Биографическая справка. Источник: «Русские

писатели». Биобиблиографический словарь. Том 1. А--Л. Под редакцией П. А. Николаева. (1990). Архивировано из первоисточника 18 августа 2011. Проверено 1 июня 2010.

19. ↑ Поэзия Московского университета. www.poesis.ru. Архивировано из первоисточника 18 августа 2011. Проверено 1 июня 2010.

20. ↑ «Утро России». 1911. — 23 декабря. 21. ↑ Бальмонт Константин Дмитриевич. Сайт Ярославского университета. Архивировано из

первоисточника 18 августа 2011. Проверено 1 июня 2010. 22. ↑ Бальмонт Константин Дмитриевич. www.russianculture.ru. Архивировано из первоисточника 18

августа 2011. Проверено 13 августа 2010. 23. ↑ К. Д. Бальмонт. «На заре». — «Автобиографическая проза». Стр. 572. 24. ↑ 1 2 3 4 5 6 7 8 9 Бальмонт Константин Дмитриевич. Русские писатели 20 века. Библиографический

словарь. Т2. М.: Просвещение. 1998. С. 131. Архивировано из первоисточника 18 августа 2011. Проверено 1 июля 2010.

25. ↑ 1 2 3 4 5 6 Геннадий Прашкевич Самые знаменитые поэты России. Константин Бальмонт. Изд-во "Вече" (2001). Архивировано из первоисточника 22 января 2012. Проверено 1 июля 2010.

26. ↑ Короленко В. Г. — Избранные письма. Т. 3. М., 1936. стр. 68. 27. ↑ «Видящие глаза». Страницы воспоминаний К. Д. Бальмонта. «Последние известия». Ревель, 1922. 17

марта. 28. ↑ Белый, А. «Между двух революций». — Москва: Художественная литература, 1990 год. — С.

вклейка. — 670 с. — (Литературные мемуары). — 200 000 экз. 29. ↑ Богомолов Н.А. Наше наследие. Символистская Москва глазами французского поэта (2004, № 70). —

Подпись под фотографией. Проверено 7 декабря 2010. 30. ↑ Бальмонт К. Д. — На заре. Автобиографическая проза. Стр. 573. 31. ↑ Бальмонт К. Д. На заре. — Автобиографическая проза. Стр. 570. 32. ↑ Брюсов В. Автобиография. Русская литература ХХ века. Под ред. С. А. Венгерова. Т. 1. М., 1914. Стр.

111 33. ↑ Бальмонт К. Д. — Стихотворения. Л. 1969. Стр. 23. 34. ↑ 1 2 3 4 5 6 7 8 9 Борис Зайцев Воспоминания о серебряном веке.. Архивировано из первоисточника 18

августа 2011. Проверено 1 июля 2010. 35. ↑ Бальмонт К. Д. Стихотворения. Л., 1969, стр. 27 36. ↑ Волынский, А. — Северный вестник. 1898, № 8-9 37. ↑ 1 2 К. Д. Бальмонт. Стихотворения. Л., 1969, стр. 50 38. ↑ Литературное наследство. Т. 69, Кн. I. Стр. 135—136 39. ↑ 1 2 Н. А. Богомолов К истории лучшей книги Бальмонта.. НЛО, 2005 N75. Архивировано из

первоисточника 18 августа 2011. Проверено 1 июля 2010. 40. ↑ Письма В. Я. Брюсова к П. П. Перцову. М., 1927, стр. 78 41. ↑ 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 H. A. Тэффи Бальмонт. Воспоминания о серебряном веке. М.: Республика, 1993.

(1955). Архивировано из первоисточника 18 августа 2011. Проверено 1 июля 2010. 42. ↑ К. Бальмонт. «Николаю Последнему» // Песни мстителя. — Imprimeur Gnatovsky, Paris, 1907, стр. 24. 43. ↑ Бальмонт К. Д. Стихотворения. Л. 1969. Стр 32 44. ↑ Катанян В. Рассказы о Маяковском. М., 1940, стр. 45-59 45. ↑ 1 2 3 4 5 С. Поляков (Литовцев) О поэте Бальмонте. Архивировано из первоисточника 18 августа 2011.

Проверено 1 августа 2010.

46. ↑ Константин Бальмонт. Письма Федору Шуравину (1937). www.russianresources.lt. Архивировано из первоисточника 18 августа 2011. Проверено 1 января 2011.

47. ↑ 1 2 3 Станицкий [С. В. фон Штейн] О Бальмонте. Последние известия. № 169. С. 4. / Русская литература, № 3, 2004 (13 июля 1921). Архивировано из первоисточника 18 августа 2011. Проверено 1 июля 2010.

48. ↑ 1 2 3 4 5 Юрий Терапиано К. Д. Бальмонт. Дальние берега: Портреты писателей эмиграции / Состав и коммент. В. Крейд. М.: Республика (1994). Архивировано из первоисточника 18 августа 2011. Проверено 1 августа 2010.

49. ↑ 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 К. М. Азадовский, Г. М. Бонгард-Левин Встреча. Константин Бальмонт и Иван Шмелёв. Наше наследие, #61 (2002). Проверено 13 августа 2010.

50. ↑ Бальмонт К. Горный воздух. (Друзьям в Грузии) // Воля России. 1921. № 156. 18 марта. С. 3. 51. ↑ Воля России. 1921. № 209. 22 мая. С. 4—5. Перепечатано: Последние известия (Ревель). 1921. № 125.

28 мая. С. 2; № 126. 29 мая. С. 2. 52. ↑ «За свободу!», 1927. № 290. 18 декабря. С. 3. 53. ↑ Сегодня. 1927. № 257. 13 ноября. С. 4; перепечатано: За свободу! 1927. № 267. 20 ноября. С. 5. 54. ↑ За свободу! 1927. № 289. 17 декабря. С. 3. 55. ↑ Бальмонт К. Англы. Публ. К. Азадовского // Всемирное слово (Петербург). 2001. № 14. С.8. 56. ↑ Россия и славянство. 1931. № 158. 5 декабря. С. 5. 57. ↑ Возрождение. 1932. № 2721. 13 ноября. С. 4. 58. ↑ Бальмонт К. Морское свечение. СПб. — М., [1910]. С. 15. Очерк «Малые зёрна. Мысли и ощущения». 59. ↑ Андреева-Бальмонт Е. А. Воспоминания. М., 1996. С. 519. 60. ↑ Андреева-Бальмонт Е. А. Воспоминания. С. 525. 61. ↑ 36 ОР РГБ. Ф. 374. К. 10. Ед. хр. 19. Л. 27. 62. ↑ Письма К. Д. Бальмонта к В. В. Обольянинову. dlib.eastview.com. Проверено 13 августа 2010. 63. ↑ Терапиано Ю. Встречи. Нью-Йорк: Изд-во им. Чехова, 1953. С. 21. 64. ↑ Бальмонт К. Д. Волга. — Автобиографическая проза. С. 541. 65. ↑ Письма К. Бальмонта А. Ранниту. (Публикация Ж. Шерона). Письмо от 21 июля 1937 г. «Новое

литературное обозрение», № 11, 1995, с. 161—164. 66. ↑ Письма К. Д. Бальмонта к Дагмар Шаховской. www.litera.ru. Архивировано из первоисточника 18

августа 2011. Проверено 13 августа 2010. 67. ↑ 1 2 Андрей Белый Луг зелёный. М., Альциона. Стр. 202 (1910). Архивировано из первоисточника 18

августа 2011. Проверено 13 августа 2010. 68. ↑ Илья Эренбург. Портреты современных поэтов. М., Первина, 1923, стр. 15 69. ↑ Яновский В. С. Поля Елисейские. Книга памяти. Нью-Йорк: Серебряный век, 1983. С. 219—220) 70. ↑ П. П. Перцов. Литературные воспоминания. М.-Л., 1993, стр. 260 71. ↑ Бальмонт, К. Д., Стихотворения. Л., 1969, стр. 42 72. ↑ К. Бальмонт. Поэзия как волшебство. М., Скорпион. 1916, стр. 56 73. ↑ В. Брюсов. Далёкие и близкие. М., Скорпион. 1912. Стр. 90. 74. ↑ 1 2 3 4 5 6 7 8 И. Ф. Анненский Бальмонт-лирик. az.lib.ru. Архивировано из первоисточника 18 августа

2011. Проверено 1 июля 2010. 75. ↑ Впервые поэма напечатана в книге Мартынов Л. Поэмы. М.: Сов.писатель, 1940. В дальнейшем

почти всегда перепечатывалась в сборниках стихов, содержащих поэмы; например, см. Стихотворения и поэмы. — Л.: Советский писатель, 1986.

76. ↑ Ю. И. Айхенвальд Бальмонт. Из книги: Силуэты русских писателей. az.lib.ru (1906 - 1910). Архивировано из первоисточника 18 августа 2011. Проверено 1 июля 2010.

77. ↑ 1 2 Мирский Д. С. История русской литературы с древнейших времен до 1925 года / Пер. с англ. Р. Зерновой. — London: Overseas Publications Interchange Ltd, 1992. — С. 670—672.

78. ↑ Андрей Белый, Начало века. — Художественная литература, 1990. Стр. 35. 79. ↑ 1 2 Евгений Евтушенко Строфы века. Антология русской поэзии. Минск-Москва.. Изд-во «Полифакт»

(1995). Архивировано из первоисточника 18 августа 2011. Проверено 13 августа 2010. 80. ↑ Весы. 1906. № 9, стр. 53 81. ↑ Блок А. Собр. соч. М.; Л., 1962. Т. 5. С. 547). 82. ↑ Набоков, В. В. «Ив. Бунин. Избранные стихи». — Изд-во «Современные записки». — Париж, 1929. —

Стр. 754. 83. ↑ Брюсов В. Я. Дневники. Письма Автобиографическая проза. М. 2002, С. 39. 84. ↑ Автобиографическая проза. С. 400. 85. ↑ Петровская Н. Воспоминания. — Минувшее. СПб. — М. 1992. М. 39 — 40. 86. ↑ Литературное наследство. Т. 85. Валерий Брюсов и его корреспонденты. М., 1998. Кн. 1. С. 120. 87. ↑ Литературное наследство. Т. 85. Валерий Брюсов и его корреспонденты. М., 1998. Кн. 1. С. 127. 88. ↑ Литературное наследство. Т. 85. Валерий Брюсов и его корреспонденты. М., 1998. Кн. 1. С. 151. 89. ↑ Валерий Брюсов и его корреспонденты. Кн. 1. С. 159 90. ↑ Зайцев Б. К. Серебряный век. Из воспоминаний и размышлений. — Собр. Соч. Т. 2. С. 471.

91. ↑ Зайцев Б. Далёкое. Вашингтон: Interlanguage Literary Associates, 1965. Стр. 38-47. 92. ↑ Корней Чуковский Перевод — это автопортрет переводчика. Собрание сочинений в 15 т. Т. 3. Терра -

Книжный клуб, 2001. Архивировано из первоисточника 18 августа 2011. Проверено 1 июля 2010. 93. ↑ Волошин М.А. «Лики творчества» / Мануйлов В.А., Купченко В.П., Лавров А.В.. — издание 2-е

стереотипное, Академия наук СССР,. — Ленинград: «Наука», Ленинградское отделение, 1989. — С. 538. — 848 с. — («Литературные памятники»). — 50 000 экз.

94. ↑ Письмо К. Бальмонта к Д. Н. Анучину, 1912 г. Одесские новости. 1913. 5/18 марта. 95. ↑ Россия и славянство. 1930. № 81. 14 июня. С. 3. 96. ↑ Сегодня. 1930. № 234. 25 августа. С. 2. 97. ↑ Цветаева М.И. Собр. Соч. в 7-ми тт. М., 1994. Т. 4., С. 271 98. ↑ Цветаева М. И. Герой труда. — в кн.: Цветаева М. И. Пленный дух. Воспоминания о современниках.

Эссе. СПб., 2000. С. 88). 99. ↑ А. Чехов — О. Л. Книппер. Переписка А. П. Чехова в 3-х томах. В. Э. Вацуро, М. П. Громов. 1996. 100. ↑ Зайцев Б. Далёкое. Вашингтон, 1965. С. 42. 101. ↑ Иван Алексеевич Бунин. Воспоминания. 1950. — Париж. — Стр. 29 102. ↑ Иван Алексеевич Бунин. Воспоминания. Париж. — 1950. — Стр. 304 103. ↑ Новый журнал. 1943. № 5. С. 359—360 104. ↑ 1 2 3 4 Беседа с К. Д. Бальмонтом. Виленский курьер (1914). Архивировано из первоисточника 18

августа 2011. Проверено 1 июля 2010. 105. ↑ 1 2 3 Беседа с К. Д. Бальмонтом. Северо-Западный Голос. 1914. № 2692 (20 марта 1914). Архивировано

из первоисточника 18 августа 2011. Проверено 1 июля 2010. 106. ↑ Андреева-Бальмонт Е. А. Воспоминания. М., 1996. С. 336. 107. ↑ Андреева-Бальмонт Е. А. Воспоминания. М., 1996. С. 337. 108. ↑ Н. Н. Примочкина Бальмонт и Горький. История литературных отношений. Известия РАН No.004

Vol.66, 2007, page(s): 3-13. Проверено 13 августа 2010. 109. ↑ М. Горький. Собрание сочинений, т. 23. М., 1953, с. 182—183 110. ↑ Несобранные литературно-критические статьи. М., 1941, с. 43 111. ↑ 1 2 3 К.Д. Бальмонт. Избранное. Примечания. az.lib.ru. Архивировано из первоисточника 18 августа

2011. Проверено 13 августа 2010. 112. ↑ 1 2 К. Д. Бальмонт. www.prosv.ru. Архивировано из первоисточника 18 августа 2011. Проверено 13

августа 2010. 113. ↑ «Архив А. М. Горького», т. 7. М., 1959, с. 30 114. ↑ М. Горький. Материалы и исследования, т. 1. Л., 1934, с. 192. 115. ↑ К. Д. Бальмонт. Стихотворения. Л., 1969, с. 627—629, примеч. В. Н. Орлова. 116. ↑ Возрождение, 1928. № 1033. 31 марта. С. 3. 117. ↑ Сегодня, 1928. № 89. 1 апреля. С. 2. 118. ↑ За свободу! 1928. № 80. 5 апреля. 119. ↑ 1 2 Р. Берд, Е. Иванова Был ли виновен Бальмонт?. dlib.eastview.com. Архивировано из

первоисточника 18 августа 2011. Проверено 13 августа 2010. 120. ↑ Менжинский писал Ленину: "За Бальмонта ручался не только Луначарский, но и Бухарин. Блок

натура поэтическая; произведёт на него дурное впечатление какая-нибудь история, и он совершенно естественно будет писать стихи против нас. По-моему, выпускать не стоит..." (Власть и художественная интеллигенция. Документы. 1917-1953. M., 1999. С. 24).

121. ↑ М. Горький. Собр. соч., т. 30. М., 1956, с. 83-87 122. ↑ Бальмонт К. — «Шмелёв, какого никто не знает» // Ук. изд. С.5. 123. ↑ «Русский колокол» 1927. № 2. С. 18-27. 124. ↑ Бальмонт К. Шмелёв, какого никто не знает. (К 35-летию литературной деятельности Ив. Серг.

Шмелёва) // Сегодня. 1930. № 345. 14 декабря. С. 5. 125. ↑ В Вильнюсе открыт первый в мире памятник русскому поэту Константину Бальмонту

Ссылки

Бальмонт, Константин Дмитриевич в Викицитатнике?

Константин Дмитриевич Бальмонт в Викитеке?

Category:Konstantin Balmont на Викискладе?

• Константин Бальмонт - о первом переводе "Витязя в тигровой шкуре" Ш. Руставели на русский язык. • Константин Бальмонт. Сайт исследователей творчества. • Библиография переводов стихов на немецкий язык • Бальмонт, Константин Дмитриевич в библиотеке Максима Мошкова • www.balmont.net.ru. — Сайт, посвящённый творчеству К. Д. Бальмонта. • Бальмонт на Стихии. Стихотворения, критика, биографические статьи. • Константин Бальмонт. Стихи. — Антология русской поэзии. • Судьба «Бальмонт-центра» в г. Иванове. Статья в «Литературной России».

К. Д. Бальмонт в 1880-е годы - Бальмонт К. Д. 1892 год

Издательство «Гриф», 1900-е годы. К. Д. Бальмонт, А. А. Курсинский, М. А. Дурнов

[28]. По другой версии, рядом с Бальмонтом находятся С. А. Поляков и М. Н. Семёнов[29]. К лекциям К. Д. Бальмонта Карикатура Натана Альтмана, 1914 год, «Солнце России», 1915 г.

«Изящная, прохладная и благородная» Екатерина Алексеевна Андреева (1867—1950)

Тэффи о Мирре Бальмонт: Как-то в детстве разделась она голая и залезла под стол, и никакими

уговорами нельзя было её оттуда вытащить. Родители решили, что это, вероятно, какая-то болезнь, и

позвали доктора. Доктор, внимательно посмотрев на Елену, спросил: «Вы, очевидно, её мать?» — «Да». —

Ещё внимательнее на Бальмонта. «А вы отец?» — «М-м-м-да». — Доктор развёл руками. — «Ну так чего же

вы от неё хотите?»[41] На снимке: Бальмонт с французскими друзьями и четой Шмелёвых. Крайняя

справа — Е. К. Цветковская, крайняя слева — дочь Мирра

«Богемные» Бальмонт и Сергей Городецкий со своими супругами А. А. Городецкой и Е. А. Андреевой (справа), Санкт-Петербург, 1907. «Будем как солнце», «Журнал для всех», ноябрь 1902 года. Портрет Бальмонта работы Николая Ульянова (1909) При том, что советское литературоведение творчество Бальмонта обходило

стороной, фигура поэта интриговала многих. Так, Бальмонт и его младший брат Михаил, омский мировой

судья, стали героями поэмы Леонида Мартынова «Поэзия как волшебство» (1939). В основе поэмы лежит

исторический факт приезда писателя в Омск в 1916 году[75]

.

Альманах издательства «Гриф», 1904 г., ред. С. А. Соколов-Кречетов. Оскар Уайльд. «Баллада Рэдингской

тюрьмы». Перевод К. Д. Бальмонта; Обложка Модеста Дурнова. Скорпион, 1904. Стихотворный диалог поэта с Миррой Лохвицкой в журнале И. И. Ясинского «Ежемесячные сочинения», 1902, январь

Мирра Лохвицкая До сих пор принято считать её «неудачливой подражательницей» Бальмонта, но это далеко от истины. Известно, что даже знаменитое стихотворение Бальмонта «Хочу» — Хочу быть дерзким, хочу быть

смелым, Из сочных гроздьев венки свивать,Хочу упиться роскошным телом,Хочу одежды с тебя сорвать Хочу

я зноя атласной груди, Мы два желанья в одно сольём… — было вторичным, являя собою запоздалый ответ на «Вакхическую песню» Мирры Лохвицкой. К. Бальмонт и И. Шмелёв, 1926