24 25

First Love

Dedicated to P.V. Annenkov

The party had long ago broken up. The clock struck half-past twelve. There was left in the room only the host and Sergey Nikolayevich and

Vladimir Petrovich.The host rang and ordered the remains of the supper to be cleared

away.“And so it’s settled,” he said, sitting back farther in his armchair and

lighting a cigar; “each of us is to tell the story of his first love. It’s your turn, Sergey Nikolayevich.”

Sergey Nikolayevich, a round little man with a plump, light-com-plexioned face, gazed first at the host, then raised his eyes to the ceiling.

“I had no first love,” he said at last; “I began with the second.”“How was that?”“It’s very simple. I was eighteen when I had my first flirtation with a

charming young lady, but I courted her just as though it were nothing new to me; just as I courted others later on. To speak accurately, the first and last time I was in love was with my nurse when I was six years old; but that’s in the remote past. The details of our relations have slipped out of my memory, and even if I remembered them, whom could they interest?”

“Then how’s it to be?” began the host. “There was nothing much of interest about my first love either; I never fell in love with anyone till I met Anna Nikolayevna, now my wife, — and everything went as smoothly as possible with us; our fathers arranged the match, we were very soon in love with each other, and got married without loss of time. My fairy tale can be told in a couple of words. I must confess, gentlemen, in bringing

Первая любовь

Посвящено П. В. Анненкову

Гости давно разъехались. Часы пробили половину первого. В ком-нате остались только хозяин, да Сергей Николаевич, да Владимир

Петрович.Хозяин позвонил и велел принять остатки ужина.

— Итак, это дело решенное, — промолвил он, глубже усаживаясь в кресло и закурив сигару, — каждый из нас обязан рассказать исто-рию своей первой любви. За вами очередь, Сергей Николаевич.

Сергей Николаевич, кругленький человек с пухленьким белокурым лицом, посмотрел сперва на хозяина, потом поднял глаза к потолку.

— У меня не было первой любви, — сказал он наконец, — я прямо начал со второй.

— Это каким образом?— Очень просто. Мне было восемнадцать лет, когда я в первый раз

приволокнулся за одной весьма миленькой барышней; но я ухажи-вал за ней так, как будто дело это было мне не внове: точно так, как я ухаживал потом за другими. Собственно говоря, в первый и последний раз я влюбился лет шести в свою няню; но этому очень давно. Подробности наших отношений изгладились из моей памяти, да если б я их и помнил, кого это может интересовать?

— Так как же быть? — начал хозяин. — В моей первой любви тоже не много занимательного; я ни в кого не влюблялся до знакомства с Анной Ивановной, моей теперешней женой, — и все у нас шло как по маслу: отцы нас сосватали, мы очень скоро полюбились друг другу и вступили в брак не мешкая. Моя сказка двумя словами сказывается.

Первая любовь

26

First Love

27

up the subject of first love, I reckoned upon you, I won’t say old, but no longer young, bachelors. Can’t you enliven us with something, Vladimir Petrovich?”

“My first love belongs, as a matter of fact, not altogether to the ordinary category,” responded, with a slight hesitation, Vladimir Petrovich, a man of about forty, whose black hair was sprinkled with grey.

“Ah!” said the host and Sergey Nikolayevich with one voice: “So much the better... Tell us about it.”

“If you wish it... or no; I won’t tell the story; I’m no hand at telling a story; I make it dry and brief, or spun out and affected; but if you’ll allow me, I will write down all that I remember in a note-book, and will read it to you.”

His friends at first would not agree, but Vladimir Petrovich insisted on his own way. A fortnight later they were together again, and Vladimir Petrovich kept his word.

His note-book contained the following story:

I

I was sixteen then. It happened in the summer of 1833.I lived in Moscow with my parents. They had taken a dacha near the

Kaluga gate, facing the Neskuchny gardens. I was preparing for the univer-sity, but was working very little and was not in a hurry.

No one interfered with my freedom. I did what I liked, especially after parting with my last tutor, a Frenchman who had never been able to get used to the idea that he had fallen “like a bomb” (comme une bombe) into Russia, and would lie sluggishly in bed with an expression of exasperation on his face for days together. My father treated me with careless kindness; my mother scarcely noticed me, though she had no children except me; other cares completely absorbed her. My father, a man still young and very handsome, had married her from calculation; she was ten years older than he. My mother led a melancholy life; she was for ever agitated, jealous and angry, but not in my father’s presence; she was very much afraid of him, and he was severe, cold, and distant in his behavior... I have never seen a man more elaborately serene, self-confident, and commanding.

I shall never forget the first weeks I spent at the dacha. The weather was magnificent; we left town on the 9th of May, on St. Nicholas’s day. I used to walk about in the garden of our dacha, in the Neskuchny garden, and beyond the town gates; I would take some book with me — Kaydanov’s

Я, господа, признаюсь, поднимая вопрос о первой любви, надеялся на вас, не скажу старых, но и не молодых холостяков. Разве вы нас чем-нибудь потешите, Владимир Петрович?

— Моя первая любовь принадлежит действительно к числу не со-всем обыкновенных, — ответил с небольшой запинкой Владимир Петрович, человек лет сорока, черноволосый, с проседью.

— А! — промолвили хозяин и Сергей Николаевич в один голос. – Тем лучше... Рассказывайте.

— Извольте... или нет: рассказывать я не стану; я не мастер рас-сказывать: выходит сухо и коротко или пространно и фальшиво, а если позволите, я запишу все, что вспомню, в тетрадку — и прочту вам.

Приятели сперва не согласились, но Владимир Петрович настоял на своем. Через две недели они опять сошлись, и Владимир Петро-вич сдержал свое обещание.

Вот что стояло в его тетрадке:

I

Мне было тогда шестнадцать лет. Дело происходило летом 1833 года.Я жил в Москве у моих родителей. Они нанимали дачу около Ка-

лужской заставы, против Нескучного. Я готовился в университет, но работал очень мало и не торопясь.

Никто не стеснял моей свободы. Я делал что хотел, особенно с тех пор, как я расстался с последним моим гувернером-французом, который никак не мог привыкнуть к мысли, что он упал “как бомба” (comme une bombe) в Россию, и с ожесточенным выражением на лице по целым дням валялся на постели. Отец обходился со мной равнодушно-ласково; матушка почти не обращала на меня внимания, хотя у ней, кроме меня, не было детей: другие заботы ее поглощали. Мой отец, человек еще молодой и очень красивый, женился на ней по расчету; она была старше его десятью годами. Матушка моя вела печальную жизнь: беспрестанно волновалась, ревновала, сердилась

— но не в присутствии отца; она очень его боялась, а он держался строго, холодно, отдаленно... Я не видал человека более изысканно спокойного, самоуверенного и самовластного.

Я никогда не забуду первых недель, проведенных мною на даче. Погода стояла чудесная; мы переехали из города девятого мая, в самый Николин день. Я гулял — то в саду нашей дачи, то по Не-скучному, то за заставой; брал с собою какую-нибудь книгу — курс

Первая любовь

28

First Love

29

course, for instance — but I rarely opened it, and more often than anything declaimed verses aloud; I knew a great deal of poetry by heart; my blood was in a ferment and my heart ached — so sweetly and absurdly; I was all hope and anticipation, was a little frightened of something, and full of wonder at everything, and was on the tiptoe of expectation; my imagin-ation played continually, fluttering rapidly about the same fancies, like martins about a bell-tower at dawn; I dreamed, was sad, even wept; but through the tears and through the sadness, inspired by a musical verse, or the beauty of evening, shot up like grass in spring the joyful sense of young and effervescent life.

I had a horse to ride; I used to saddle it myself and set off alone for long rides, break into a rapid gallop and fancy myself a knight at a tournament. How gaily the wind whistled in my ears! or turning my face towards the sky, I would absorb its shining radiance and blue into my open soul.

I remember that at that time the image of woman, the phantom of woman’s love, scarcely ever arose in definite shape in my mind; but in all I thought, in all I felt, lay hidden a half-conscious, shamefaced presentiment of something new, unutterably sweet, feminine...

This presentiment, this expectation, permeated my whole being; I breathed in it, it coursed through my veins with every drop of blood... it was destined to be soon fulfilled.

Our dacha consisted of a wooden manor-house with columns and two small low-roofed lodges; in the lodge on the left there was a tiny factory of cheap wall-papers... I had more than once strolled that way to look at about a dozen thin and disheveled boys in dirty smocks and with tipsy faces, who were perpetually jumping onto wooden levers, that pressed down the square blocks of the press, and so by the weight of their feeble bodies struck off the variegated patterns of the wall-papers. The lodge on the right stood empty, and was to let. One day – about three weeks after the 9th of May — the shutters on the windows of this lodge were opened, women’s faces appeared in them — some family had installed themselves in it. I remember the same day at dinner, my mother inquired of the butler who were our new neighbors, and hearing the name of the Princess Zasekina, said at first, not without some respect, “Ah! a princess...” — and then added, “A poor one, I suppose?”

“They arrived in three hired flies,” the butler remarked, as he respectfully presented a dish: “they don’t keep their own carriage, and the furniture’s of the poorest.”

Кайданова, например, — но редко ее развертывал, а больше вслух читал стихи, которых знал очень много на память; кровь бродила во мне, и сердце ныло — так сладко и смешно: я все ждал, робел чего-то и всему дивился и весь был наготове; фантазия играла и носилась быстро вокруг одних и тех же представлений, как на заре стрижи вокруг колокольни; я задумывался, грустил и даже плакал; но и сквозь слезы и сквозь грусть, навеянную то певучим стихом, то красотою вечера, проступало, как весенняя травка, радостное чувство молодой, закипающей жизни.

У меня была верховая лошадка, я сам ее седлал и уезжал один куда-нибудь подальше, пускался вскачь и воображал себя рыцарем на турнире — как весело дул мне в уши ветер! — или, обратив лицо к небу, принимал его сияющий свет и лазурь в разверстую душу.

Помнится, в то время образ женщины, призрак женской любви почти никогда не возникал определенными очертаниями в моем уме; но во всем, что я думал, во всем, что я ощущал, таилось полу-осознанное, стыдливое предчувствие чего-то нового, несказанно сладкого, женского...

Это предчувствие, это ожидание проникло весь мой состав: я ды-шал им, оно катилось по моим жилам в каждой капле крови... ему было суждено скоро сбыться.

Дача наша состояла из деревянного барского дома с колоннами и двух низеньких флигельков; во флигеле налево помещалась крохот-ная фабрика дешевых обоев... Я не раз хаживал туда смотреть, как десяток худых и взъерошенных мальчишек в засаленных халатах и с испитыми лицами то и дело вскакивали на деревянные рычаги, нажимавшие четырехугольные обрубки пресса, и таким образом тяжестью своих тщедушных тел вытискивали пестрые узоры обоев. Флигелек направо стоял пустой и отдавался внаймы. В один день

— недели три спустя после девятого мая — ставни в окнах этого флигелька открылись, показались в них женские лица — какое-то семейство в нем поселилось. Помнится, в тот же день за обедом ма-тушка осведомилась у дворецкого о том, кто были наши новые сосе-ди, и, услыхав фамилию княгини Засекиной, сперва промолвила не без некоторого уважения: “А! княгиня... — а потом прибавила:

— Должно быть, бедная какая-нибудь”.— На трех извозчиках приехали-с, — заметил, почтительно подавая

блюдо, дворецкий, — своего экипажа не имеют-с, и мебель самая пустая.

Первая любовь

30

First Love

31

“Ah,” replied my mother, “so much the better.” My father gave her a chilly glance; she subsided into silence.

Certainly the Princess Zasekina could not be a rich woman; the lodge she had taken was so dilapidated and small and low-roofed that people in the least well-to-do would not have been willing to inhabit it. At the time, however, I let this go in at one ear and out at the other. The princely title had very little effect on me; I had just been reading Schiller’s “The Robbers”.

II

I was in the habit of wandering about our garden every evening, gun in hand, on the look-out for rooks. I had long cherished a hatred for those wary, rapacious and crafty birds. On the day of which I have been speaking, I went as usual into the garden, and after patrolling all the alleys without success (the rooks recognized me, and merely cawed spasmodically at a distance), I chanced to go close to the low fence which separated our domain from the narrow strip of garden stretching beyond the lodge to the right, and belonging to it. I was walking along, my eyes on the ground. Suddenly I heard voices; I looked across the fence, and was petrified. I was confronted with a strange spectacle.

A few paces from me on the grass between the green raspberry bushes stood a tall slender girl in a striped pink dress, with a white kerchief on her head; four young men were close round her, and she was slapping them by turns on the forehead with those small grey flowers, the name of which I don’t know, though they are well known to children; the flowers form little bags, and burst open with a pop when you strike them against anything hard. The young men presented their foreheads so eagerly, and in the movements of the girl (I saw her in profile), there was something so fascinating, imperious, caressing, mocking, and charming, that I almost cried out with wonder and delight, and would, I thought, have given everything in the world on the spot only to have had those exquisite fingers strike me on the forehead. My gun slipped down on the grass, I forgot everything, I devoured with my eyes the graceful shape and neck and lovely arms and the slightly disordered fair hair under the white kerchief, and the half-closed clever eye, and the eyelashes and the soft cheek beneath them...

“Young man, hey, young man,” said a voice suddenly near me: “is it quite permissible to stare so at unknown young ladies?”

— Да, — возразила матушка, — а все-таки лучше. Отец холодно взглянул на нее: она умолкла.

Действительно, княгиня Засекина не могла быть богатой женщи-ной: нанятый ею флигелек был так ветх, и мал, и низок, что люди, хотя несколько зажиточные, не согласились бы поселиться в нем. Впрочем, я тогда пропустил это все мимо ушей. Княжеский титул на меня мало действовал: я недавно прочел “Разбойников” Шиллера.

II

У меня была привычка бродить каждый вечер с ружьем по нашему саду и караулить ворон. К этим осторожным, хищным и лукавым птицам я издавна чувствовал ненависть. В день, о котором зашла речь, я также отправился в сад — и, напрасно исходив все аллеи (вороны меня признали и только издали отрывисто каркали), слу-чайно приблизился к низкому забору, отделявшему собственно наши владения от узенькой полосы сада, простиравшейся за фли-гельком направо и принадлежавшей к нему. Я шел потупя голову. Вдруг мне послышались голоса; я взглянул через забор — и окаме-нел. Мне представилось странное зрелище.

В нескольких шагах от меня — на поляне, между кустами зеленой малины, стояла высокая стройная девушка в полосатом розовом платье и с белым платочком на голове; вокруг нее теснились четы-ре молодые человека, и она поочередно хлопала их по лбу теми небольшими серыми цветками, которых имени я не знаю, но которые хорошо знакомы детям: эти цветки образуют небольшие мешочки и разрываются с треском, когда хлопнешь ими по чему-нибудь твердому. Молодые люди так охотно подставляли свои лбы — а в движениях девушки (я ее видел сбоку) было что-то такое очаровательное, повелительное, ласкающее, насмешливое и милое, что я чуть не вскрикнул от удивления и удовольствия и, кажется, тут же бы отдал все на свете, чтобы только и меня эти прелестные пальчики хлопнули по лбу. Ружье мое соскользнуло на траву, я все забыл, я пожирал взором этот стройный стан, и шейку, и красивые руки, и слегка растрепанные белокурые волосы под белым платочком, и этот полузакрытый умный глаз, и эти ресницы, и неж-ную щеку под ними...

— Молодой человек, а молодой человек, — проговорил вдруг подле меня чей-то голос, — разве позволительно глядеть так на чужих ба-рышень?

Первая любовь

32

First Love

33

I started, I was struck dumb... Near me, on the other side of the fence, stood a man with close-cropped black hair, looking ironically at me. At the same instant the girl too turned towards me... I caught sight of huge grey eyes on a bright mobile face, and the whole face suddenly quivered and laughed, there was a flash of white teeth, a droll lifting of the eyebrows... I crimsoned, picked up my gun from the ground, and pursued by a musical but not ill-natured laugh, fled to my room, flung myself on the bed, and hid my face in my hands. My heart was fairly leaping; I was greatly ashamed and overjoyed; I felt an excitement I had never known before.

After a rest, I brushed my hair, made myself neat, and went downstairs to tea. The image of the young girl floated before me, my heart was no longer leaping, but was full of a sort of sweet oppression.

“What’s the matter with you?” my father asked me all at once: “have you killed a rook?”

I was on the point of telling him all about it, but I checked myself, and merely smiled to myself. As I was going to bed, I rotated — I don’t know why — three times on one leg, pomaded my hair, got into bed, and slept all night like a dead man. Before morning I woke up for an instant, raised my head, looked round me in rapture, and fell asleep again.

III

“How can I make their acquaintance?” was my first thought when I waked in the morning. I went out in the garden before tea, but I did not go too near the fence, and saw no one. After drinking tea, I walked several times up and down the street before the dacha, and looked into the win-dows from a distance... I fancied her face behind the curtains, and I hurried away in alarm. “I must make her acquaintance, though,” I thought, pacing distractedly about the sandy plain that stretches before the Neskuchny park... “but how, that is the question.” I recalled the min-utest details of our meeting yesterday; I had for some reason or other a particularly vivid recollection of how she had laughed at me... But while I was fretting thus and constructing various plans, fate had already provided for me.

In my absence my mother had received from her new neighbor a letter on grey paper, sealed with brown wax, such as is only used in notices from the post-office or on the corks of bottles of cheap wine. In this letter, which was written in illiterate language and in a slovenly hand, the princess begged my mother to use her powerful influence in her behalf; my mother,

Я вздрогнул весь, я обомлел... Возле меня за забором стоял ка-кой-то человек с коротко остриженными черными волосами и иро-нически посматривал на меня. В это самое мгновение и девушка обернулась ко мне... Я увидал огромные серые глаза на подвижном, оживленном лице — и все это лицо вдруг задрожало, засмеялось, белые зубы сверкнули на нем, брови как-то забавно поднялись... Я вспыхнул, схватил с земли ружье и, преследуемый звонким, но не злым хохотаньем, убежал к себе в комнату, бросился на постель и закрыл лицо руками. Сердце во мне так и прыгало; мне было очень стыдно и весело: я чувствовал небывалое волнение.

Отдохнув, я причесался, почистился и сошел вниз к чаю. Образ молодой девушки носился передо мною, сердце перестало прыгать, но как-то приятно сжималось.

— Что с тобой? — внезапно спросил меня отец, — убил ворону?Я хотел было все рассказать ему, но удержался и только улыбнулся

про себя. Ложась спать, я, сам не знаю зачем, раза три повернулся на одной ноге, напомадился, лег и всю ночь спал как убитый. Перед утром я проснулся на мгновенье, приподнял голову, посмотрел во-круг себя с восторгом — и опять заснул.

III

“Как бы с ними познакомиться?” — было первою моею мыслью, как только я проснулся поутру. Я перед чаем отправился в сад, но не подходил слишком близко к забору и никого не видел. После чаю я прошелся несколько раз по улице перед дачей — и издали загляды-вал в окна... Мне почудилось за занавеской ее лицо, и я с испугом поскорее удалился. “Однако надо же познакомиться, — думал я, беспорядочно расхаживая по песчаной равнине, расстилавшейся перед Нескучным, — но как? Вот в чем вопрос”. Я припоминал ма-лейшие подробности вчерашней встречи: мне почему-то особенно ясно представлялось, как это она посмеялась надо мною... Но, пока я волновался и строил различные планы, судьба уже порадела обо мне.

В мое отсутствие матушка получила от новой своей соседки письмо на серой бумаге, запечатанной бурым сургучом, какой употребляется только на почтовых повестках да на пробках деше-вого вина. В этом письме, написанном безграмотным языком и неопрятным почерком, княгиня просила матушку оказать ей по-

Первая любовь

34

First Love

35

in the words of the princess, was well acquainted with persons of high position, upon whom her fortunes and her children’s fortunes depended, as she had some extremely important law-suits. “I apeal tyou,” — she wrote, — “as a knoble woman to a knoble woman, and moarover, it is agriable to me to makeus of this opportunity.” Concluding, she begged my mother’s permission to call upon her. I found my mother in an unpleasant state of mind; my father was not at home, and she had no one of whom to ask advice. Not to answer a “noble woman”, and a princess into the bargain, was impossible. But my mother was in a difficulty as to how to answer her. To write a note in French struck her as unsuitable, and Russian spelling was not a strong point with my mother herself, and she was aware of it, and did not wish to compromise herself. She was delighted at my arrival, and immediately ordered me to go to the Princess and explain to her verbally that my mother would always be glad to do her Excellency any service within her powers, and to beg her to come to see her after twelve o’clock. This unexpectedly rapid fulfillment of my secret desires both delighted and frightened me. I made no sign, however, of the perturbation which came over me, and as a preliminary step went to my room to put on a new necktie and tail coat; at home I still wore short jackets and lay-down collars, much as I abominated them.

IV

In the narrow and untidy anteroom of the lodge, which I entered with an involuntary trembling of my whole body, I was met by an old grey-headed servant with a dark copper-colored face, surly little pig’s eyes, and such deep wrinkles on his forehead and temples as I had never seen in my life. He was carrying on a plate the gnawed spinal bone of a herring; and shutting the door that led into the adjoining room with his foot, he said abruptly:

“What do you want?”“Is the Princess Zasekina at home?” I inquired.“Vonifaty!” screamed a quavering female voice on the other side of the

door.The servant without a word turned his back on me, exhibiting as he

did so the extremely threadbare rear of his livery with a solitary reddish heraldic button on it; he put the plate down on the floor, and went away.

кровительство: матушка моя, по словам княгини, была хорошо знакома с значительными людьми, от которых зависела ее участь и участь ее детей, так как у ней были очень важные процессы. “Я квам обращаюсь, — писала она, — как благородная дама хблагородной даме, и при том мне преятно воспользоватца сим случаем”. Кончая, она просила у матушки позволения явиться к ней. Я застал матушку в неприятном расположении духа: отца не было дома, и ей не с кем было посоветоваться. Не отвечать “благородной даме”, да еще княгине, было невозможно, а как отвечать — матушка недоумевала. Написать записку по-французски казалось ей неуместным, а в рус-ской орфографии сама матушка не была сильна — и знала это и не хотела компрометироваться. Она обрадовалась моему приходу и тотчас приказала мне сходить к княгине и на словах объяснить ей, что матушка, мол, моя всегда готова оказать ее сиятельству, по мере сил, услугу и просить ее пожаловать к ней часу в первом. Неожиданно быстрое исполнение моих тайных желаний меня и обрадовало и испугало; однако я не выказал овладевшего мною смущения — и предварительно отправился к себе в комнату, чтобы надеть новенький галстук и сюртучок: дома я еще ходил в куртке и в отложных воротничках, хотя очень ими тяготился.

IV

В тесной и неопрятной передней флигелька, куда я вступил с не-вольной дрожью во всем теле, встретил меня старый и седой слуга с темным, медного цвета, лицом, свиными угрюмыми глазками и такими глубокими морщинами на лбу и на висках, каких я в жиз-ни не видывал. Он нес на тарелке обглоданный хребет селедки и, притворяя ногою дверь, ведущую в другую комнату, отрывисто про-говорил:

— Чего вам?— Княгиня Засекина дома? — спросил я.— Вонифатий! — закричал из-за двери дребезжащий женский го-

лос.Слуга молча повернулся ко мне спиною, причем обнаружилась

сильно истертая спинка его ливреи, с одинокой порыжелой гербовой пуговицей, и ушел, поставив тарелку на пол.

134 135

Asya

I

I was then about twenty-five, — began N. N., — it is an affair of days long past, as you see. I had just acquired my freedom and had gone abroad;

not in order to “finish my education”, as people expressed it then, but simply because I wanted to see God’s world. I was healthy, young, cheerful; my money was not exhausted; cares had not yet succeeded in accumulat-ing; I lived without looking back, I did what I wished: in one word, I flourished. At the time it never entered my head that man is not a plant, and that he cannot flourish long. Youth eats gilded gingerbread cakes and thinks they are its daily bread; but a time will come when one will beg for bread. But there is no use in discussing that.

I was traveling without any aim, without a plan; I was halting every-where where things pleased me, and immediately proceeded onward, as soon as I felt a desire to see new faces — precisely that, faces. People alone and exclusively interested me; I hated curious monuments, noteworthy collections; the mere sight of a local guide aroused in me a sensation of melancholy and wrath. I nearly went out of my mind in the Grünes Gewölbe in Dresden. Nature had a very great effect on me, but I did not love its so called beauties, remarkable mountains, cliffs, and waterfalls; I did not like to have it force itself upon me, interfere with me. On the other hand, faces, — living, human faces, — people’s speech, their movements, their laughter, were what I could not dispense with. I had always felt peculiarly joyful and at my ease in a crowd; I found it cheerful to go where other people went, to shout when others shouted; and, at the same time, I liked to watch those others shout. It amused me to watch people… and I

Ася

I

Мне было тогда лет двадцать пять, — начал Н.Н., дела давно минувших дней, как видите. Я только что вырвался на волю

и уехал за границу, не для того, чтобы “окончить мое воспитание”, как говаривалось тогда, а просто мне захотелось посмотреть на мир божий. Я был здоров, молод, весел, деньги у меня не переводились, заботы еще не успели завестись — я жил без оглядки, делал, что хотел, процветал, одним словом. Мне тогда и в голову не приходило, что человек не растение и процветать ему долго нельзя. Молодость ест пряники золоченые, да и думает, что это-то и есть хлеб насущ-ный; а придет время — и хлебца напросишься. Но толковать об этом не для чего.

Я путешествовал без всякой цели, без плана; останавливался везде, где мне нравилось, и отправлялся тотчас далее, как только чувствовал желание видеть новые лица — именно лица. Меня за-нимали исключительно одни люди; я ненавидел любопытные па-мятники, замечательные собрания, один вид лон-лакея возбуждал во мне ощущение тоски и злобы; я чуть с ума не сошел в дрезденском

“Грюне Гевелбе”. Природа действовала на меня чрезвычайно, но я не любил так называемых ее красот, необыкновенных гор, утесов, водопадов; я не любил, чтобы она навязывалась мне, чтобы она мне мешала. Зато лица, живые человеческие лица — речи людей, их движения, смех — вот без чего я обойтись не мог. В толпе мне было всегда особенно легко и отрадно; мне было весело идти туда, куда шли другие, кричать, когда другие кричали, и в то же время я любил смотреть, как эти другие кричат. Меня забавляло наблюдать людей...

Ася

136

Asya

137

did not even watch them — I contemplated them with a sort of joyous and insatiable curiosity. But I am digressing again.

So then, about twenty years ago, I was residing in the small German town of Z., on the left bank of the Rhine. I was seeking solitude; I had just been wounded in the heart by a young widow, with whom I had become acquainted at a spa. She was very pretty and clever; she coquetted with everyone — including sinful me; and at first she even encouraged me, but afterward wounded me cruelly, sacrificing me to a red-cheeked Bavarian lieutenant. I am bound to say that the wound in my heart was not very deep; but I regarded it as my duty to surrender myself to grief and solitude for a certain time, — with what will not youth divert itself! — and I settled in Z.

This little town pleased me by its site at the foot of two lofty hills; by its decrepit walls and towers, its aged lindens, and the steep bridge over the bright little river, which fell into the Rhine; but chiefly by its good wine. Through its narrow streets there strolled in the evening, immediately after sunset (this was in July), extremely pretty, fair-haired German maidens, and on meeting a foreigner they articulated with a pleasant voice: “Guten Abend!” — and some of them did not depart even when the moon rose from behind the steep roofs of the ancient houses, and the tiny stones of the pavement were clearly outlined in its motionless rays. I loved to wander then through the town; the moon seemed to be gazing intently at it from the clear sky; and the town felt that gaze, and stood sensitive and peaceful, all bathed in its light, — that tranquil and, at the same time, soul-agitating light. The cock on the tall Gothic belfry glittered like pale gold; the same gold was diffused in streams over the shining black expanse of the river; slender candles (the German is economical!) burned modestly in the narrow windows under the slate-covered roofs; grape-vines mysteriously thrust their curled little runners from behind stone walls; something flitted past in the shadow near the ancient well on the triangular market-place; suddenly the somnolent whistle of the night watchman rang out, a good-natured dog growled in an undertone, the air fairly caressed one’s face, and the lindens emitted so sweet a perfume that one’s chest involuntarily inhaled deeper and deeper breaths, and the word:

“Gretchen” — not quite an exclamation nor yet quite a query — fairly forced itself to one’s lips.

The little town of Z. lies a couple of versts distant from the Rhine. I frequently walked to take a look at the majestic stream and, as I mused,

— not without some effort, — of the sly widow, I would sit for long hours on a stone bench, beneath a huge, lonely ash-tree. A small statue of the Madonna, with almost childish face and a red heart on her breast,

да я даже не наблюдал их — я их рассматривал с каким-то радостным и ненасытным любопытством. Но я опять сбиваюсь в сторону.

Итак, лет двадцать тому назад я жил в немецком небольшом город-ке З., на левом берегу Рейна. Я искал уединения: я только что был поражен в сердце одной молодой вдовой, с которой познакомился на водах. Она была очень хороша собой и умна, кокетничала со всеми — и со мною, грешным, — сперва даже поощряла меня, а потом жестоко меня уязвила, пожертвовав мною одному краснощекому баварскому лейтенанту. Признаться сказать, рана моего сердца не очень была глубока; но я почел долгом предаться на некоторое время печали и одиночеству — чем молодость не тешится! — и поселился в З.

Городок этот мне понравился своим местоположением у подошвы двух высоких холмов, своими дряхлыми стенами и башнями, вековы-ми липами, крутым мостом над светлой речкой, впадавшей в Рейн,

— а главное, своим хорошим вином. По его узким улицам гуляли вечером, тотчас после захождения солнца (дело было в июне), прехорошенькие белокурые немочки и, встретясь с иностранцем, произносили приятным голоском: “Guten Abend!” — а некоторые из них не уходили даже и тогда, когда луна поднималась из-за острых крыш стареньких домов и мелкие каменья мостовой четко рисовались в ее неподвижных лучах. Я любил бродить тогда по го-роду; луна, казалось, пристально глядела на него с чистого неба; и город чувствовал этот взгляд и стоял чутко и мирно, весь облитый ее светом, этим безмятежным и в то же время тихо душу волнующим светом. Петух на высокой готической колокольне блестел бледным золотом; таким же золотом переливались струйки по черному глян-цу речки; тоненькие свечки (немец бережлив!) скромно теплились в узких окнах под грифельными кровлями; виноградные лозы таинственно высовывали свои завитые усики из-за каменных оград; что-то пробегало в тени около старинного колодца на трехугольной площади, внезапно раздавался сонливый свисток ночного сторожа, добродушная собака ворчала вполголоса, а воздух так и ластился к лицу, и липы пахли так сладко, что грудь поневоле все глубже и глубже дышала, и слово “Гретхен” — не то восклицание, не то вопрос

— так и просилось на уста.Городок З. лежит в двух верстах от Рейна. Я часто ходил смотреть

на величавую реку и, не без некоторого напряжения мечтая о ко-варной вдове, просиживал долгие часы на каменной скамье под одиноким огромным ясенем. Маленькая статуя мадонны с почти детским лицом и красным сердцем на груди, пронзенным мечами,

Ася

138

Asya

139

transfixed by swords, gazed sadly forth from among its branches. On the opposite bank was the small town of L., a little larger than the one in which I had settled down. One evening I was sitting on my favorite bench, gazing now at the river, now at the sky, and again at the vineyards. In front of me, tow-headed urchins were clambering over the sides of a boat, drawn up on the bank, and overturned with its tarred bottom upward. Small ves-sels were running under slightly inflated sails; the greenish waves were gliding past, faintly swelling and gurgling. Suddenly the sounds of music were wafted to my ear: I began to listen. A waltz was being played in the town of L.; a bass-viol was droning spasmodically; a violin was trilling in-distinctly; a flute was piping valorously.

“What’s that?” — I enquired of an old man in a velveteen waistcoat, blue stockings and buckled shoes, who approached me.

“That,” — he replied, having preliminarily shifted the mouthpiece of his pipe from one corner of his mouth to the other, — “is students who have come from B., for a commers.”

“I believe I’ll take a look at that commers,” — I thought. — “By the way, I haven’t been in L., as yet.” I hunted up a wherryman and set off for the other bank.

II

It is not everyone, possibly, who knows what a commers is. It is a peculiar sort of triumphal banquet, at which the students of one land or fraternity (Landsmannschaft) assemble. Almost all the participants of a commers wear the costume, — established long ago, — of German students: a dolman, large boots, and tiny caps with bands of certain colors. The students generally assemble for a dinner, presided over by the Senior, that is to say, the Elder, — and feast until morning, drink, sing the songs,

“Landesvater”, “Gaudeamus”, smoke and curse the Philistines; sometimes they hire an orchestra.

Just this sort of a commers was in progress in L., in front of a small inn under the signboard of the Sun, in a garden which abutted on the street. Over the inn itself, and the garden, flags were fluttering; the students were sitting at tables under the clipped lindens; a huge bull-dog was lying under one of the tables; on one side, in an arbor of ivy, the musicians were installed and were playing industriously, constantly reinforcing their strength with beer. On the street, in front of the low fence of the garden, a considerable number of people were gathered: the good citizens of L. had not wished to let slip the opportunity of staring at visitors from a distance.

печально выглядывала из его ветвей. На противоположном берегу находился городок Л., немного побольше того, в котором я поселил-ся. Однажды вечером я сидел на своей любимой скамье и глядел то на реку, то на небо, то на виноградники. Передо мной белоголовые мальчишки карабкались по бокам лодки, вытащенной на берег и опрокинутой насмоленным брюхом кверху. Кораблики тихо бежали на слабо надувшихся парусах; зеленоватые волны скользили мимо, чуть-чуть вспухая и урча. Вдруг донеслись до меня звуки музыки; я прислушался. В городе Л. играли вальс; контрабас гудел отрывисто, скрипка неясно заливалась, флейта свистала бойко.

— Что это? — спросил я у подошедшего ко мне старика в плисовом жилете, синих чулках и башмаках с пряжками.

— Это, — отвечал он мне, предварительно передвинув мундштук своей трубки из одного угла губ в другой, — студенты приехали из Б. на коммерш.

“А посмотрю-ка я на этот коммерш, — подумал я, — кстати же, я в Л. не бывал”. Я отыскал перевозчика и отправился на другую сторону.

II

Может быть, не всякий знает, что такое коммерш. Это особенного рода торжественный пир, на который сходятся студенты одной земли или братства (Landsmannschaft). Почти все участники в ком-мерше носят издавна установленный костюм немецких студентов: венгерки, большие сапоги и маленькие шапочки с околышами известных цветов. Собираются студенты обыкновенно к обеду под председательством сениора, то есть старшины, — и пируют до утра, пьют, поют песни, Landesvater, Gaudeamus, курят, бранят филисте-ров; иногда они нанимают оркестр.

Такой точно коммерш происходил в г. Л. перед небольшой гостини-цей под вывескою Солнца, в саду, выходившем на улицу. Над самой гостиницей и над садом веяли флаги; студенты сидели за столами под обстриженными липками; огромный бульдог лежал под одним из столов; в стороне, в беседке из плюща, помещались музыканты и усердно играли, то и дело подкрепляя себя пивом. На улице, перед низкой оградой сада, собралось довольно много народа: добрые граждане Л. не хотели пропустить случая поглазеть на заезжих гостей.

Ася

140

Asya

141

I also mingled in the crowd of spectators. It cheered me to look at the faces of the students; their embraces, exclamations, the innocent coquetry of youth, the ardent glances, the causeless laughter — the best laughter in the world, — all this joyous ebullition of young, fresh life, this impulse in advance — no matter where, so long as it was forward, — this good-natured liberty touched and kindled me. “Why not join them?” I asked myself…

“Asya, are you satisfied?” — suddenly said a man’s voice behind me, in Russian.

“Let us wait a little longer,” — replied another, a woman’s voice, in the same language.

I wheeled hastily round… My gaze fell upon a handsome young man in a cap and a roomy jacket. He was arm in arm with a girl of short stature, with a straw hat which covered the whole upper part of her face.

“You are Russians?” — broke involuntarily from my tongue.The young man smiled and said:

“Yes; we are Russians.”“I did not in the least expect... in such a remote nook,” I was beginning.“And we did not expect,” — he interrupted me; — “well, so much the

better. Allow me to introduce myself: my name is Gagin, and this is my...” he hesitated for a moment, — “is my sister. And may I ask your name?”

I mentioned my name, and we got into conversation. I learned that Ga-gin, while traveling for pleasure, like myself, had arrived in the town of L. a week previously, and had stuck fast there. Truth to tell, I was not fond of making acquaintance with Russians abroad. I recognized them from afar by their walk, the cut of their garments, and, chiefly, by the expression of their faces. Conceited and scornful, often imperious, it was suddenly replaced by an expression of caution and timidity… The man would suddenly become all alert; his eyes would roll about uneasily… “Good heavens! haven’t I blundered? Aren’t people laughing at me?” that hurried glance seemed to be saying... A moment passed, — and again the majesty of the physiognomy was restored, now and then giving way, in turn, to dull perplexity. Yes, I avoided Russians, but I took an instantaneous liking to Gagin. There are in the world such happy faces, that everyone likes to look at them, as though they warmed or caressed you. Gagin had precisely such a face, charming, caressing, with large, soft eyes, and soft, curly hair. He spoke in such a way that, even without seeing his face, merely from the sound of his voice, you felt that he was smiling.

The young girl, whom he had called his sister, seemed to me very pretty at the first glance. There was something individual, peculiar in the form

Я тоже вмешался в толпу зрителей. Мне было весело смотреть на лица студентов; их объятия, восклицания, невинное кокетничанье молодости, горящие взгляды, смех без причины — лучший смех на свете — все это радостное кипение жизни юной, свежей, этот порыв вперед — куда бы то ни было, лишь бы вперед, — это добродушное раздолье меня трогало и поджигало. “Уж не пойти ли к ним?” — спра-шивал я себя...

— Ася, довольно тебе? — вдруг произнес за мной мужской голос по-русски.

— Подождем еще, — ответил другой, женский голос на том же языке.Я быстро обернулся... Взор мой упал на красивого молодого чело-

века в фуражке и широкой куртке; он держал под руку девушку невысокого роста, в соломенной шляпе, закрывавшей всю верхнюю часть ее лица.

— Вы русские? — сорвалось у меня невольно с языка.Молодой человек улыбнулся и промолвил:

— Да, русские.— Я никак не ожидал... в таком захолустье, — начал было я.— И мы не ожидали, — перебил он меня, — что ж? тем лучше. Поз-

вольте рекомендоваться: меня зовут Гагиным, а вот это моя... — он запнулся на мгновение, — моя сестра. А ваше имя позвольте узнать?

Я назвал себя, и мы разговорились. Я узнал, что Гагин, путешест-вуя, так же как и я, для своего удовольствия, неделю тому назад заехал в городок Л., да и застрял в нем. Правду сказать, я неохотно знакомился с русскими за границей. Я их узнавал даже издали по их походке, покрою платья, а главное, по выраженью их лица. Самодовольное и презрительное, часто повелительное, оно вдруг сменялось выражением осторожности и робости... Человек внезапно настораживался весь, глаз беспокойно бегал... “Батюшки мои! не соврал ли я, не смеются ли надо мною”, — казалось, говорил этот уторопленный взгляд... Проходило мгновенье — и снова восста-новлялось величие физиономии, изредка чередуясь с тупым недо-уменьем. Да, я избегал русских, но Гагин мне понравился тотчас. Есть на свете такие счастливые лица: глядеть на них всякому любо, точно они греют вас или гладят. У Гагина было именно такое лицо, милое, ласковое, с большими мягкими глазами и мягкими курча-выми волосами. Говорил он так, что даже не видя его лица, вы по одному звуку его голоса чувствовали, что он улыбается.

Девушка, которую он назвал своей сестрой, с первого взгляда показалась мне очень миловидной. Было что-то свое, особенное, в

Ася

142

Asya

143

of her dark-skinned, round face, with its small, slender nose, almost childish little cheeks, and bright, black eyes. She was gracefully built, and apparently not yet fully developed. She did not bear the slightest resembl-ance to her brother.

“Will you drop in and make us a call?” — said Gagin to me. — “I think we have gazed our fill at the Germans. Our fellows, it is true, would have smashed the windows and broken the chairs, but these men are more dis-creet. Shall we go home — what do you think, Asya?”

The young girl nodded assent.“We are living out of town,” — went on Gagin, “in a vineyard, in an isola-

ted house, high up. We have a splendid site, as you will see. The landlady has promised to prepare some sour milk for us. But it will soon be dark now, and it will be better for you to cross the Rhine by moonlight.”

We set out. Through the low gates of the town (an ancient wall of cobble-stones surrounded it on all sides, and even the embrasures had not yet entirely gone to ruin) we emerged into the open country, and, proceeding for a hundred paces along the stone rampart, halted before a narrow wicket-gate. Gagin opened it and led us up the hill by a steep path. Grape-vines grew on both sides, on terraces; the sun had just set, and a thin scarlet light lay on the green vines, on the tall stakes, on the dry earth besprinkled throughout with large and small flag-stones, and on the white wall of a small house, with black, sagging joists and four bright windows, which stood on the very apex of the hill up which we were climbing.

“Here’s our dwelling!” — exclaimed Gagin, as soon as we began to ap-proach the house; — “and here is the landlady bringing the milk. Guten Abend, Madame!.. We’ll set to eating now; but first,” — he added, — “look around you... What do you think of the view?”

The view really was magnificent. The Rhine lay all silvery before us, bet-ween green banks; in one place it was flaming with the purple and gold of the sunset. The little town, nestling close against the bank, displayed all its houses and streets; hills and fields spread out widely. Down below it had been good, but up aloft it was still better: I was particularly struck by the purity and depth of the sky, the radiant transparency of the air. Cool and light, it softly undulated and surged in waves, as though it too were more at its ease on the heights.

“You have chosen capital quarters,” — I said.“It was Asya who found them,” — replied Gagin. — “Come now, Asya,”

— he went on: — “See to things. Order everything to be served here. We will sup in the open air. The music can be heard better here. Have you noticed,”

складе ее смугловатого, круглого лица, с небольшим тонким носом, почти детскими щечками и черными, светлыми глазами. Она была грациозно сложена, но как будто не вполне еще развита. Она ни-сколько не походила на своего брата.

— Хотите вы зайти к нам? — сказал мне Гагин, — кажется, довольно мы насмотрелись на немцев. Наши бы, правда, стекла разбили и поломали стулья, но эти уж больно скромны. Как ты думаешь, Ася, пойти нам домой?

Девушка утвердительно кивнула головой.— Мы живем за городом, — продолжал Гагин, — в винограднике, в

одиноком домишке, высоко. У нас славно, посмотрите. Хозяйка обе-щала приготовить нам кислого молока. Теперь же скоро стемнеет, и вам лучше будет переезжать Рейн при луне.

Мы отправились. Через низкие ворота города (старинная стена из булыжника окружала его со всех сторон, даже бойницы не все еще обрушились) мы вышли в поле и, пройдя шагов сто вдоль каменной ограды, остановились перед узенькой калиткой. Гагин отворил ее и повел нас в гору по крутой тропинке. С обеих сторон, на уступах, рос виноград; солнце только что село, и алый тонкий свет лежал на зеленых лозах, на высоких тычинках, на сухой земле, усыпанной сплошь крупным и мелким плитняком, и на белой стене небольшого домика, с косыми черными перекладинами и четырьмя светлыми окошками, стоявшего на самом верху горы, по которой мы взбирались.

— Вот и наше жилище! — воскликнул Гагин, как только мы стали приближаться к домику, — а вот и хозяйка несет молоко. Guten Abend, Madame!.. Мы сейчас примемся за еду; но прежде, — прибавил он,

— оглянитесь... каков вид?Вид был, точно, чудесный. Рейн лежал перед нами весь серебря-

ный, между зелеными берегами; в одном месте он горел багряным золотом заката. Приютившийся к берегу городок показывал все свои дома и улицы; широко разбегались холмы и поля. Внизу было хорошо, но наверху еще лучше: меня особенно поразила чистота и глубина неба, сияющая прозрачность воздуха. Свежий и легкий, он тихо колыхался и перекатывался волнами, словно и ему было раз-дольнее на высоте.

— Отличную вы выбрали квартиру, — промолвил я.— Это Ася ее нашла, — отвечал Гагин. — Ну-ка, Ася, — продолжал

он, — распоряжайся. Вели все сюда подать. Мы станем ужинать на воздухе. Тут музыка слышнее. Заметили ли вы, — прибавил он,

Ася

144

Asya

145

— he added, turning to me, — “that some waltzes are good for nothing when heard close to? — the sounds are insipid, harsh — while at a dis-tance, they are splendid! they fairly set all the romantic chords in you to vibrating.”

Asya (her name was really Anna, but Gagin called her Asya, and there-fore you must permit me to do the same) — Asya withdrew into the house, and soon returned in company with the landlady. They carried between them a large tray with a pot of milk, plates, spoons, sugar, berries, and bread. We sat down and began our supper. Asya removed her hat; her black hair, cut short and brushed like that of a boy, fell in large rings on her neck and ears. At first she was shy of me; but Gagin said to her:

“Asya, have done with your shrinking! He doesn’t bite.”She smiled and, a little while afterward, entered into conversation with

me of her own accord. I have never seen a more restless being. She did not sit still for a single moment; she kept rising, running into the house, and running back to us again. She would begin to hum in a low voice, frequently broke out laughing, and that in a very strange manner: — it seemed as though she were laughing not at what she heard, but at various thoughts which came into her head. Her large eyes had a bright, direct, bold gaze, but sometimes her eyelids contracted slightly, and then her glance suddenly became deep and tender. We chatted for a couple of hours. Day had long since vanished, and evening, — first all fiery, then clear and scarlet, then pale and dim, — had quietly melted and merged into night; and still our conversation continued, peaceful and gentle as the air which surrounded us. Gagin ordered a bottle of Rhine wine to be brought; we quaffed it, without haste. The music, as before, floated up to us; its sounds seemed sweeter and more tender; the lights had kindled in the town and on the river. Suddenly Asya lowered her head, so that her curls fell into her eyes, became silent, heaved a sigh, and then said to us that she was sleepy, and went away to the house. But I saw that, without lighting a candle, she stood for a long time at the unopened window. At last the moon rose and played on the Rhine; everything grew bright, darkened, changed, even the wine in our facetted glasses began to glitter with a mysterious gleam. The wind subsided, as though it had folded its wings, and died out; perfumed, nocturnal warmth was exhaled from the earth.

“It is time for me to go!” — I exclaimed: — “otherwise I shall probably find no wherryman.”

“It is time,” — repeated Gagin.We descended along the path. The stones behind us suddenly began to

clatter; it was Asya pursuing us.

обратясь ко мне, — вблизи иной вальс никуда не годится — пошлые, грубые звуки, — а в отдаленье, — чудо! так и шевелит в вас все роман-тические струны.

Ася (собственное имя ее было Анна, но Гагин называл ее Асей, и уж вы позвольте мне ее так называть) — Ася отправилась в дом и скоро вернулась вместе с хозяйкой. Они вдвоем несли большой поднос с горшком молока, тарелками, ложками, сахаром, ягодами, хлебом. Мы уселись и принялись за ужин. Ася сняла шляпу; ее черные воло-сы, остриженные и причесанные, как у мальчика, падали крупными завитками на шею и уши. Сначала она дичилась меня; но Гагин ска-зал ей:

— Ася, полно ежиться! он не кусается.Она улыбнулась и немного спустя уже сама заговаривала со мной.

Я не видел существа более подвижного. Ни одно мгновение она не сидела смирно; вставала, убегала в дом и прибегала снова, напевала вполголоса, часто смеялась, и престранным образом: казалось, она смеялась не тому, что слышала, а разным мыслям, приходившим ей в голову. Ее большие глаза глядели прямо, светло, смело, но иногда веки ее слегка щурились, и тогда взор ее внезапно становился глубок и нежен.

Мы проболтали часа два. День давно погас, и вечер, сперва весь огнистый, потом ясный и алый, потом бледный и смутный, тихо таял и переливался в ночь, а беседа наша все продолжалась, мирная и кроткая, как воздух, окружавший нас. Гагин велел принести бу-тылку рейнвейна; мы ее распили не спеша. Музыка по-прежнему долетала до нас, звуки ее казались слаще и нежнее; огни зажглись в городе и над рекою. Ася вдруг опустила голову, так что кудри ей на глаза упали, замолкла и вздохнула, а потом сказала нам, что хочет спать, и ушла в дом; однако я видел, как она, не зажигая свечи, долго стояла за нераскрытым окном. Наконец, луна встала и заиграла по Рейну; все осветилось, потемнело, изменилось, даже вино в наших граненых стаканах заблестело таинственным блеском. Ветер упал, точно крылья сложил, и замер; ночным, душистым теплом повеяло от земли.

— Пора! — воскликнул я, — а то, пожалуй, перевозчика не сыщешь.— Пора, — повторил Гагин.Мы пошли вниз по тропинке. Камни вдруг посыпались за нами:

это Ася нас догоняла.

Ася

146

Asya

147

“Are you not asleep?” — her brother asked her; but she, without answer-ing him a word, ran past us.

The last dying fire-pots lighted by the students in the garden of the inn illuminated the under side of the foliage on the trees, which imparted to it a festive and fantastic aspect. We found Asya on the bank; she was chatting with a wherryman. I sprang into the boat and took leave of my new friends. Gagin promised to make me a visit on the following day; I shook hands with him, and offered my hand to Asya; but she merely gazed at me and shook her head. The boat floated off and glided over the swift river. The wherryman, a brisk old fellow, dipped his oars with tense effort into the dark water.

“You have entered the shaft of moonlight, you have broken it up,” — Asya shouted to me.

I lowered my eyes; around the boat the waves rocked darkly.“Good-bye!” — rang out her voice once more.“Until tomorrow,” — said Gagin, after her.The boat made its landing. I got out and glanced around me. No one was

any longer visible on the opposite bank. The shaft of moonlight stretched again in a golden bridge across the entire width of the river. As though by way of farewell, the sounds of an old Lanner waltz hurtled over. Gagin was right: I felt that all my heart-strings were vibrating in response to those seductive strains. I wended my way home through the darkened fields, slowly inhaling the fragrant air, and reached my room all softened by the sweet languor of vague and limitless anticipation. I felt happy… But why was I happy? I desired nothing, I was thinking of nothing... I was happy.

Almost laughing aloud with the exuberance of pleasant and vivacious emotions, I dived into my bed, and was on the point of closing my eyes, when suddenly it occurred to me that not once during the whole course of the evening had I called to mind my cruel beauty... “But what does it mean?” — I asked myself: — “Is it possible I’m not in love?” But though I asked myself this question, I fell asleep, I think, at once, like a baby in its cradle.

III

On the following morning (I was already awake, but had not yet risen), a knock of a stick resounded under my window, and a voice, which I imme-diately recognized as the voice of Gagin, struck up:

“Are you asleep? With my guitarI will awaken you…”

— Ты разве не спишь? — спросил ее брат, но она, не ответив ему ни слова, пробежала мимо.

Последние умирающие плошки, зажженные студентами в саду гостиницы, освещали снизу листья деревьев, что придавало им праздничный и фантастический вид. Мы нашли Асю у берега: она разговаривала с перевозчиком. Я прыгнул в лодку и простился с новыми моими друзьями. Гагин обещал навестить меня на следую-щий день; я пожал его руку и протянул свою Асе; но она только по-смотрела на меня и покачала головой. Лодка отчалила и понеслась по быстрой реке. Перевозчик, бодрый старик, с напряжением по-гружал весла в темную воду.

— Вы в лунный столб въехали, вы его разбили, — закричала мне Ася.

Я опустил глаза; вокруг лодки, чернея, колыхались волны.— Прощайте! — раздался опять ее голос.— До завтра, — проговорил за нею Гагин.Лодка причалила. Я вышел и оглянулся. Никого уж не было видно

на противоположном берегу. Лунный столб опять тянулся золотым мостом через всю реку. Словно на прощание примчались звуки ста-ринного лансеровского вальса. Гагин был прав: я почувствовал, что все струны моего сердца задрожали в ответ на те заискивающие напевы. Я отправился домой через потемневшие поля, медленно вдыхая пахучий воздух, и пришел в свою комнату весь разнеженный сладостным томлением беспредметных и бесконечных ожиданий. Я чувствовал себя счастливым... Но отчего я был счастлив? Я ничего не желал, я ни о чем не думал... Я был счастлив.

Чуть не смеясь от избытка приятных и игривых чувств, я нырнул в постель и уже закрыл было глаза, как вдруг мне пришло на ум, что в течение вечера я ни разу не вспомнил о моей жестокой красавице...

“Что же это значит? — спросил я самого себя. — Разве я не влюблен?” Но, задав себе этот вопрос, я, кажется, немедленно заснул, как дитя в колыбели.

III

На другое утро (я уже проснулся, но еще не вставал) стук палки раздался у меня под окном, и голос, который я тотчас признал за голос Гагина, запел:

Ты спишь ли? ГитаройТебя разбужу...