Новая Кожа №1 (2007)

cover2.pdf 8/3/07 4:32:19 PM

Novaya Kozha is an annual literary and arts magazine published by Koja Press.

Copyright © 2007 by Koja Press.

All rights reserved.

All rights revert to authors upon publication.

Volume #1.

ISSN 1939-0645

ISBN-13: 978-0-9773698-3-6ISBN-10: 0-9773698-3-8

Cover design by Leonid Drozner.

Logo and interior design by Igor Satanovsky & Ilya Metalnikov.

Interior artwork by Gregory Kapelyan (except pages 122-123, 205-208).

Electronic version of Novaya Kozha: http://nk.kojapress.com

E-mail: [email protected]

Koja Press web site: www.kojapress.com

Редакция Леонид Дрознер, Нью-ЙоркИлья Метальников, Москва

Игорь Сатановский, Нью-ЙоркОлег Ярошев, Нью-Йорк

РедколлегияВагрич Бахчанян, Нью-Йорк

Григорий Капелян, Нью-ЙоркАлексей Сосна, Москва

Александр Шнуров, ПенсильванияМихаил Юпп, Филадельфия

Корректор: Юлия Переяслава, СлавянскДизайн обложки: Леонид Дрознер

Логотип и макет: Игорь Сатановский и Илья Метальников

В оформлении альманаха использована графика Григория Капеляна (кроме стр. 122-123, 205-208)

Сетевая версия альманаха: http://nk.kojapress.com Электронный адрес редакции: [email protected]

ЛИТЕРАТУРНО-ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ АЛЬМАНАХ №1 2007

НЬЮ-ЙОРК — МОСКВА

Новая КожаЛитературно-художественный альманах — М.: «Новая Кожа»,

2007. — 208 с.: ил.

ISSN 1939-0645 Copyright © 2007, Koja Press. All rights reservedISBN-13: 978-0-9773698-3-6 © «Новая Кожа», 2007ISBN-10: 0-9773698-3-8 Перепечатка запрещена

СодеРжание

От редакции .............................................................................................................7

нечеловечеСкие МатеРиалы ..........................................................................9Поэзия политических деятелей ...............................................................................10

Вступление .......................................................................................................10Юрий Андропов ..............................................................................................11Леонид Брежнев ..............................................................................................12Николай Бухарин ...........................................................................................13Джордж У. Буш-младший .............................................................................14Герман Геринг ..................................................................................................14Теодор Герцль ..................................................................................................15Адольф Гитлер ................................................................................................15Радован Караджич .........................................................................................16Джимми Картер ..............................................................................................17Cергей Лавров .................................................................................................18Мао Цзэдун ......................................................................................................19Александр Мороз ...........................................................................................22Бенито Муссолини .........................................................................................24Анатолий Осенев (Лукьянов) ......................................................................25Евгений Примаков .........................................................................................26Владимир Пуришкевич ................................................................................26Леопольд Седар Сенгор ................................................................................27Иосиф Сталин .................................................................................................31Владислав Сурков ...........................................................................................33Сапармурат Ниязов (Туркменбаши) ........................................................35Аятолла Хомейни ...........................................................................................36Хо Ши Мин .......................................................................................................37Саддам Хусейн.................................................................................................37Владимир Ульянов (Ленин) .........................................................................37Алексей Улюкаев.............................................................................................38Харт Сили. Поэзия Д. Х. Рамсфельда .........................................................39

Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов .............................................................................................................42Вагрич Бахчанян. Джамбул-коллаж ..............................................................75Леонид Зоншайн. Сталинский Гомер Прутков .........................................84

ПоЭЗия и ПРоЗа ............................................................................................................87Василий Ломакин .......................................................................................... 88Константин Кузьминский. На лазурном берегу ..................................... 89Андрей Родионов .......................................................................................... 92Григорий Капелян. Алфавит ..................................................................... 94Алексей Сосна ................................................................................................ 99Игорь Караулов .............................................................................................101Кирилл Корчагин .........................................................................................104Александр Коган ...........................................................................................105Генрих Худяков .............................................................................................112Бонифаций и Герман Лукомников. Из «Забракованного» .................114Саша Гальпер .................................................................................................120Лев Халиф .......................................................................................................122Дмитрий Ромендик. Рассказы ...................................................................124Олег Соханевич .............................................................................................126Екатерина Шварцбраун. Рассказы ...........................................................128Леонид Дрознер ............................................................................................131Юрий Цаплин ................................................................................................133Игорь Сатановский ......................................................................................135Евгений Лесин ...............................................................................................137Константин Тулин. Я — твой классик. Рассказ ...................................139Юлия Фридман .............................................................................................154Александр Шнуров. Документальная поэма. Часть 1 ......................156

СовРеМенная гРуЗинСкая ПоЭЗия ......................................................175Шота Иаташвили ..........................................................................................175Давид Чихладзе .............................................................................................178Тамаз Бадзагуа ..............................................................................................180Далила Бедианидзе ......................................................................................181Владимир Саришвили ................................................................................182

ЭССеиСтика .................................................................................................................... 185Ю. Г. Милославский. Из отрывков о Бродском .....................................186Константин Кузьминский. «Два мира», не параллельных, но в одном: лагерные рисунки Олежки Григорьева ...............................205

«— Любопытно. Что же вы оставляете и кому?— Отечеству, человечеству и студентам. Николай Всеволодо-вич, я прочел в газетах биографию об одном американце. Он оставил всё свое огромное состояние на фабрики и на положительные науки, свой скелет студентам, в тамошнюю академию, а свою кожу на барабан, с тем чтобы денно и нощно выбивать на нем американский национальный гимн. Увы, мы пигмеи сравнительно с полетом мысли Северо-Американских Штатов; Россия есть игра природы, но не ума. Попробуй я завещать мою кожу на барабан, примерно в Акмолинский пехотный полк, в котором имел честь начать службу, с тем чтобы каждый день выбивать на нем пред полком русский национальный гимн, сочтут за либерализм, запретят мою кожу... и потому ограничился одними студентами».

Ф. М. Достоевский, «Бесы». Собрание сочинений в 10-ти томах,

т. 7, стр. 280. ГИХЛ, М., 1957 г.

от РедакцииЧтобы объяснить, зачем нужен новый литературный альманах,

надо сперва вдуматься в то, что такое литературный альманах. Можно сказать: собрание текстов разных авторов, сделанное в соответствии с некими принципами отбора. С какими же? Содержательный ответ на поставленный вопрос, как нам кажется, готов дать совсем не каж-дый редактор по одной лишь причине — он не найдёт слов для объ-яснения своих принципов. Он пробормочет «мы представляем нашему читателю лучшее, что есть в современной литературе» и перечислит десяток всем известных имен или скажет «мы открываем дорогу новым именам», или ещё что-нибудь в этом роде. Каждому известно — самое унылое в журна ле или альманахе — это колонка редактора, который, как правило, есть обыкновенный администратор, чиновник, двигаю-щийся по дороге, накатанной своими предшественниками, стараясь, в основном, ничего не испортить. Бывают, однако, счастливые исклю-чения, когда редакторы ставят перед собой некую метазадачу. Есть она и у нас, и она вполне амбициозна — собирая альманах, мы, прежде всего, декларируем наши вкусы. Но это не просто хвастливая демонстра-ция того, «что сегодня есть в редакторском портфеле». Мы стараемся внимательно классифицировать представленный материал так, чтобы он одновременно представлял из себя единое целое и распадался на яс-ные для понимания и оценки составляющие. Кроме всего прочего, несомнен но, мы представляем нашему читателю лучшее, что есть в сов-ременной литературе и с радостью готовы дать дорогу новым именам.

нечеловечеСкие МатеРиалы

Поэзия политических деятелей

диоген лаЭРтСкийО жизни, учениях и изречениях знаменитых философов

вагРич БахчанянДжамбул-коллаж

леонид ЗоншайнО Джамбуле

НОВАЯ КОЖА №1 (2007)

10

ПоЭЗия ПолитичеСких деятелей

ВступлениеЖелание переустроить мир, подчинить его своей воле требует артис-

тического воображения, без которого мегаломания становится неинте-ресным скотством. Исключение из этого правила — Ленин, написавший за свою жизнь 56 томов и одну стихотворную строчку. Он воспринимал мир не как творческий материал и не как материальную ценность, а как дефектное тело, чья анатомия требовала переделки. Задача умертвить, выпотрошить, нашпиговать другой начинкой и снова заставить ходить посредством электричества не требовала эстетического отношения.

«В искусстве я не силен. Для меня это что-то вроде интеллекту-альной слепой кишки, и когда его пропагандная роль, необходимая нам, будет сыграна, мы его: дзык! дзык! Вырежем. За ненужностью» — сказал Ленин за год до своей смерти художнику Юрию Анненкову.

Результат операции известен. Кадавр, подчинившись, встал и пошел страшными кривыми шагами. Постепенно набрал силу. Он был грома-ден и его боялись. На наших глазах он поскользнулся, упал и уже сов-сем умер. Местью мира стала мумификация мумификатора, превраще-ние конкретного человеческого тела в предмет религиозного культа, трансформация образа в эстетический объект: статую, картину, значок. Ленин стал героем песен и поэм.

Прочие тираны и революционеры, не говоря уж о мелких полити-ческих деятелях, воспринимали и воспринимают художественную сто-рону жизни более адекватно — интересуясь музыкой, театром и кино, читая в клозете детективы и про космос. Иные не чужды творчества. Классический пример — художник Гитлер, начинавший с рисования собачек и впоследствии, уже будучи у власти, занявшийся проектиров-кой зданий и мебели. Черчилль изображал маслом пейзажи и интерь-еры. Некоторые государственные мужи писали стихи, и иногда удачно. Но талантливые штудии великого кормчего, декадентские вздохи дуче или косноязычный лепет старого коммуниста почти ничего не объяс-няют в мироустройстве, социологии или политике. Исключение состав-ляют тексты Ниязова и Мао, имеющие прикладные политические и вос-питательные цели.

Тем не менее, толк в представленной селекции есть. Кроме того, что тексты свидетельствуют о психологических особенностях и о культур-ном уровне авторов, они создают дополнительный план для восприятия их политической деятельности, преимущественно комический или просто странный. Вероятно, со временем коллекция будет пополняться и уточняться, изменится и отношение к ней. А пока она публикуется просто в алфавитном порядке.

Л. Дрознер


11

ЮРий андРоПов (1914–1984)Глава СССР в 1982–1984 гг.

* * *Да, все мы смертны, хоть не по нутру Мне эта истина, страшней которой нету. Но в час положенный и я, как все, умру, И память обо мне сотрет святая Лета. Мы бренны в этом мире под луной: Жизнь — только миг (и точка с запятой); Жизнь — только миг; небытие — навеки. Крутится во вселенной шар земной, Живут и исчезают человеки. Но сущее, рожденное во мгле, Неистребимо на пути к рассвету. Иные поколенья на Земле Несут все дальше жизни эстафету.


12

леонид БРежнев (1906–1982)Глава СССР в 1964–1982 гг.

На смерть Воровского!Это было в Лозане, где цветут гимотропы, где сказочно дивные снятся где сны. В центре культурьно кичливой Европы в центре, красивой, как сказка страны. В зале огромном стиле «Ампиро» у входа где плещет струистый фонтан, собралися вопросы решать всего мира, представители буржуазных культурнейших стран. Брилианты, монокли, цилиндры и фраки, в петлицах отличия знаки и запах тончайших раскошных духов. Длинные речи не нужны, и глупы громкие фразы о добрых делах От наркотина лица бессмышленно тупы наглость во взоре и ложь на устах. На двери внезапно взоры всех устремились и замер — среди речи английский сэр. В залу с улыбкой под шум разговора вошел Воровской делегат С.С.С.Р. Шоклинг! позорной культуры, нет лака, В пышном об-ве говор и шум как смели сюда Вы явится без фрака, он без цилиндра «мужик» Простите! не знал я да знать разве мог я что здесь это важно решающим столь.У нас это проще во фраке без фрака, в блузе рабочей в простых сапогах, у нас ведь не нужны отличия знаков, что нужно решаем всегда и без них. У нас ведь одеты совсем не как «деньди» в простых сапогах, в блузе рабочей, кофе не пьют там, там нет и щербета, но дело там делают не на словах И замерла зала, как будто невольно звонок председателя вдруг прогремел; Господа на сегодня быть может довольно пора отдохнуть от сегодняшних (дней — зачеркнуто. — «Итоги») дел. А утром в оттеле под фирмой астрий посол наш, убит был, убийцы рукой И в книге великой росийской истории Жертвой прибавилось больше одной!!!

На память И. И. Евсюкову от Л. Брежнева, 13 ноября 1927 г. (Архив президента РФ. Из личного фонда Л. И. Брежнева. Авторская орфография и пунктуация сохранены. Опубликовано в журнале «Итоги» 29 октября 2001 г.)


13

николай БухаРин (1988–1938)Партийный и государственный деятель, член Политбюро ЦК ВКП(б).

В траве (к циклу «Праматерь-природа»)Целый мир живет в траве, На зеленой мураве. Мухи, кузнецы, жучки, Мотыльки и червячки Под травою копошатся, Спешат жизнью наслаждаться. На листок куста залез Толстобрюхий листорез, По былинке вверх ползет, Ниткой ножек стежку шьет, Пяденица гусеница. На цветок вспорхнув, садится, Как на розовый свой трон, Длиннохвостый махаон. Через палочку сучка Тащит муравей жучка, Суетится и бросает, Снова за ногу хватает И упорно волочит Жертвы мертвой черный щит, Под листочком, полусонный Травяной кузнец зеленый На стебле большом сидит, Усом тихо шевелит. Шмель, жужжа, вцепился в кашку, Муха села на ромашку, В синие колокола Серая ползет пчела, И от норки скачет вбок Черный, как арап, сверчок. Вот внезапно сделал “оп!” Полевой вонючий клоп В разноцветном колпаке Очутился на руке. Я лежу в траве душистой, Весь овеян золотистой Паутиною лучей И безмолвием речей...

4 сентября 1937 г. («Вторая муза историка». М., Наука, 2003 г., стр. 93–94).


14

джоРдж у. Буш-Младший (1946)Действующий президент США

* * *Розы красные, фиалки голубые, как же я соскучился по тебе, мой комочек под одеялом. Розы еще краснее, а я все печальнее, глядя, как тебя целует этот обаятельный француз. Собаки и кошка, они тоже по тебе тоскуют, Барни все еще злится, что ты его уронила, он съел твою туфлю. Расстояние, моя дорогая, было такой преградой, В следующий раз, когда захочешь приключений, просто приземлись на авианосец.

геРМан геРинг (1893–1946)Политический, государственный и военный деятель нацистской Германии.

* * *Пролетел аэроплан во тьме, И огни его, как два зелёных цветочка, Напомнили мне о других цветах, О твоих зелёных чудесных глазах! О, деточка моя! Когда же мы будем вместе, Одни, в небесах нашего счастья, Под облаками нашей любви, У звезды твоей души, Как этот одинокий аэроплан?

Перевод Г. Адамовича.


15

теодоР геРцль (1860–1904)Президент «Всемирной сионистской организации», основоположник идеологии сионизма.

ПосвящениеВ лёгком ритме хоровода Пусть забудется невзгода, Пусть умчится горе прочь В молодую эту ночь. Но вербуйте в вихре пляски Стройных дев для нашей сказки, Нашей сказки, полной грез, Аромата пышных роз: Пусть поверят грезам странным, Молодым, благоуханным... И, как только ночь пройдет, Заалеет небосвод, И мечта в сердцах зажжется: На Востоке день займется.

Стихотворение, написанное на балу студенческого сионистского ферейна. (Из книги Льва Борисовича (Лейба Бориховича) Яффе «Огни на высотах», Рига, 1938 г. Из библиотеки Михаила Юппа)

адольф гитлеР (1889–1945)Глава нацистской Германии.

* * *Внезапно, в горькой ночи Вижу Знак Вотана, окруженный немым сиянием, Выковывая связь с таинственными силами. Луна, в своем магическом колдовстве, чертит руны. Все, что в течение дня было полным грязи, Стало ничтожным пред магической формулой. Так поддельное отделилось от подлинного. А я нахожусь перед Связкой Мечей.


16

Радован каРаджич (1945)Сербский политик, разыскиваемый и обвиняемый Гаагским трибуналом в военных преступлениях во время Гражданской войны в Боснии и Герцеговине в 1991–1995 гг..

СараевоЯ слышу, как беда, сберегая силы, подобно букашке ползет, но вдруг раздавит букашку, как сорванный голос хилый дробит тишина, высекая исконный звук. Курится город, в заоблачный путь готовый. Больная совесть стучит наугад в дома. Шуршат пустые одежды по мостовой. Багровый камень мертвеет в скудельнице стен. Чума! Жара. Строй бронированных тополей шагает ввысь отрешенно. Сухой и душный, воздух-агрессор вторгается все смелей, и человек превращается в столп воздушный. Я знаю, се перст судьбы неминучей: давно томится черный металл по ангарам; и страх, принявший образ паучий, возможный исход просчитывает недаром.

1970-е годы. Перевод Ильи Числова. Журнал «Москва», 1999 г.


17

джиММи каРтеР (1924)Американский президент в 1976–1980 гг.

ПОЧЕМУ У НАС ЕСТЬ ДЕШЁВЫЕ ШИНЫ ИЗ ЛИБЕРИИДолгие мили резиновых деревьев тянутся от моря. Миллион акров по десять центов за каждый — почти двойная продолжительность жизни либерийца прошла с тех пор, как продана эта земля. Здесь даже пот бежит как сок с деревьев, почти свободно, с людей, обречённых на работу нищетой и лидерами, продавшими их поля. Дымоходы из розового кирпича над домами белых надсмотрщиков плантации стали гордостью корпорации Стены из тех же вежливых кирпичей разделяют тесные, как пчелиные соты, загоны работяг; этим стенам не грозят ни пробоины окон, ни трубы и провода, несущие воду и свет. Всё это не для них, им запрещено тут копать. Здесь не строят церкви и не ставят сортиры, на этих зелёных холмах даже не роют могилы для тех, кто доит деревья марки «Файерстоун», кто умирает от укусов мамбы и комаров. Я спросил у владельцев почему. Земля, говорят они, здесь стоит будь здоров.

Из книги стихов «Вечно расплачиваясь», изд. Рэндом Хауз, США, 1995 г. http://www.bong-town.com/Bong_Town/Liberia/Poems/firestone.html Перевод И. Сатановского.


18

CеРгей лавРов (1950)Действующий министр иностранных дел РФ с 2004 г.

* * *Мы родились под сенью великого МГИМО — Прекраснейшей из всех земных династий. Здесь столько поколений навеки сплетено, Дай Бог ему бессмертия и счастья. Он нам открыл дорогу к заморским берегам, И он нас научил любить Отчизну, И гордость, как и стыд, делить с ней пополам, Делить с ней все, что выпадает в жизни.

Припев:Это наш Институт, это наше клеймо, И другого вовеки не нужно. Оставайся всегда, несравненный МГИМО, Бастионом студенческой дружбы.

Впервые здесь у нас пробились голоса, Впервые здесь задумались о главном. Менял МГИМО названья, менял и адреса, Но не менял своих традиций славных: Учиться — так взахлеб, а пить — так до конца, Не падать и идти упрямо к цели. Рассыпаны по миру горячие сердца, Надежные и в деле, и в веселье.

Припев.

Он нам помог себя на прочность испытать И славой, и бедою, и богатством. Он научил нас, как от жизни не устать И сохранить студенческое братство. Куда бы нас ни бросило по миру — мы всегда В любой стране и на любых маршрутах Уверены — нам светит путеводная звезда Над сводами родного Института


19

Мао цЗЭдун (1893–1976)Китайский государственный и политический деятель ХХ века, главный теоретик китайского коммунизма.

Милиционерки(Надпись на фотографии)

Солнце поднимается над парадным плацем. Как же вы красивы, стоя на плацу, Стройные, литые дочери Китая В новых гимнастёрках. Форма вам — к лицу. Золотые лица, выдержка и воля, Длинные винтовки женского полка. Дочери Китая носят гимнастёрки, Смело отвергая яркие шелка.

Товарищу Куо МойоНа нашей маленькой планете ещё так много паразитов

Они жужжат, они летают они залазят на деревья

И похваляются размахом паразитических владений

Для паразита так легко сказать, что он венец природы

В Шанхае ветер гнёт деревья и стрелы стонут в вышине

Тысячелетия так долги — нам будет дорог каждый день

Кипят четыре океана и тучи нагоняют дождь

Пять континентов содрогает небесный праведный огонь

Ещё так много нужно сделать земля вращается быстрей

И мы становимся сильнее смывая грязных насекомых.


20

В краю великих сосенКрасный, оранжевый, жёлтый, зелёный и синий.Кто же танцует там в небе — радугу держит в руке? Дождик прошёл и солнце склонилось к закату красит холмы и долины в цвет голубой. В тот год мы сражались в разгаре отчаянной битвы. И дыры от пуль усыпали стены домов. Теперь здесь нарядно: повсюду одни украшенья. Холмы приоделись, и очень красиво вокруг.

Переводы c английских подстрочников И. Сатановского.

ХуаньсишаВ день празднования годовщины Первого октября в 1950 году на спектакле в театре господин Лю Яцзы сочинил экспромтом стихи в стиле «Хуаньсиша». Я ответил ему стихотворением на те же рифмы.

Был сумрак ночной над моею страной. В нём дьяволов рой забавлялся игрой. Был нем и разорван народ мой родной. Но вот петухи возвестили рассвет, И вот уже свет озарил нас дневной, И житель прибрежный, степной и лесной Явились на праздник семьею одной. Где ж лучший источник для песен, поэт!

Перевод Самуила Маршака.

ЧаншаВ день осенний, холодный Я стою над рекой многоводной, Над текущем на север Сянцзяном. Вижу горы и рощи в наряде багряном, Изумрудные воды прозрачной реки, По которой рыбачьи снуют челноки. Вижу: сокол взмывает стрелой к небосводу, Рыба в мелкой воде промелькнула, как тень. Всё живое стремится сейчас на свободу


21

В этот ясный, подернутый инеем день. Увидав многоцветный простор пред собою, Что теряется где-то во мгле, Задаёшься вопросом: кто правит судьбою Всех живых на бескрайней земле? Мне припомнились дни отдалённой весны, Те друзья, с кем учился я в школе. Все мы были в то время бодры и сильны И мечтали о будущей воле. По-студенчески, с жаром мы споры вели О вселенной, о судьбах родимой земли И стихами во время досуга Вдохновляли на подвиг друг друга. В откровенных беседах своих молодёжь Не щадила тогдашних надменных вельмож. Наши лодки неслись всем ветрам вопреки, Но в пути задержали нас волны реки...

Перевод Самуила Маршака.

Три стихотворения по шестнадцать слов

*Горы! Я в седле, плеть в руке, скакуна ноги скоры. Вверх взгляни — Достанешь рукой голубые просторы.

*Горы! Как волненья морского крутые валы и повторы, Словно конницы вздыбленной, В яростной битве стесненной, заторы.

*Горы! Их вершины вонзились в небесные синие взоры, Небо падало вниз, Но его — вершин поддержали опоры.

Перевод Николая Асеева.

(Переводы Маршака и Асеева воспроизводятся по изданию «Антология китайской поэзии в 4-х томах», т. 4, Москва, 1958 г. Из библиотеки Михаила Юппа.)


22

алекСандР МоРоЗ (1944)Председатель Верховной Рады Украины в 1996–1998 гг. Повторно избран в 2006 г.

* * *Ты — женщина моя... Какая бесконечность Трех слов, — Не заклинаний, А мечты... Какая в них Трепещущая вечность, Несовместимости единство — Это ты. Какая чистота И страсть горенья. Какая боль, Желанная беда. Какая ложность Слов моих В сравненье С их смыслом, Многосложнее “нет... да...” Оттенки слов Слабей оттенков чувства. Не призрачность — Прозрачность, как слеза. Ты — Женщина, Как род того искусства, Которое Вовек Понять нельзя...


23

* * *Этот миг, этот день, этот мартовский вечер. Этот шепот прерывистый... Словно не я... Не со мной этот звук... Этот княжеский кречет Так зовет, так ведет, как судьбы колея. В ней зимы и весны очертания четки, В ней печали и счастья предписан предел. Потому, может быть, дни слетают, как четки, На пустой для меня (?), для других (?) передел. До тех пор, пока Ты мне прошепчешь тоскливо: «Боже мой, как же долго тебя я ждала...», Остановится миг. Жизнь качнется приливом. Ярославна заплачет. И уснет... Как была...

* * *Белый снег на каменной террасе... Осень. Ялта. В парке, как в лесу. Ощущаю скудные запасы Слов, определяющих красу. Эта багровеющая сказка... Это море дивных хризантем... Отдаюсь на их добро и ласку, Отрешась от повседневных тем. Чистая, святая непорочность... Я еще нашел бы много слов, Но неубедительных, неточных, Словно бы намеки на любовь. Увожу с собою мир прекрасный — Этот новый, добровольный плен: “Белый снег на каменной террасе” — Имя поздних к рымских хризантем.

Опубликовано на сайте украинских социалистов «Товарищ».


24

Бенито МуССолини (1883–1945)Итальянский диктатор, лидер фашистской партии, основатель фашизма.

ВЕСНАСонет

Смеялись берега в цветах невинных И в изумруде бархатистых трав. Весна их напоила из кувшинок, Реки хрусталь сверкающий отдав. Смеялись берега. Синели дали, Она пришла — и песня полилась. Цветы, росой умывшись, улыбались И блестками играли, как алмаз. Смеялись берега — и вновь звенела Чарующая музыка Весны. И вновь она душе о счастье пела В залитой солнцем сказочной долине. И были звуки нежные слышны Твоей мелодии, о Боккерини.

М., Издательство «Феникс», 1994 г., стр. 38.


25

анатолий оСенев (лукьянов) (1930)Советский государственный деятель, поэт. Депутат Государственной Думы с 1995 г.

* * *...Всю ночь стучал в решетку дождь. Желая достучаться Сквозь бред газет, угар и ложь До правды и участья.

* * *...Нет, не порвать им связь времен, Любителям вранья. Их сгонит колокольный звон, Как стаи воронья.

* * *...Человеком остаться Под напором беды! Не скулить, не метаться, Сохранять для борьбы Те последние силы, Ту последнюю нить, Что спасет от могилы И потребует — «Жить!» Жить, чтоб правды добиться. Чтобы свет увидать, Чтоб страница в страницу Эту правду сказать. Без хулы и оваций, Боль содравши с лица, Человеком остаться До конца, до конца.


26

евгений ПРиМаков (1929)Российский политик и государственный деятель.

* * *Доктор, как хорошо, что Вы рядом, Дело даже не в медицине, Боже, важней на целый порядок То, что глаза у Вас синие-синие, Серые, вдруг чуть-чуть зеленые, Гамма, а не единый цвет. В них — степное, размашисто-вольное Прикавказье прожитых лет. Вы прошли частокол испытаний Сквозь начальников-пациентов. Глаза стали немного печальны, Но по-прежнему многоцветны. Доктор с вами мне стало надежней — Дело даже не в медицине, Просто жизнь у всех очень сложная, А глаза у Вас все-таки синие...

* * *Давлю в себе раба — работаю в три смены, Но прежним остаюсь в поступках и делах. Быть может, наперед запрограммировали гены До самого конца жить в кандалах?!

Из книги «Годы большой политики». Печатается по статье Ларисы Кафтан «Помусолил Примакова, Ельцина затер до дыр...», «Комсомольская Правда», 4 февраля 2003 г.

владиМиР ПуРишкевич (1870–1920)Депутат II и IV Государственной Думы, политический деятель.

* * *Скачет птичка весело По тропинке бедствий Не предвидя от сего Никаких последствий.


27

леоПольд СедаР СенгоР (1906–2001)Первый президент Республики Сенегал (с 1960–1980 гг.).

* * *Мы — птенцы, выпавшие из гнезда, лишённые надежды,

ослабевшие телом,Звери с выдранными когтями, обезоруженные солдаты,

голые люди.Вот мы, одеревенелые, неуклюжие, как слепые без поводыря.Самые честные умерли: они не сумели протолкнуть себе в горло

корку позора.А мы в тенетах, и мы беззащитны перед варварством

цивилизованных.Нас истребляют как редкую дичь. Слава танкам и самолётам!

Таким выглядит в устах поэта трагический сюжет уничтожения и пленения остатков корпуса сенегальских стрелков в начале Второй мировой войны. Далее идет описание фронтового концлагеря 230. Амьен, 1940 г.

* * *Вот огромный посёлок из глины и веток, посёлок, распятый

чумными канавами.Это — огромный посёлок, намертво схваченный колючим

ошейником,Огромный посёлок под прицелами четырёх настороженных

пулемётов.И благородные воины клянчат окурки,Ссорятся из-за объедков, и ссорятся во сне из-за собак и кошек.Но всё же только они сохранили простодушие смеха и свободу

пламенных душ…

* * *Слон Мбисселя, пусть твоими ушами, невидимыми для глаз,

слушают предки меня, мою почтительную молитву.Благословенны будьте, мои отцы, будьте благословенны!Купцы и банкиры, властители золота и предместий, где лесом

вздымаются трубы,Они благородство своё купили за деньги, и чёрной была белая кость

их матерей,Купцы и банкиры вычеркнули меня из Нации.На гордом моём гербе написали: «Наёмник». Хотя они знали:

я не требую платы,Разве только десять грошей, чтоб укачать свои грёзы в табачном

дыму и смыть глотком молока синюю горечь.


28

Я снова посеял зерно своей верности на полях пораженья — в час, когда Бог обрушил на Францию свинцовый кулак.

…Знаете, вы: я мечтал о солнечном мире, где мы побратаемся с синеглазыми нашими братьями.

* * *…Обнажённая женщина, непостижимая женщина!Спелый туго налившийся плод, тёмный хмель чёрных вин, губы,

одухотворяющие мои губы.Саванна в прозрачной дали, саванна, трепещущая от горячих ласк

восточного ветра;Тамтам изваянный, тамтам напряжённый, рокочущий

под пальцами Победителя-воина;Твой голос, глубокий и низкий, — это пенье возвышенной Страсти.…И в тени твоих волос светлеет моя тоска в трепетном ожидании

восходящего солнца твоих глаз.Обнажённая Женщина, Чёрная женщина!Я пою преходящую красоту твою, чтобы запечатлеть её в вечности,Пока воля ревнивой судьбы не превратит тебя в пепел и прах,

чтоб удобрить ростки бытия.

* * *«Я песчинка в огромном своём одиночестве. Но всё равно я смеюсь.

Ох, да я не побрился сегодня. Впрочем, неважно. На меня всё равно никто не глядит. Все в вагоне читают. В переходах бегут. В вагонах читают. Не теряют времени даром. А я в переходе люблю постоять. Послушать, как песни поёт молодёжь. Мне так хочется с кем-то перемолвиться словом. С кем — всё равно. С кем угодно. Но нет. Они думают, что я нищий. Разве могут быть нищие в этой стране? Я не встретил ни одного. Люди выходят, толкаются. Те, что вышли, похожи на тех, что вошли».

После неудачных попыток обратить на себя внимание и найти собеседников, африканец делает горестный вывод о своей фатальной несовместимости с богатым, но психологически далёким и чуждым ему, дискомфортным, свернувшим контакты до уровня сугубо дело-вых, «выгодных», ставшим, по сути дела, необщающимся обществом Запада:

«Разве ты сумасшедший? Или просто чудак? Ты опасен? Да нет. Одинокий ты, вот кто. Ты прозрачный. Невидимый. Вот почему прохо-дят все мимо. Вот и не о чём больше мечтать. Завод никогда не остано-вится. Над городом всегда будут висеть тучи. В метро — всегда равно-душие металла. Это грустно. Мечта должна подождать. В конце месяца я пойду на почту и отправлю деньги жене. В конце месяца на почту я не пойду. Я уеду домой».


29

* * *Нью-Йорк! Сначала меня смутила твоя красота, твои золотистые

длинноногие девушки.Сначала я так оробел при виде твоей ледяной улыбки

и металлически-синих зрачков,Я так оробел. А на дне твоих улиц-ущелий, у подножья

небоскрёбов,Подслеповато, словно сова в час затмения солнца, моргала глухая

тревога,И был точно сера удушлив твой свет, и мертвенно-бледные

длинные пальцы лучей смыкались на горле у неба,И небоскрёбы зловеще грозили циклонам, самодовольно играя

своими бетонными мышцами и каменной кожей.Две недели на голых асфальтах Манхеттена,А к началу третьей недели на вас прыжком ягуара налетает тоска.Две недели ни колодцев, ни свежей травы, и птицы откуда-то сверхуПадают замертво под серый пепел террас.Ни детского смеха, ни детской ручонки в моей прохладной ладони,Ни материнской груди, только царство нейлоновых ног, только

стерильные ноги и груди.Ни единого нежного слова, только стук механизмов в груди —Стук фальшивых сердец, оплаченных звонкой монетой.Ни книги, где бы слышалась мудрость. Палитра художника

расцветает кристаллом холодных кораллов.И бессонные ночи… О ночи Манхеттена, заселённые бредом

болотных огней, воем клаксонов в пустоте неподвижных часов.А мутные воды панелей несут привычную тяжесть

гигиеничной любви — Так река в половодье уносит детские трупы.


30

Из поэмы «Возвращение блудного сына»Я припадаю к вашим стопам, в пыли моего уваженья,К вашим стопам, мои бессмертные предки; ваши маски

здесь,В этом зале, смеются с презреньем в лицо бездушному

Времени.Верная служанка моего детства, омой мои ноги,Покрытые грязью Цивилизации…Конечно, в глубине сознания он понимает, что это —

горячий порыв мечты, которая длится до той поры,Пока ангел Зари не вернёт меня в руки твои, к твоему слепящему и такому жестокому свету,Цивилизация!...Пусть мы ответим: «Здесь!» — когда нас позовёт

Возрождение мира.Пусть мы станем дрожжами, — без них не взойти белому

тесту,Ибо кто внесёт оживляющий ритм в этот мертвенный

мир машин и орудий?.....Ныне, когда уходит навек Африка древних империй,

царица в агонии жалкой,Когда погибает Европа — а мы связаны с ней пуповиной, —Пусть мы ответим: «Здесь!» — когда нас позовет

Возрождение мира.Пусть мы станем дрожжами — без них не взойти

белому тесту,Ибо кто внесет оживляющий ритм в этот мертвенный мир

машин и орудий?..

Из статьи Игоря Андреева «Великий африканец Леопольд Сенгор: «Пусть мы станем дрожжами – без них не взойти белому тесту»». Перевод стихов Михаила Курганцева. «Татарский мир», №10, 2004 г.


31

иоСиф Сталин (1879–1953)Генеральный Секретарь ЦК ВКП(Б).

* * *Ходил он от дома к дому, Стучась у чужих дверей, Со старым дубовым пандури, С нехитрою песней своей. А в песне его, а в песне — Как солнечный блеск чиста, Звучала великая правда, Возвышенная мечта. Сердца, превращенные в камень, Заставить биться сумел, У многих будил он разум, Дремавший в глубокой тьме. Но вместо величья славы Люди его земли Отверженному отраву В чаше преподнесли. Сказали ему: «Проклятый, Пей, осуши до дна... И песня твоя чужда нам, И правда твоя не нужна!»

* * *Когда луна своим сияньем Вдруг озаряет мир земной И свет ее над дальней гранью Играет бледной синевой, Когда над рощею в лазури Рокочут трели соловья И нежный голос саламури Звучит свободно, не таясь, Когда, утихнув на мгновенье, Вновь зазвенят в горах ключи И ветра нежным дуновеньем Разбужен темный лес в ночи, Когда, кромешной тьмой томимый, Вновь попадет в свой скорбный край, Когда кромешной тьмой томимый, Увидит солнце невзначай, — Тогда гнетущей душу тучи Развеют сумрачный покров, Надежда голосом могучим


32

Мне сердце пробуждает вновь, Стремится ввысь душа поэта, И сердце бьется неспроста: я знаю, что надежда эта Благословенна и чиста!

УтроРаскрылся розовый бутон, Прильнул к фиалке голубой, И, легким ветром пробужден, Склонился ландыш над травой. Пел жаворонок в синеве, Взлетая выше облаков, И сладкозвучный соловей Пел детям песню из кустов: «Цвети, о Грузия моя! Пусть мир царит в родном краю! А вы учебою, друзья, Прославьте Родину свою!»

* * *Постарел наш друг Ниника, Сломлен злою сединой. Плечи мощные поникли, Стал беспомощным герой, Вот беда! Когда, бывало, Он с неистовым серпом Проходил по полю шквалом — Сноп валился за снопом. По жнивью шагал он прямо, Отирая пот с лица, И тогда веселья пламя Озаряло молодца. А теперь не ходят ноги — Злая старость не щадит... Все лежит старик убогий, Внукам сказки говорит. А когда услышит с нивы Песню вольного труда, Сердце, крепкое на диво, Встрепенется, как всегда. На костыль свой опираясь, Приподнимется старик И, ребятам улыбаясь, Загорается на миг.


33

владиСлав СуРков (1964)Действующий заместитель главы администрации президента РФ.

* * *Время угрюмое, кончились праздники, Мир и покой, мир и покой. Ломятся в дверь, это черные всадники, Это за мной, это за мной. Поздно, не скрыться, Не стоит в смятении дуть на свечу. Выйду, ни звуком не выдам волнения, Не закричу. Пусть меня гонят сквозь город простуженный И через мост. Прямо туда, где метелью разбуженный Старый погост. Буду бежать без оглядки, без отдыха, Только быстрей, только быстрей. Слыша в аккордах морозного воздуха Топот коней, топот коней. В прошлом останутся домики, садики, Миф тишины, миф тишины. Белые улицы, черные всадники, Зимние сны, зимние сны.

Текст песни с диска «Полуострова», «Комсомольская правда», 29 декабря 2003 г.

* * *Наш хозяин Денница. Мы узнаем его стиль. К рождеству вместо снега он посылает нам пыль. Мы плетемся в обозе его бесконечной opды. Я буду как ты. Ты будешь как он. Мы будем как все.

Он всегда впереди в алом шелке на белом коне, Мы за ним по колено в грязи и по горло в вине. И вдоль нашей дороги пылают дома и мосты. Я буду как ты. Ты будешь как он. Мы будем как все.

Пусть тебя не пугает назначенный к завтраку суд. Бог простит и себя, и его, и сто тысяч иуд. Так до встречи в раю, где растут ледяные цветы. Я буду как ты. Tы будешь как он. Мы будем как все.


34

Между прошлым и новым заблудиться так просто Между прошлым и новым непростые вопросы Непростые ответы я скитался небрежно Я искал тебя где ты был мой мир безутешен

Я ломал его стены истребляя надежды Ополаскивал кровью золотые одежды Одиноко и слепо умирал без любимой Мне казалось что небо обо мне позабыло

Позови меня небо удиви меня правдой Я конечно не первый кто летал и кто падал Ты как будто нарочно ты со мною играешь Потому что все помнишь потому что все знаешь

Позови меня небо Позови меня небо

Я нашел все вопросы я нашел все ответы Все любимая просто это ты мое лето Это ты моя осень это ты мои звезды Это ты рассказала что бывает непоздно

Позови меня небо удиви меня правдой Я конечно не первый кто летал и кто падал Ты как будто нарочно ты со мною играешь Потому что все помнишь потому что все знаешь

Позови меня небоПозови меня небо


35

СаПаРМуРат нияЗов (туРкМенБаши) (1940–2006)Президент Туркмении в 1991–2006 гг.

Да благоденствует туркменский мой народ!Возрадуй милостью народ мой, о Аллах! Да благоденствует туркменский мой народ! Земле я кланяюсь во всех своих делах, Да благоденствует туркменский мой народ, И пусть всегда мой путь ведет его вперед! Душа крылатая пусть в небо воспарит, Пусть каждый подданный да счастие узрит, И пусть из рода в род свободы свет горит, Да благоденствует туркменский мой народ, Счастливой жизнью пусть из века в век живет! Пусть в даль времен летит зеленой птицей флаг, Пусть будет солнечным народа каждый шаг, Пусть славу нам поют творцы легенд и саг, Да благоденствует туркменский мой народ, Пусть веком золотым хранится каждый год! О чем прапращуры мечтали в старину, Какое время звал Фраги, кляня войну, Создали мы теперь свободную страну, Да благоденствует туркменский мой народ, Дорогой праведной Аллах пусть нас ведет! Когда един очаг, не знает нужд туркмен, Могучий лев — туркмен, великий муж — туркмен, Святое детище небесных дружб — туркмен, Да благоденствует туркменский мой народ, Пусть солнцем золотым грядущее взойдет!

Отрывок из «Рухнама», 2001 г.


36

Я с клокотанием в горле и с чувством, вырывающимся из меня, изложил свои надежды в следующих стихах.У меня есть одна лошадь — оседлай ее, Йыгалыбек! У меня есть сумасшедшая идея — оседлай ее, Йыгалыбек! Окрыли меня мой терпеливый народ, Не проснется счастье Никак, Никак, Йыгалыбек Где молодцы остались, затерявшиеся в горах? ...молодцы в печали Кто-то погиб, кто-то остался в нищете Кто-то в пустыне остался, ноет Йыгалыбек Баи, раскулаченные, высланы в Сибирь. Отважные юноши воевали, погибли — ушли в могилу. Оставшиеся сиротами, остались в ожидании. ...Страна в разорении. У меня есть лошадь — оседлай ее Йыгалыбек! У меня есть страстная душа — оседлай ее, Отдай обратно чувствительный меч Гёроглы — дай свой приговор Йыгалыбек! Буду воевать, пока не снесут мне голову, дай помощи, Йыгалыбек!

аятолла хоМейни (1900–1989)Духовный лидер Исламской Республики Иран в 1979–1989 гг.

* * *Дочь моя потребовала от меня новый стих. Я ответил: могу подарить лишь пустяк. Ты требовала стихов снова и снова, и вот он — Еще один нескладный: О, моя возлюбленная, только соединение с тобой излечит мою любовь, И есть ли кто-то, не задетый пламенем, горящим в ее душе?

Из сборника газелей «Баде-йе эшк (Вино любви)». Тегеран, 1989 г., с. 5. Печатается по статье В. Кляшторина «Шаги тихой воды: две волны вестернизации в персидской поэзии XX века», журнал «НЛО» №60, 2003 г.


37

хо ши Мин (1890–1969)Вождь вьетнамской революции и первый президент Демократической Республики Вьетнам в 1955–1969 гг.

Из «Дневника заключённого»«Дверь отворилась — дыхание ветра в камере. Мы подняли головы — на небо взглянуть. О, души, к небесной свободе летящие, Помните ли вы о тех, что в тюрьме?» «В тюрьме отмечаем праздник Осени. Луна и ветер осенний несут с собою печаль... Я не могу быть с ней, с осенней луною, Но сердце мое идет за ней по пятам по всему небу.» «Ночью холодной, осенней — ни матраса, ни одеял — Свернувшись, лежу и пытаюсь уснуть. Лунный свет на листьях широких — лишь холодней; Большая Медведица глядит сквозь решетку».

СаддаМ хуССейн (1937–2006)президент Ирака в 1979–2003 гг.

* * *Мой дух несломленный меня не подведёт, Великих предков кровь во мне течёт! Ирак, сердцами нашими воспетый! Ты — притча во языцех, хлеб поэтов! Беда нагрянула, клинок твой дрогнул верный... Ирак! Отважным будь, и милосердным!

Перевод с английского подстрочника Л. Дрознера и И. Сатановского. Опубликовано в английской газете «Сандэй Таймс» 17 мая 2006 г.

владиМиР ульянов (ленин) (1870–1924)Российский революционер, основатель большевистской партии, основатель Советского государства.

* * *В Шуше, у подножия Саяна...

В. И. Ленин, Полное собрание сочинений, т. 55, стр. 35.


38

алекСей улЮкаев (1956)Действующий зам. министра финансов РФ.

* * *...И я опять иду по краю, Где явь и басню не разнять. И места своего не знаю, Да что там! Не желаю знать!

* * *...Хорошо шататься праздно, Не всегда иметь ночлег. Хорошо наделать разных Глупостей на целый век.

* * *...В домах сквозняк, снаружи ветер, Размыло, к черту, колею... Ах, это, верно, климат, климат Виновен! Климат, видно, плох!

* * *...Ты не в восторге от подобных песен? А я вот их люблю. Поет петух. И я молчу. Я обращаюсь в слух. Я не припомню пения чудесней.

* * *...Рассказ от первого лица Настолько жалобен и длинен — Нет сил дослушать до конца. Короче! Хватит половины.

Из книги «Огонь и отсвет». Печатается по статье Ларисы Кафтан «Помусолил Примакова, Ельцина затер до дыр...», «Комсомольская правда», 4 февраля 2003 г.


39

хаРт Сили

Поэзия Д. Х. Рамсфельда: недавние произведения министра обороны США 1

Министр обороны Дональд Рамсфельд преуспел во многих областях. Он не только руководит войной в Ираке, но в прошлом был лётчиком, конгрессменом, послом, бизнесменом, и государственным служащим. Однако немногие американцы знают что он ещё и поэт. До сих пор с поэ-зией министра обороны была знакома только очень узкая и скептически настроенная аудитория: журналисты, аккре дито ван ные при Пентагоне. Рамсфельд ежедневно делится с ними свои ми спонтанными поэтичес-кими импровизациями. Немногие благодарно внимают.

Однако нам всем стоит прислушаться. Поэзия Рамсфельда парадоксаль на: её игривая лексика призвана отразить самые угрюмые темы: война, терроризм, неизбежность смерти. Многое открыва ется через уклон чивость и туманность стиля: автор никогда не выска зывается прямо по теме, но подходит к ней по касательной, ставит в тупик аудито-рию частыми инверсиями и рефренами. Его поэзия, с характерными для неё ломаными ритмами разговорной речи, наиболее напомина ет поэзию Уильяма Карлоса Уильямса, хотя некоторые искушённые читатели могут заметить, что тяга Рамсфельда к неожидан ным обиходным восклица-ниям сближает его со стилистикой поэта Фрэнка О’Xара. Журнал «Slate» сделал подборку стихотворений Рамсфельда, чтобы впервые предоста-вить её на суд широкой публики. Следующие стихотворе ния являются точными словами министра обороны, в согла сии с официальными сте-нограммами Министерства Обороны США (http://www.defenselink.mil).

О неизвестностиКак нам известно, Есть известные известные. Мы знаем что мы о них знаем. Нам также известно Что есть известные неизвестные. То есть Мы знаем что о них Мы не знаем. Но есть и неизвестные неизвестные, И мы не знаем Что мы о них не знаем.

12 февраля 2002 г., на пресс-конференции в Министерстве обороны.1 От редакции «НК»: настоящая статья была опубликована 2 апреля 2003 года в руб-

рике «Дешёвые концепции и сомнительные идеи» американского сетевого журна ла «Slate». Интересно бы было применить подобную методологию к высказываниям дру-гих политиков, включая российских. Что касается Рамсфельда, то он ушёл с поста главы Пентагона в ноябре 2006 года.


40

Стеклянный ящикМожет быть вы помните старые стеклянные ящички на — На автозаправках, В которых надо двигать такими штучками Пытаясь ухватить приз, И ничего не получается. И там —

И там такие маленькие опускающиеся ручки Из которых всё вываливается И надо снова подхватить и передвинуть, Но —

Некоторые из вас вероятно слишком молоды, чтобы помнить об этих — Этих стеклянных ящичках, Но —

Но они стояли На всех автозаправках Когда я был ребёнком.

6 декабря 2001 г., на пресс-конференции в Министерстве обороны.

ОткровениеИногда бывает Стоишь, что-то делаешь И думаешь «А чeм я собственно занимаюсь?» И это большой сюрприз.

16 мая 2001 г., из интервью газете «Нью-Йорк Таймс»

ПроисшествияИ чего вам только не расскажут. Каждый день вам рассказывают небылицы.

Похоже, что это никого не волнует, никого — Ведь в газетах напечатано. Весь мир думает так всё и было. Ничего подобного.

Всем так хочется знать что случилось Ещё до того как что-то случилось Что мир постоянно кормят Небылицами.


41

Всё что я вам могу сказать, Ничего ещё не случилось. Но случится.

28 февраля 2003 г., на пресс-конференции в Министерстве обороны.

Цифровая РеволюцияО господи божемой, Каких только не купишь на интернете фотографий со спутников! Дрессированная обезьяна способна узнать Так много о нашем мире Нажатием на мышку, За какие-то гроши!

9 июня 2001 г., после поездки в Европу.

СитуацияНе всё имеет продолжение. Тот факт что некоторые явления Не проявляют непрерывную продолжительность Не стоит называть паузой. О чём-то вы узнаете, О чём-то не узнаете никогда. И жизнь продолжается.

12 октября 2001 г., на пресс-конференции в Министерстве обороны.

ЯсностьМне кажется, что вы убедитесь Мне кажется, что вы убедитесь, что Чем бы мы серьёзно не занимались, Вы получите почти стопроцентную ясность, О чём идёт речь.

Об этом станет известно, Об этом станет известно Конгрессу, Об этом станет известно вам, Вероятно ещё до того, как мы решим, Но об этом станет известно.

28 февраля 2003 г., на пресс-конференции в Министерстве обороны.

Перевод с английского Игоря Сатановского.


42

диоген лаЭРтСкий (Москва)

О ЖИЗНИ, УЧЕНИЯХ И ИЗРЕЧЕНИЯХ ЗНАМЕНИТЫХ ФИЛОСОФОВ

К читателюРешились мы продолжить старое наше сочинение «О жизни, учениях

и изречениях знаменитых философов», посвящённое преимущественно философии эллинов. Ныне же мы обратились к русской философии.

ВступлениеЗанятия философией, как полагают, русские переняли у немцев,

а те — у греков, которые первые стали рассуждать о причинах. Немцы же у них всему научились и научили русских. Некоторые говорят, что сделали они это из сострадательности. Иные же приписывают немцам злонравие, ибо русские, чрезмерно воспламенившись любовью к муд-рости, забросили все прочие занятия и более ничем не прославились.

Философия в России имела два начала: одно — от Хомякова, а дру-гое — от Чаадаева. Первая философия называется московской, потому что Хомяков жил в Москве, вторая же — ленинградской, по имени тиранна Ленина. У Хомякова учился Леонтьев, у того — Рoзанов, у Роза нова — Лосев, а у последнего — все прочие московские фило-софы. Ленинградская же философия берет начало, по мнению одних, с Чаада ева, а другие считают ее родоначальником поэта Пушкина, сочи-нявшего трагедии, эпиграмы и ямбы. Впрочем, родом этот Пушкин был из Москвы, и сочинил ли он что-нибудь о философии — нам неизвест но. К ленинградской философии, кроме перечисленных, отно-сятся Андреев, а также философ Лурье. Таковы московская и ленинград-ская философии.

Некоторые ещё называют особую тартусскую философию, создан-ную грамматистами из Тарту, но она была недолговечной. Основателем её почитают Лотмана, еврея, последним же схолархом тартусцев был Дудаев, чеченский тиранн.

Русские философы также разделяются на западников и славянофи-лов. Западники — это все те, которые рассуждают о России и предметах, считая их постижимыми умом; славянофилы — это те, которые счита ют Россию и прочие вещи непостижимыми. Об этом хорошо сказал фило-соф Тютчев, известный также ещё и как комический поэт:

Умом Россию не понять, Аршином общим не измерить.

Некоторые философы оставили после себя сочинения, а иные совсем ничего не писали. Среди последних называют Мамардашвили, Грушина, а также Чаадаева (если не считать нескольких писем). По одному лишь сочинению оставили Галковский, Андреев, Морозов, и некоторые иные. Много написал Дугин, ещё больше Лосев, ещё больше Розанов.


43

Про иных же философов говорят, что сочинения их были истреблены тираннами, или же другими философами — подобно тому, как сочине-ния Демокрита были скуплены и сожжены Платоном из зависти.

Теперь нам следует повести речь об этих мужах, начиная с Чаадаева.

ЧаадаевО нем известно немногое. Упоминает его поэт Пушкин в таких сло-

вах: «Чадаев, помнишь ли былое». Говорят также, что его вывел в своей трагедии Грибоедов.

Он имел нрав горделивый и заносчивый выше всякой меры, к тому же страдал разлитием желчи.

Был он западником, и спорил со славянофилами, учившими, что Россия непознаваема. Сам же он её с большим трудом познал, отчего повредился в уме.

Говорят, он рассылал различным людям письма, подписанные «Распятый», «Дионис», «Некрополис», и другими именами, перечис-лять которые было бы долго. Из тех писем сохранилось только первое, доныне известное. Впоследствии же были обнаружены и другие письма, где он ставит Магомета выше Аристотеля, а превыше всего возносит Папу, именуемого Римским.

Известны и другие его учения. Так, о душе он полагал, что она не умирает вместе с телом, но всё же не бессмертна. О других вещах такого рода он придерживался сходных мнений.

Вот какое письмо он написал немецкому философу Шеллингу, с кото-рым был в дружбе:

Чаадаев Шеллингу радоваться желает. Продолжай же, о Шеллинг, торжествовать над высокомерной философией, притязающей вытес-нить твою. Видишь, судьбы великой нации зависят в некотором роде от твоей системы. И да будет дано нам увидать когда-нибудь созревшими в нашей среде плоды истинной философии.

Лев ШестовЭтот был дружен с немецким философом Гуссерлем. Об их дружбе

рассказывают следующее. Как-то Шестов в запальчивости восклик-нул по-немецки: «Философия есть великая и последняя борьба!». На что Гуссерль, отличавшийся более кротким нравом, ответил, также по-немецки: «Нет, философия есть рефлексия». Эту историю сооб-щает Анашвили в своей книге «Логос», а от кого он ее слышал — нам неизвестно.

Отсюда явствует, что Шестов по нраву был жесток и необуздан. И наружность у него была подобающая: он был мрачен лицом и волосы имел чёрные, за что и заслужил прозвище «Шварцкопф».


44

Учение его было сходно со славянофильским, ибо он говорил, что всё непознаваемо, а все беды — от необузданности разума.

Также добродетелью он почитал смирение, и проповедовал детоубийст во из заботливости, ссылаясь на Авраама, еврейского муд-реца, убившего своего сына Исаака. Иные же утверждают, что его убил российский тиранн Иван Грозный, а другие говорят, что скинхэды.

А вот и наша эпиграмма:

Нет, не прав ты, Шварцкопф, мудрость борьбой почитая. Верно на праведный путь Гуссерль наставил тебя: Мудрость невинна, кротка, безопасна, безгневна, беззлобна — Ты же, лишённый её, учишь убийствам детей.

ЛосевЛосев, сын Феодора, из Новочеркасска. Был женат сперва на некоей

своей ученице, а затем на Тахо-Годи, женщине-философе. Ростом он был высок и наружность имел приятную. В юности

занимал ся феноменологией, но не преуспел в ней. Примыкал он также к имяславцам, в ту пору весьма многочисленным. Впоследствии же переменил о них мнение, а потом вернулся к прежнему. Когда же его спросили об этом, он сказал:

«Но ведь и ветер кружится, кружится, и возвращается на круги своя. Что было — то и будет, что будет — то уже было».

Желая прослыть целомудренным, из гордости не прикасался к жен-щинам. Жёны же его были таковыми только по названию. Изречения его были таковы.

Вода кипит, а идея воды не кипит. Я сажусь не на материю стула и не на идею стула, а на сам стул. Человек — вечная проблема, которая вечно решается. Для того чтобы делать, не надо никакой философии. Символ есть функция действительности. Когда больше занимался наукой, я был моложе, а когда переставал заниматься ею, становился старше. Роза не имеет ничего общего с навозом, из которого она выросла.

Ещё ему приписывают известное изречение:

«Школа мысли заключается не в умении оперировать внутренними элементами мысли, но в умении осмыслять и оформлять ту или иную внемыслительную реальность, то есть такую предметность, которая была бы вне самой мысли»,

а также не менее известное:

«Жизнь прожить — не поле перейти».

Ещё он полагал, что сущность романтизма наилучше можно понять только с исторической точки зрения.

Диоген Лаэртский


45

Он написал множество книг, из которых известны следующие: «История античной эстетики», восемь книг, «Тезисы об античной фило-софии», числом двенадцать, «Музыка как предмет логики», «Диалектика мифа», «Философия имени», и иные, перечислять которые было бы долго.

Он также составил жизнеописания Гомера, Платона, Аристотеля, Сократа, Плотина, Соловьёва и многих других философов.

Рассказывает о нем дизайнер Юшманов в книге «Мои встречи с вели-кими людьми», и сообщает, что Лосев в старости принимал учени ков у себя дома, но не вел с ними никаких бесед, а лишь показывал из-под одеяла пятку, желая приучить их к немногословию. Беседовал же он только с одним из учеников, неким Джохадзе, грузином, и ему пере-дал свои сочинения, называемые эзотерическими. Джохадзе, нару-шив клятву, данную учителю, издал эти книги, и они стали доступны непосвященным. Вот их названия: «Сокровище мыслящих», «Учиться диалектике», «Формирование марксистско-ленинской культуры мыш-ления», «Об интеллигентности».

Гаспаров говорит, что иные, желая почтить Лосева, называли его рус-ским мужиком, иные — донским казаком, третьи — ломовой лошадью, а четвертые — дыханием Абсолюта. Он же приводит такую эпиграмму о Лосеве, написанную неким поэтом из Минска:

За каждым образом у Вас идея, Вы нам открыли факел Прометея, Вы исполин, мудрец и человек, Вас жаждет видеть XXI век.

Знакомства с ним пожелал тиранн Сталин и написал ему так:

«Сталин Лосеву шлёт привет. Тобой написана книга «Диалектика мифа», трудная для уразумения и толкования. Есть в ней места, раз-бирая которые слово за словом, видишь Генеральную Линию во всём совершающемся, заключенную в диалектическом движении. Но ещё больше таких мест, от суждения о которых приходится воздержи-ваться. Поэтому тиранн Сталин желает приобщиться твоим беседам. Поспешай же приехать в Кремль, дабы лицезреть меня в моём дворце. При мне тебя ждёт всяческое первенство и почёт, а также, если поже-лаешь, иные наслаждения, приятные и полезные для души и тела.»

На это Лосев ответит так:

«Лосев Сталину шлёт привет. Ведомо мне из книги сочинителя Сорокина, что ты в своём дворце предаёшься крайним излишествам, и к тому же незаконным образом сожительствуешь с неким Хрущёвым, своим рабом. Я же всего подобного избегаю. Поэтому не явлюсь я к тебе, а буду довольствоваться немногим, что мне по душе.»

О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов


46

Таков был его ответ тиранну Сталину. Тот же, крайне разгневавшись, схватил философа и ослепил его. Впоследствии же он в этом раскаялся, и возвысил Лосева до звания профессора, а также слушал его советы по управлению государством.

Известно и такое письмо Лосева к Сталину:

«Лосев тиранну Сталину желает радоваться. Дошло до меня, что ты желаешь погубить поэта Пастернака, который якобы на пиру тебя хулил. Молю тебя не делать того, ибо Пастернак — достой-ный муж, тебе и государству друг. Напротив того, злонравного поэта Мандельштама следует изгнать за пределы государства, или отпра-вить на принудительные работы, доколе не исправится его злонравие, ибо в стихах своих хулил он богов и людей, и над общественной пользой насмехался.»

Сталин, получив это письмо, так и поступил.Учениками его были Аверинцев, Гаспаров, Гайденко, Шичалин,

дизайнер Юшманов, а также Тахо-Годи.Был и другой Лосев, родом еврей, живший в Америке, комический

поэт.

МамардашвилиГоворят, Мамардашвили родом был грузин. Несмотря на это, прочи-

тал много книг, чем и прославился. Был он дружен с кифаредом Окуджавой, тоже грузином, который

посвятил ему песню о друзьях, доселе известную. Был он также дружен с виолончелистом Ростроповичем, евреем, и с иными людьми, перечис-лять коих было бы долго.

Телосложение он имел невзрачное, выговор шепелявый, но был при-метен свитером и трубкой. Говорят, что выступая перед юношеством в гимнасиях, он намеренно напускал на себя таинственный вид и де-лал свою речь выспренной и малопонятной для того, чтобы прослыть мудрецом.

Учил он тому, что сознание шаровидно, и состоит из сознательного и бессознательного, которые суть сознающее и сознаваемое начала. Также он говорил, что смерть находится везде, и приходит из любого места. Из сказанного он заключал, что большинство русских плохи, и лишь немногие хороши, грузины же обратно тому.

Галковский, хуля его, уверяет, что он не написал ни одного сочине-ния. Другие, напротив, свидетельствуют, что книги его были много-численны. Приписывают ему следующие книги: «Кантианские вари-ации», «Картезианские медитации», «Гегельянские экскламации», «Шеллингианские ламентации», а также трактат «О впуклостях и выпук-лостях» и небольшое сочинение «О цикуте». Иные же приписывают всё



47

это Пятигорскому из Иерусалима, а другие говорят, что Пятигорскому принадлежат не все сочинения Мамардашвили, но только одно.

Говорят также, что умер он в аэропорту от чрезмерного волнения перед встречей с тиранном Гамсахурдиа, от которого ждал милос-тей. Иные же утверждают, что он был убит соплеменниками, тоже искавшими милостей у тиранна. Есть и третье мнение — будто бы он, напротив, намеревался участвовать в заговоре против Гамсахурдиа, но был разоблачен и убит его сподвижниками. У нас есть о нем такая эпиграмма:

Хоть и прослыл мудрецом ты великим, Мамардашвили, Хоть и умел рассуждать о Канте и Гегеле вслух, Всё же порода твоя мудрость твою победила: В Грузию ринулся ты, ласки тиранна взалкав.

И еще одна:

Намеревался лететь ты, философ, на встречу с тиранном, Мойры ж судили не так — прянул ты в мрачный Аид.

ЛефеврЛефевр, сын Александра, родом москвич. Отроком учился у Щедровиц-

кого логике, позднее же оставил учение, и трудился втайне, никого не посвящая в свои занятия.

Из книг его дошли до нас «Конфликтующие структуры», и сочине-ния про две этические системы. Добровольно удалившись в изгнание, он явился к американскому тиранну Рейгану и посулил ему открыть тайну — как тому разрушить родной город Лефевра. Тиранн внял сове-там и выделил ему грант, землю и рабов.

Он учил, что есть две этические системы, вечно враждующие между собой. Вот что он пишет об этом некому Мэтлоку, одному из царедвор-цев Рейгана:

«Лефевр царедворцу Мэтлоку желает радоваться. Напрасно дума-ешь ты, Мэтлок, победить Советский Союз, побуждая его вождей к под-писанию многочисленных договоров и соглашений. Оставь это и стре-мись к тому, чтобы они повиновались тебе на деле, а не на словах, перед народом же своим могли бы и далее показывать свою несговорчивость. Так поступая, ты скоро ниспровергнешь Советский Союз и получишь от Рейгана награду.»

Был и другой Лефевр, кардинал, живший во Франции и отрицавший Второй Ватиканский собор.



48

ДугинДугин, сын Гелия, евразиец. Был женат на трибаде Дебрянской.

Говорят, любил также Лимонова, когда тот был прекрасен, но тот не отве тил ему взаимностью. От этого Дугин впал в меланхолию и сочи-нил следую щие книги: «Тамплиеры пролетариата», «Конец Света», «Духовный Антихрист» и множество других.

Сам он утверждал, что ни у кого не учился и всю свою мудрость при-обрёл сам от себя, но другие называют в числе его учителей Мамлеева, Хаусхофера и Бжезинского.

Он учил, что земля шаровидна, и состоит из суши и моря. Сушею он зовёт справедливость, некорыстолюбие, иерархию, умеренность, целомуд рие, и всё прочее в том же духе. Морем же он называет проти-воположное тому. Он также учит, что море подмывает сушу, окружая ее как бы кольцом, и что надо бороться с пороками и быть воздержанным в еде и питье. Однако он не согласен с Лурье в вопросе о пользе теле-сного воздержания, а проповедует иное учение, не сходное с учением Лурье.

Известен он был также любовью к тиранну Путину, который, однако, его отверг, а почему — нам неизвестно.

Изречения его таковы. «Путин — наше всё», «Россия является евро-азиатской державой». Некоторые же говорят, впрочем, что и эти слова принадлежат не ему, а тиранну Путину.

Учениками его были названный Лимонов, коммунист Селезнев, председательствовавший одно время в народном собрании, арифметик Тифарет из Вербита, эпический поэт Проханов, а также прекрасный юноша Акваланг, которому скульптор Шемякин из Америки воздвиг бронзовую статую в общественном портике.

СталинСталин, как и Мамардашвили, был грузин. Был он тиранном в Совет-

ском Союзе, чем и прославился. Также он воевал с тиранном Гитлером, победил его и убил.

Воевал он и с японцами, финнами, крымскими татарами и иными народами, всех их победил, и воздвиг трофеи, доселе стоящие. Был он музыкантом и сочинил песни «Сулико» и «Союз Нерушимый». Прославлен он был также как человеконенавистник, подобный Тимону Афинянину.

Некоторые, понося его, сообщают, что прежде чем стать тиранном, он зарабатывал на жизнь грабежами, а в юности обучался в семинарии. Впоследствии, впрочем, он отстал от этих дел и примкнул к Ленину.

Рассказывают, что он по ночам часто приглашал к себе философов для беседы. Так, однажды были приглашены к нему Асмус, Попов и некто третий, имени которого мы не знаем. Сталин повелел им, чтобы назавтра во всех общественных школах преподавали логику (физика



49

и этика преподавались везде и до этого). Отсюда видна его забота о про-цветании философии.

Впрочем, не всех философов он приближал к себе подобным обра-зом. Некоторых он убил, а других — отправил в изгнание.

Изречения его были таковы. «Нет человека — нет проблемы», «Кадры решают всё», «Если враг не сдаётся — его уничтожают», «К борьбе за дело Коммунистической Партии будь готов». Сочинил он и такой эле-гический дистих, посвященный тиранну Гитлеру:

Сколько раз ты увидишь его — Столько раз ты его и убей.

Другие, впрочем, приписывают его Эренбургу, а третьи —Си мо ни ду. Умер он, отравленный своими врачами. Его тело не сразу было предано земле, но сперва набальзамировано по египетскому обычаю.

Сочинения его были немногочисленны, так как писал он их в переры-вах между государственными делами. Среди них называют «Краткий курс истории ВКП(б)» и «О языкознании» две книги. Также приписы-вают ему «Письмо к съезду», где он хулит человеческую мудрость и муд-рым называет только себя.

На его изваянии написаны стихи, как говорят, принадлежащие Михалкову:

И Сталин великий нам путь озарил, На правое дело он поднял народы…

Галковский приводит многочисленные стихи о нем, сочиненные различными советскими поэтами. Вот одно из них:

Верховный Вождь Народов вывел войска в сраженье. Вывел — и сам бесстрашно в битву вступил Великий. Сверкающий меч тяжёлый над чёрным мечом поднялся: Над Сталиным встало солнце, над Гитлером встала туча.

А поэт Алешковский сочинил о нем такие ямбы:

Товарищ Сталин, вы большой ученый, В языкознанье знаете вы толк, А я простой советский заключенный, И мне товарищ серый брянский волк.

Есть и у нас эпиграмма о нём:

Сталин премудрый воздвиг победам великим трофеи, Гитлера он победил, равно и крымских татар. Всё ж он бесславно издох, отравленный злыми врачами: Всех без разбору земля в лоно приемлет своё.



50

ЛурьеСамуил Лурье, ленинградец. Изучал труды Демокрита, о коем напи-

сал книгу. Он же составил труд об антисеми тизме греков, чем и прославился.

Лурье было пятеро: первый — наш философ; второй — литерату-ровед, изучавший надписи на стенах; третий — механик; четвёртый — иеромонах, написавший сочинение «Призвание Авраама» о пользе телесного воздержания.

Ещё была этнопсихолог Лурье, женщина.

ГачевГачев, сын Димитрова, болгарин. Галковский сочинил о нём книгу

«Сосипатыч», где, хуля его, пишет, что у Гачева изо рта стекала слюна и всё лицо было кривое. Обвиняет он его также в том, что тот что-то украл и выдал за своё сочинение, но не говорит, что именно.

Учил, что человек (anthropos) и путь (tropos) суть одно и то же. Таким образом он намекал на тиранна Путина, желая похвалить его за человеколюбие.

ЗиновьевБыл он трудолюбив, но недаровит, и вдобавок крайне медлителен.

В юности водил дружбу со Щедровицким и Мамардашвили, потом же оставил их, опасаясь обвинений в порочной изнеженности. Добровольно удалился в изгнание и там сочинил много книг, преиму-щественно по логике: «Зияющие высоты», «Жёлтый дом», «Катастройка», «Горбачевизм», «Комплексная логика», «Логика науки». Во всех них он хулит тиранна Горбачева и предсказывает ему скорый конец, а также поносит философов.

Щедровицкий приводит такое его изречение: «Раньше буржуаз-ные философы объясняли мир, а теперь советские философы и того не дела ют» и рассказывает далее, что, произнеся эти слова в народном собрании, Зиновьев был удостоен рукоплесканий.

В книге «Зияющие высоты» он и Щедровицкого, и многих других философов описал в самом жалком и отталкивающем виде, но, не желая терять дружбы с ними, вывел их под другими именами.

Еще рассказывают, что Зиновьев со Щедровицким, в пору их дружбы, часто встречались на станции метро «Площадь революции» и подол гу прогуливались там, ведя философские и политические беседы. В память об этом там впоследствии был воздвигнут великолепный портик, укра-шенный изваяниями богов и героев, его можно видеть и по сей день. Некоторые утверждают, что все эти изваяния принадлежат резцу Шемякина, а другие — что их создал Церетели по приказанию Лужкова, но ни то, ни другое не кажется нам достоверным.



51

АндреевАндреев, сын Леонида, был брошен в темницу при тиранне Сталине.

Там он написал сочинение «Новейший Плутарх», в котором речь идет о судьбе душ, что в Аиде, о Жругре и Уицраоре, а также и о других предме тах. Учение его было таково: он утверждал, что земля разновидна и что каждому проявлению природы соответствует свой мир, который он называл слоем или кикейоном. Он утверждал, что в видениях ему являлись онокентавры и другие существа, о которых говорят поэты. Умер он от простуды. Сочинения его темны и непонятны.

Был и другой Андреев, отец первого, поэт, автор сочинения «О повешениях».

АксельродЛюбовь Аксельрод была прозвана «Ортодоксом» за свое правосла-

вие. Написала книгу «Против идеализма», в которой, порицая философа Бердяева, сравнивает его со своей бабкой, также философом. Порицала она также Платона, Авенариуса, Франка, Булгакова и других. Из изрече-ний её известно одно: «Если на клетке слона прочтешь надпись — буй-вол, не верь глазам своим».

МорозовМорозов, родом неизвестен. Был ввергнут в темницу за участие

в загово ре против тиранна Сталина. Опроверг историю мидян, а также учил, что всё есть одно. Учеником его звался Фоменко, который учил, что все пятеро Лурье — это один и тот же Лурье, и показывал пальцем, чтобы не говорить. Также учеником его был Носовский, о котором ничего доподлинно не известно.

АсмусАсмус, философ. Известен своим чрезмерным злонравием. Говорят,

он писал на своих учеников доносы тиранну Сталину, подозревая их в неверности своему учению. Писал он также доносы и на философов древности, как бы желая подвергнуть наказанию и их тени. Ему припи-сывают фразу: «Взять бы вашего Канта, да в Соловки». Более о нём ничего достоверного неизвестно.

Был и другой Асмус, сын нашего, бывший, подобно Булгакову, протоиереем.

ГалковскийОн отличался высокомерием и, подобно Сталину, никого кроме себя

не считал мудрым. Из его сочинений известна книга «Бесконечный тупик», в которой он порицает всех прочих философов, в особеннос-ти же — Соловьёва, Ленина и Гачева. Впрочем, Розанова он выделял из всех философов и считал его равным себе по глубокомыслию. Поносил



52

он и комедиографа Чехова, упрекая его в изнеженности и обжорстве, а также всех советских поэтов. Он учил, что неприлично философу быть украинцaми и отвращал философов от этого занятия.

Книга его начинается так: «Пишущий о Розанове постоянно нахо-дится перед соблазном двух крайностей: крайности «отстранения» и крайности «растворения».

ЛенинВ молодости он был ритором и выступал в судах, но неудачно.

Оставив это занятие, он предался философии и стал слушать Плеханова. Рассказывают, что старший брат его, также Ленин, сделался тиранно-борцем и был за это казнён, отчего наш Ленин и решил стать филосо-фом, впоследствии же сам сделался тиранном.

Он написал много сочинений, среди которых известнее прочих «Философские тетради» и «Материализм и эмпириокритицизм». Учение его было таково: у всего есть три составные части и три источника, в философии же действуют две линии, первая — Демокрита и вторая — Платона. В этом он был согласен с Дугиным и Лефевром, отличался же от них тем, что называл эти две линии иначе, чем те.

Изречения его таковы:«Материя — это реальность, данная нам в ощущениях». «Из всех

искусств важнейшим для нас является кино». «Низы не хотят — верхи не могут». «Вчера было рано, а завтра будет поздно». (Последнее, впро-чем, приписывают ещё и Гераклиту).

Прославился он тем, что основал Институт Философии на Волхонке, неподалеку от храма Христа Спасителя, сам же этот храм приказал снести и поставить на его месте собственную статую. Так Ленин показал свое честолюбие.

Рассказывают, однако, что статуя, однако, так и не была воздвигнута, и Ленин, чрезмерно огорчаясь, умер от разлития желчи.

РозановРозанов был женат на некой Аполлинарии, бывшей прежде налож-

ницей Достоевского. Он был весьма плодовит и оставил множество книг. Сукач приводит их список: «О происхождении организмов», «О действии на расстоянии», «Об излечениях и о чудесном», «О еврейс-тве», «О лампадном масле», «О памятнике Каткову», «О понимании», «О правильном расселении русского племени», «О древнеегипетских обелисках», «О браке» несколько книг, «О разных приспособлениях», «О внеклассном образовании», «Об экзаменах в женских гимнасиях», «О Суворове», «О бесплатных народных читальнях», «Об упадке серь-езной критики», «Об испытаниях зрелости в гимнасиях», «О чудесном в мире», «О переводах древних писателей», «О наказании смертью», «О литературных занятиях чиновников», «О древнерусском разводе»,



53

«О поместимости», «О множестве самобытных идей», «О сострадании к животным», «О препятствиях к браку», «О пенсиях духовенству», «Об опасностях на воде», «О неурочных занятиях учащихся», «Об отри-цании эллинизма», «О ненужных и вредных обременениях», «О бла-годушии Некрасова», «О медиках и медицине», «О преждевременной торопливости», «О высших интересах знания и речи», «О Грингмуте» две книги, «О либерализме», «О милости к животным», «О звуках», «О вознаграждении разных родов службы», «О двух путях», «О наряд-ности», «О безбрачии учительниц». Написал он также книгу о кинедах, порицающую их распутство, еще одну — о тайных обрядах евреев, свя-занных с испитием крови человека и животных, и две книги о разнооб-разных предметах, называемые «Опавшие листья».

Соловьёв порицал его, называя иудушкой русской мысли. Галковский же, напротив, его хвалил, так же, как и Ерофеев, написавший о нем книгу «Москва-Петушки».

Флоренский написал ему письмо, не поставив под ним, однако, свое имя. Письмо это таково:

Слышал я, что ты в своей книге всячески поносишь кинедов, упрекая их в распутстве, изнеженности, а особенно в пренебрежении женщинами. На это скажу я тебе, что и ты сам, если бы какая-нибудь женщина схва-тила тебя на улице и стала бы, то предлагая денег, то колотя по голове зонтиком, требовать, чтобы ты возлег с нею, предпочел бы попасть в темницу по наговору навязчивой особы, чем в ее опочивальню.

Как говорят, Розанов согласился с ним и более не хулил кинедов.Умирая, он завещал все свои сочинения упомянутому философу

Флоренскому, но последний приказал вынести все свитки из дома во двор, говоря, что не может переносить их запаха. Об этом сообщает Гаспаров в «Записях».

Была и другая Розанова, женщина. Она была женой тиранноборца Синявского. Также говорят, что она жила с неким Терцием, перипатети-ком, написавшим воспоминания о прогулках с Пушкиным, и произвела от него потомство.

ЛеонтьевЛеонтьев в молодости вел разгульную жизнь и предавался обжорству.

Захворав от этого поносом, он дал богам обет: если выздоровеет, оста-вить невоздержанность и посвятить себя философии. Так и вышло.

Был и другой Леонтьев, написавший сочинение о домохозяйстве, и третий, психолог, рассуждавший о деятельности.



54

ТолстойТолстой известен тем, что написал много книг, но не сам их сочи-

нил, а заимствовал учения мудрецов древности, выдавая их за свои. Заимствовал он у Сократа, Лао-цзы, Эпиктета, Конфуция, Монтеня, Марка Аврелия, Ренана и многих других. Книгу же «О войне и мире» он, как говорят, полностью списал у Сунь-цзы, китайца.

Есть у него и книга «Воскресение». Там рассказывается о том, как некая девушка из простых, попав впервые на представление трагедии, не могла взять в толк, отчего все актеры говорят громкими голосами и передвигаются на котурнах.

Подражал он пифагорейцам, перипатетикам и стоикам. Первым — воздерживаясь от вкушения мяса и всего, в чем есть душа; вторым — прогуливаясь, а третьим — своим учением, хоть и не во всем. Учил же он, что в мироздании действуют две силы. Из них первую он имено-вал «Войной», а вторую «Миром». Первой, по его мнению, следует всячес ки избегать, а ко второй стремиться, ради чего не следует никак препят ствовать людям, совершающим злодеяния, а, напротив того, их любить.

Рассылал он и письма, подобно Чаадаеву, обращённые к разным могущественным тираннам, а также к народным собраниям и даже к целым народам.

Вот его письмо, обращенное к шведскому народному собранию:

Шведскому народу и всем народам Ойкумены Толстой радоваться желает. Следует вам обнародовать такое воззвание к людям всех и в особен ности христианских народов, в котором мы ясно и определен но высказали бы то, что все знают, но никто или почти никто не гово-рит, а именно то, что война не есть, как это признается теперь боль-шинством людей, какое-то особенно доброе, похвальное дело, а есть, как всякое убийство, гадкое и преступное дело, как для тех людей, которые свободно избирают военную деятельность, так и для тех, которые из страха наказания или из корыстных видов избирают ее.

Изречения его были таковы: «Все счастливые семьи подобны друг другу, несчастливые же различны», «Не могу молчать», «Не убий».

Хармс писал о любви Толстого к детям, Ленин уподобил его зеркалу русской революции, а Леонтьев — некому чудовищному животному, вроде рогатого слона или химеры. Соловьёв же вывел его в диалоге «Три разговора» под именем князя.

Женат он был на женщине по имени София, отличавшейся, подобно Ксантиппе, вздорным и жестоким нравом. На старости лет он попытал ся бежать от нее, но в пути простудился и так нашел свою смерть.

Слушателем его был живописец Репин. Подражая ему, он также перестал вкушать мясо, женился на злонравной женщине и установил в своем доме особый вертящийся стол, который и ныне показывают.



55

Были и другие последователи Толстого, называвшиеся по его имени толстовцами.

О нем есть такая эпиграмма:

Великий русский писатель граф Лев Николаич Толстой Не ел он ни рыбы, ни мяса, бродил по аллеям босой.

Мы же сочинили о нем следующее:

Хоть и учил Толстой непротивлению, Не смог он вынести супруги вздорный нрав, Бежав позорно, тяжко занемог в пути, Так и погиб, потомкам в назидание.

Толстых было четверо. Первый — наш философ, второй — историк, изложивший в прекрасных стихах историю государства Российского от Гостомысла до Тимашева. Он же сочинил песню «Таирова поймали», доселе известную, а также диалог «О прекрасном», где действуют муд-рецы Клефистон и Стиф. Третий Толстой, поэт, был дружен со Сталиным. Он писал трагедии, прославился также и своим обжорством. Четвертая же Толстая — женщина, сочинительница историй на манер Элиана. Она же породила доныне известного дизайнера Лебедева, написавшего «Правила для руководства ума».

НабоковОтец его заседал в народном собрании и был убит заговорщиками.

После этого и сам Набоков принужден был удалиться в изгнание, где и окончил свои дни.

Галковский в своём сочинении «О роскоши древних» хулит Набокова и говорит о нём следующее: в юности он сочинял элегические дистихи, посвящённые различным предметам, и даже издал их, но потом рас-каялся и скупил все экземпляры своего сочинения. От этого он впал в чрезвычайную бедность, что и послужило истинной причиной его изгнания. Иные же авторы всё это отрицают, и пишут, что незадолго до изгнания он получил значительное наследство.

Изречения его таковы.

«Портрет тиранна должен быть не больше почтовой марки». «Свет, к которому стремилась русская интеллигенция, горел в окошке у надзи-рателя». «Россия — наше отечество, смерть неизбежна».

Ещё ему принадлежит изречение: «Здесь нет фигового листочка, и идеалист прямо протягивает руку агностику». Другие же приписы-вают это не ему, но Ленину.

Сохранились и некоторые его стихи. Вот что пишет он о природе вещей:



56

...ума большого Не надобно, чтобы заметить связь Между ученьем материализма О прирождённой склонности к добру, О равенстве способностей людских, Способностей, которые обычно Зовутся умственными, о влияньи На человека обстоятельств внешних, О всемогущем опыте, о власти Привычки, воспитанья, о высоком Значении промышленности всей, О праве нравственном на наслажденье — И коммунизмом.

Есть и другие его сочинения, в том же духе.Он также писал трагедии и менипповы сатиры, занятиями же

филосо фией пренебрегал, считая ее делом пустым и недостойным. Однако и о нем мы сочли нужным написать, и вот по какой причи не: среди его сочинений есть трагедия «Дар», в которую искусно вплете но жизне описание философа Чернышевского. Из него явствует, что Чернышевский был мудр, отличался чрезвычайной скромностью, и, подобно древним, считал, что у друзей все общее. По этой причи не он охотно делился с друзьями своей женой, чему та нисколько не проти-ви лась, по единомыслию с супругом. Тот же Набоков сообщает, что жена Чернышевского была дочерью Сократа, но это кажется нам недостоверным.

Писал Набоков и о других философах, в том числе о древних. В той же трагедии он сообщает о разговоре продажных женщин, в котором упоминаются изречения Фалеса Анаксимена и Пифагора. Впоследствии эти изречения переписал в свою книгу некий Дильс Кранц, немец, выдав их за свои.

ЧернышевскийО философе Чернышевском сообщает Набоков. Ему приписывают

сочинение «Что делать», написанное им в тюрьме, куда он был ввергнут по приказу тиранна. Набоков пишет, что он был казнён, подобно фило-софу Достоевскому. Иные же утверждают, что он избежал смерти и был выслан за Понт Эвксийский, подобно Овидию.

Набоков сообщает, что Чернышевский отличался чрезвычайной скромностью и благочестием. О его браке с дочерью Сократа мы писали в другом месте. Ещё о нём известно, что в молодости он страдал от пры-щей, и, подобно Диогену, занимался рукоблудием, чтобы от них изба-виться, когда же его за это порицали, он отвечал: «так надо для дела». О том же предмете он говорил так: «Голова думает над общечеловечес-кими вопросами, пока руки его исполняют чёрную работу».



57

После этого он попытался построить самодвижущуюся машину, но не преуспел. Тогда он стал выступать перед народным собранием, при-зывая к беспорядкам.

Тот же Набоков сообщает, что, когда однажды у Чернышевского не оказалось чёрных ниток для починки панталон, он окрасил нитки в чёрный цвет при помощи чернил. Некоторые полагают, что от этого он и получил своё прозвище.

Философ Достоевский, порицая его, также приписывает ему поджог города. По словам того же Набокова, тот Достоевский, испугавшись огня, сам пришёл к Чернышевскому и умолял его остановить пожары, впоследствии же сочинил о нём сатиру, в которой Чернышевский изоб-ражался пожираемым крокодилом.

Изречения его были таковы.

«Что делать?». «Я знаменит в русской литературе небрежностью слога». «Живая женщина красивее мёртвого изображения, особенно в области переносицы и частей, лежащих около носа, по бокам, где нос поднимается». «Невежественные, нелепые назидания начальству не могут быть терпимы никакими начальниками».

Писал он стихи, в особенности гимны богам. Сохранился его гимн Деве Неба:

Плачьте, о! о Лилебее. Плачем с вами вместе мы. Плачьте, о! об Акраганте: Подкреплений наши ждут!

Грамматики также приводят его строчку, известную своей мелодичностью:

В стране гор, в стране роз, равнин, полночи дочь.

Ещё известны его стихи, хулящие персов:

От скудости стран их тела их скелеты, И сквозь их лохмотья их рёбра видать, Широки их лица и плоски черты их, На плоских чертах их бездушья печать. От вопля томленья их жажды до крови...

и многое в том же духе, что перечислять было бы долго.Сочинения его известны следующие: «Что делать» одна книга,

«Сны Веры Павловны» четыре книги, из которых до нас дошла только послед няя, «Эстетические отношения искусства к действительности» одна книга, «Пролог» одна книга. Ему же приписывают все сочинения Вебера и Дензиля Эллиотта, иные же говорят, что он этих книг не писал, но только перевёл с немецкого, дополнив их своими мнениями. Тот же



58

Набоков сообщает, что был он дружен с философом Добролюбовым, известным своей любовью к добродетели. С ним он упражнялся в гим-насии, занимаясь борьбой, а также увещевал его отказаться от любви к женщинам.

Чернышевского одобрял тиранн Ленин, утверждая, что книга его подобна плугу, перепахивающему душу.

ПисаревО нём известно немногое. Был он другом философа Чернышевского,

и страдал меланхолией. Любил красно-синие одежды из сарафанного ситца и греться на солнце. Заключённый тиранном в узилище, написал незнакомой девице письмо с предложением сочетаться браком, но был ею отвергнут.

Сочинений он никаких не оставил, кроме газетных статей, да и те приписываются отчасти Чернышевскому, отчасти Розанову, отчасти другим. Иные же говорят, что он написал какое-то сочинение, но назва-ние его не сохранилось.

Изречение его известно одно: «Сапоги выше Шекспира». Некоторые полагают, что оно содержалось в том сочинении, и что в нём доказыва-лось, будто бы сапоги Шекспира превосходят по величине самого Шекспира, подобно тому, как кожура банана превосходит даже самый большой банан, но это кажется недостоверным.

Ещё некоторые говорят, что Писарев, учась бесстрастию, спал на гвоздях и соблюдал диету, именуемую боксёрской: абсолютно ел яблоки, абсолютно не ел абрикосов, апельсины же ел в столице, но воздер-живался от них в провинции. Таким необычным образом жизни он привлёк к себе многих юношей, стремящихся к добродетели.

Проповедовал он также и тиранноубийство, и даже собирался совер-шить таковое, но не преуспел, так как скончался от меланхолии и разли-тия желчи.

КрупскаяГоворят, она была дочерью Чернышевского. Ленин, увлечённый

его сочинениями, женился на ней, чтобы узнать тайные учения, распространя емые Чернышевским устно. Вызнав всё, он покинул её, сойдясь с Инессой Арманд, последовательницей киников.

Ещё говорят, что она послужила причиной раздора между тиран-ном Лениным и Сталиным. Враждовала она и с неким Макаренко, педотрибом.

Умерла же она от яда, который налили ей в ухо во время сна по прика зу Сталина.



59

КурбскийКурбский был царского рода и именовал себя князем. Был он высо-

коумен и надменен превыше всякого другого.Говорят, он был наперсником тиранна Грозного, после же, возненави-

дев его, бежал в Литву. Грозный же, сожалея о потере друга, писал ему письма, в которых его бранил, и звал к себе, прельщая солёными огур-цами, которые в Литве не растут. Курбский, не снеся насмешки, умер.

Вот наши стихи о нём:

Бежал ты, славный князь, от гнева царского, В земли литовские. Ужели огурцами там солёными Кто тебя потчевал? Воистину же, князь, ты променял Худое на худшее.

Ещё о Курбском известно, что он любил мучить людей в водяных ямах с пиявками. Некоторые называют его первым русским интелли-гентом, иные же это отрицают, и почитают таковым Сахарова, мы же не имеем своего мнения об этом вопросе.

СахаровСахаров, сын Деметрия, первоначально занимался физикой и был

в том успешен. Некоторые полагают, что он построил водородную бомбу, доселе известную. Иные же приписывают это не ему, а некоему Теллеру, американцу.

Желая во всём подражать Сократу и Толстому, он прогнал свою преж-нюю жену и женился на женщине честолюбивой и злонравной, именем Боннэр. Она побудила его оставить физику и сделаться интеллигентом, полагая, что так он скорее прославится. Чтобы утвердить его в этом намерении, она немилосердно била его сандалией, а когда Сахаров, измученный таким жестоким обращением, отказывался от еды, желая скорее умереть, питала его насильно при помощи особой трубки. Трубку эту и по сей день можно видеть в музее Сахарова.

Эта же Боннэр побудила его выступить в народном собрании и прилю дно изложить своё учение. Сахаров последовал её настояниям, но был осмеян непосвященными и от огорчения умер.

Видом он был плешив и голос имел тихий. Он воздерживался от вина, а всю пищу, приносимую ему, велел подогревать, боясь простуды.

Свои мнения он изложил в одной книге под названием «Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе».

Известны его изречения: «Доживет ли СССР до 1984 года?», «Я лично Горбачёву верю» и «Борис, ты неправ». Последнее, впрочем, многие припи-сывают не ему, но некоему Лигачёву, более ничем не прославившемуся.



60

В своем учении он подражал многим древним, но прежде всего Гесиоду и Эмпедоклу, учившим, что любовь или вожделение является божеством и первоначалом всего. Сахаров был с ними согласен, но называл это божество не Эротом, как древние, а Конвергенцией. По его словам, все прочие первоначала прежде находились во вражде между собой, но ныне, движимые вожделением, стремятся слиться в одно целое; и когда они сольются, настанет конец времен. Для того, чтобы приблизить наступление этого, Сахаров призывал как можно больше общаться с чужеземцами и перенимать все их обычаи, тогда и чуже-земцы, как он считал, станут перенимать наши обычаи, и наступит мир.

Учеником его был Аверинцев, учившийся прежде у Лосева, и многие другие интеллигенты, а также американский хрематист Сорос и тиранн Горбачёв.

Общеизвестен рассказ о Нобелевской премии. Шведский король однажды вопросил оракул о том, кому её следует послать, и получил ответ:

...Тому, кто в мудрости первый.

Король преподнес премию Пастернаку, но тот отправил ее Горбачёву, почитая его более мудрым. Тот переслал награду Сахарову, последний же вручил её поэту Бродскому, объяснив это так: первое в мудрости — божество, поэт же творит не сам по себе, но по божественному вдохнове-нию, оттого и следует почитать поэтов более мудрыми, чем философов.

У нас есть о нём такая эпиграмма:

Сын Деметрия премудрый конвергенцию открыл, И, супругой подстрекаем, пред несмысленной толпой Изложил свое ученье, чтоб сограждан удивить, Но, не вынеся насмешек, испустил свой гордый дух. Так случается со всяким, кто послушен злой жене.

АверинцевАверинцев, названный так в честь перипатетика Аверроэса, был

слушателем Лосева и Тахо-Годи. Рассказывают, что он не только обу-чался у них философии, но и был их сыном, но это предание не кажется нам достоверным. Позже он оставил Лосева и, желая прослыть интел-лигентом, примкнул к Сахарову. Однако, когда последний потребовал от него оставить свою семью и жениться на какой-нибудь злонравной женщине, тот не согласился и уехал в Баден-Баден, где принял католи-ческую веру.

Некоторые говорят, что он учился также и у Лотмана, но более досто-верно то, что они приятельствовали, ничему друг от друга не учась.

Он прославился тем, что перевел платоновского «Тимея». Переводил он и другие сочинения древних, а иногда в подражание им и сам писал



61

на древних наречиях. Про него рассказывают, что он, несмотря на сла-бый голос, часто пел в храмах гимны богам собственного сочинения, надевая для этого парчовую далматику.

Гаспаров рассказывает, что однажды им вместе довелось слу-шать одного ритора, неискусного и наводившего на них обоих тоску. Аверинцев спросил Гаспарова, в самом ли деле этот ритор существует, или только мнится им. Гаспаров отвечал: «Он-то и существует в дейс-твительности, а сами мы суть лишь представление». Тогда Аверинцев попросил у него разрешения показать ритору язык, что и исполнил, при том искусно свернув оный в трубочку подобно языку химеры. Иные приписывают это деяние не ему, но Бердяеву.

Написал он множество книг, из которых дошли до нас две: «Плутарх и античная биография», и «Поэтика ранневизантийской культуры». Тиранн Брежнев из зависти скупал все книги Аверинцева и предавал их огню. Поэтому «Поэтика» была столь великой редкостью, что за неё давали мину серебра. Этим Аверинцев чрезвычайно тщеславился. Когда же тиранн скончался, книгу издали во множестве, и цена её упала до двух оболов.

Однажды у Аверинцева заболело сердце, и ему пересадили свиное. По этому поводу он написал такие стихи:

Но, буде свинствовать начну, меня сурово обличите...

Учениками его были Явлинский, Гайдар, и еврей Липкин, комичес-кий поэт. Критик Бондаренко, сподвижник Проханова, хвалит его за целомудрие и воздержанность в пище, называя средиземноморским почвенником, а Галковский порицает.

Об Аверинцеве есть также сочинение некоего Шермана, комичес-кого поэта.

ГумилёвОн происходил от поэта Гумилёва, сочинившего множество траге-

дий. Был этот Гумилёв, отец нашего, убит тиранном Лениным, против которого готовил заговор.

Мать его также была поэтом, подражая в этом Сапфо. Среди ее сочи-нений называют «Поэму без героя», а также приписывают ей множес-тво примечательных изречений. Другим её сыном был Бродский, также поэт, получивший Нобелевскую премию за свою мудрость, третьим же называют Наймана.

Рассказывают также, что мать Гумилёва, породивши означенное потомство, любила только младших детей, старшего же совсем забро-сила. По этой причине Гумилёв возненавидел мать, отца же своего любил и почитал. Некоторые его за это одобряют, иные же порицают.

В своём учении подражал он древним, и прежде всего Гераклиту Эфесскому, сказавшему:



62

...Всякая тварь бичом пасётся.

Подобно ему, он также говорил о неком гении или божестве, ударя-ющем по Земле бичом; и в месте, где он ударил, рождается множество героев, народы преуспевают в науках и ремеслах и одерживают воинс-кие победы над своими соседями. В тех же местах, от которых это божес-тво отвращается, люди впадают в изнеженность и самодовольство, и от того целые страны приходят в запустение. Первое состояние он называл пассионарностью, второе же — её отсутствием, и первое хвалил, а вто-рое порицал. Иные говорят, что делал это он оттого, что сам, невзирая на своё имя, был некроток сердцем, а в речах прославился своей воинс-твенностью. Некоторые ещё рассказывают, что он нанёс удар по щеке некоему Яковлеву, будто бы написавшему что-то дурное о его матери, иные же приписывают это не ему, но Сахарову.

Называл он себя материалистом и диалектиком, но всё это он делал, чтобы угодить тиранну Сталину, сменившему Ленина, сам же среди учеников он диалектику только вышучивал.

Говорил он и о том, что народы имеют срок жизни, определённый им в тысячу двести лет. Некоторые полагают, что этому учению он научился сам от себя, но нам кажется более достоверным, что он при-нял его в подражание Платону и Пифагору, учивших о том, что всему положен свой срок, и о числе.

Также учил он о вреде, доставляемом евреями, обличая их в зло-козненной порочности. Евреи же на то указывали, что самое их долгое существование как бы опровергает воззрения Гумилёва. Гумилёв на это обычно отвечал, что мёртвое живёт дольше живого, приводя в пример ламий, эмпуз и тому подобное. Но евреи над всем этим потешались, и Гумилёв, не вынеся насмешек, умер от огорчения.

Учениками его были Дугин, Лимонов, а также Шмулевич из Хеврона. А геометр Фоменко, хоть и не считал себя его учеником, однако заимс-твовал у Гумилева некоторые положения, в частности, его учение о татарах.

А вот наша эпиграмма на него:

Мудр ты был, Гумилёв, исчисливший сроки народам. Всё же тебя опроверг малый евреев народ.

УваровУваров, как рассказывают, был сыном царицы Екатерины, а впослед-

ствии стал дружен с царем Александром, который и поручил ему начальствовать над всеми воспитателями юношества. Дружил он также со многими немецкими мудрецами: Гёте, Шиллером и братьями Гумбольдтами, из русских же — с Гнедичем, переведшим «Илиаду». Как рассказывают, именно он надоумил Гнедича взять для перевода не александрийский стих, а гекзаметр.



63

Был он пифагорейцем, и, подобно им, началом всего сущего счи-тал триаду, состоящую из православия, самодержавия и народности. Православие он считал началом мужским и действующим, народ-ность — женским и претерпевающим, соединяясь же между собой, они, по его мысли, порождают самодержавие. Такое соединение или взаимо-действие начал его последователи стали называть реакцией, отчего и сам Уваров был прозван «Реакционным», а его ученики — реакционерами.

Наружность он имел величавую, голос благозвучный. Он подражал грекам во всем: и в слоге, и в одежде, и в поступках. Так, из желания уподобиться грекам он предавался любви к юношам, причём многих из них возвышал и награждал щедрыми дарами, а одного даже сде-лал академиком. Как рассказывают, сходясь с юношами, он уподоблял их претерпевающему началу, себя самого сравнивал с действующим, самодержа вием же называл чувства, возникающие между ними.

Он искал любви поэта Пушкина, желая и его наградить, но тот отверг его домогательства и написал эпиграмму, в которой сравнил Уварова с Лукуллом, намекая на его любовь к грекам. Уваров, узнав об этом, сильно разгневался и побудил одного из своих учеников по имени Дантес убить Пушкина, что тот и исполнил.

Учениками его, кроме упомянутого Дантеса, были Леонтьев и Мень-шиков, но толковали они его учение по-разному. Первый полагал, что все три названных выше начала существуют одновременно, в непрерыв-ном взаимодействии, и выразил это в таких стихах:

...К чему нам Россия Не православная и не самодержавная?

Второй же, будучи отчасти платоником, напротив, считал, что три эти начала преходящи во времени и образуют своего рода эоны, при-чём эоны православия и самодержавия уже миновали, и наступил эон народности. За приверженность такому учению Меньшиков и был убит большевиками.

Книг Уваров не писал, но изложил свое учение во множестве писем. Вот одно из них, обращенное к царю Александру; в нем он излагает своё учение о соединении начал:

Уваров великому царю Александру радоваться желает. Посреди всеоб-щего падения религиозных и гражданских учреждений в Европе, не взи-рая на повсеместное распространение разрушительных начал, Россия к счастию сохранила доселе теплую веру к некоторым религиозным, моральным, и политическим понятиям, ей исключительно принадле-жащим. В сих понятиях, в сих священных остатках ее народности, находится и весь залог будущего ее жребия. Правительству, конечно, в особенности Высочайше вверенному мне министерству, принадлежит собрать их в одно целое и связать ими якорь нашего спасения.



64

Прочитав это письмо, царь Александр во всем согласился с Уваровым и осыпал его милостями.

Поэт Толстой сочинил об Уварове такую эпиграмму:

Вы любите ли сыр — спросили раз ханжу, Люблю — он отвечал. — Я вкус в нем нахожу.

Был и другой Уваров, сын нашего философа, занимавшийся палеографией.

ФлоренскийО его происхождении рассказывают разное. Некоторые сооб-

щают, что он был родом скиф, некоторые — что грузин, подобно Мамардашвили, иные — что турок, но все сходятся в том, что происхо-дил он, как Анахарсис, от какого-то дикого племени, хотя и получил впоследствии хорошее воспитание.

Ростом он был высок, наружность имел приятную, хоть и был тёмен лицом, нравом был кроток и обходителен со всеми, особенно же с друзья ми. Так рассказывают о нем многие, Белый же с ними не согла-шается и пишет, что Флоренский был видом некрасив, мал, старообра-зен и имел большой нос.

Он написал множество книг, среди которых главная — «Столп и утвержде ние истины». В ней повествуется о древнем столпе, поставлен-ном некогда в селении, именуемом Котахеви, вблизи Тифлиса. Столп этот существует и доселе. Местные жители, как пишет о том Флоренский, весьма почитают этот столп и приносят ему кровавые жертвы, а жен-щины садятся на него нагим телом, надеясь получить исцеление от бес-плодия. Совершаются в той местности и фаллофории. Обо всем этом, а также о чудесах, происходящих возле того столпа, и повествует книга.

Владея ремеслом живописца и резчика, Флоренский искусно изоб-разил на полях этой книги сирен, эротов, силенов, кентавров и дру-гих баснословных существ, причем все изображения иносказательно передава ли его учение. Кроме того, он пропитал пергамент, на котором книга была написана, камфарой и мускусом и поместил ее в изящный резной ларец, также украшенный аллегорическими фигурами.

Некоторые также говорят, что он намеревался сделать буквы в своей книге столь малыми, чтобы прочесть их было возможно только при помощи увеличительного стекла. Так он хотел отвратить от чтения своих сочинений незнакомых с оптикой и геометрией.

Написал он и другую книгу, «О мнимостях в геометрии». В ней он опровергает учение Коперника о небесных сферах. Там же он пишет, что небесный свод в точности таков, как об этом учили древние, то есть тверд и прозрачен. Отстоит он от земли, по учению Флоренского, на 27 522 локтя, и за ним располагаются эмпиреи, иначе говоря, область, населенная бестелесными идеями, подобными тем, кои описывал



65

Платон. Идеи же эти таковы: протяженность их ничтожна, тяжесть же бесконечно велика; они вечны и обладают совершенной устойчивос-тью. Эти идеи он и называет мнимостями, в другом же месте именует их звездами и небесным воинством.

Учил он также и о том, что лицо каждого человека в точности соот-ветствует его сокровенным удам: нос подобен фаллосу, рот — тайному отверстию, и все другие части лица также имеют себе подобное среди членов, обычно скрываемых одеждой.

Одних философов Флоренский превозносит, других ругает. Хвалит он Орфея, Гераклита, Платона, Ямвлиха, Оригена, а также Розанова и Машкина. Канта же и Соловьёва он порицает: обоих за лицемерие, а первого еще и за то, что тот курил сигары, и их дымом пропитал все свои сочинения, так, что они стали неприятны для обоняния. О Канте он сочинил диатрибу, начинающуюся так:

Столп злобы богопротивныя...

Был он дружен с тиранном Сталиным и с его соправителем Троцким, и давал обоим советы касательно управления государством, в особен-ности же — об электрификации. Об этом же предмете он часто держал речь, выступая перед народным собранием. Выступал он всегда, одев-шись в паллиум и распустив по плечам волосы, которые он не стриг, но отращивал на скифский манер.

Учился Флоренский у многих, но более всего у Машкина. Учеников же имел двоих: Троицкого и Гиацинтова. Первого он горячо любил, и когда тот умер, написал ему эпитафию, начинающуюся так:

Мой кроткий, мой ясный!..

После же он утешился и сошелся с Гиацинтовым, которого также любил. Для того, чтобы неотступно быть подле него, Флоренский даже взял в жены его сестру, от которой родил пятерых детей. Как говорят, его слушателем был и Лосев.

Смерть его была такова. Утомясь от своих государственных обя-занностей, он решил вести отшельническую жизнь и удалился на не-кий северный остров, где и прожил много лет, питаясь одними лишь морски ми водорослями. От такой пищи он занемог и умер. Иные же говорят, что он не по своей воле предался уединению, а был сослан тиранном Сталиным, недовольным его воззрениями на электрифи-кацию, и этот же тиранн приказал его умертвить. Как рассказывают, случи лось это потому, что поэт Городецкий оклеветал Флоренского перед Сталиным, завидуя его мудрости.

О письме, написанном им Розанову, мы уже сообщали, также и о том, что Розанов сделал Флоренского своим душеприказчиком и передал ему свои рукописи. Вот что пишет о том сам Флоренский некому Цитрону:



66

Флоренский Цитрону радоваться желает. Желаешь ты, Цитрон, издать в Париже сочинения Розанова. На это я, будучи его душеприказ-чиком, скажу тебе вот что: от своего согласия в редактировании я не отказываюсь принципиально, но сочту себя вправе на деле содейст-вовать ему лишь с того момента, когда увижу, что таковое издание не стоит в противоречии с общим курсом советской политики.

А вот письмо, написанное им Сталину:

Флоренский тиранну Сталину радоваться желает. Дошло до меня, что ты повелел во всех городах и селениях, подчинённых тебе, устроить электрификацию. Замыслил ты благое дело, но знай, что тебе понадо-бится для этого множество диэлектриков. Заготовив их в достаточном количестве, ты поступишь мудро, а без этого едва ли преуспеешь. Я же готов помогать тебе во всем, оставаясь безусловно покорным директи-вам Советской Власти.

Был и другой Флоренский, живописец, известный своими бесчинствами.

ХрущёвХрущёв, сын Сталина. Сочинитель Сорокин утверждает, что он был

ему не только сыном, но и наложником, находившимся со своим отцом в незаконном сожительстве. Философ Лосев, поверив этому и опасаясь за своё целомудрие, отказался разделить общество Сталина, за что был схвачен им и ослеплён. Об этом мы рассказали в другом месте.

Некоторые же говорят, что Хрущёв происходил из подлого люда. Желая понравиться Сталину, плясал для него на столе, чем и завоевал его любовь. Сам же Хрущёв всё подобное отрицал, а род свой возводил к тиранну Ленину.

Прозвище своё Хрущёв получил по имени некоего жука-вредителя, разорявшего огороды, а кто дал ему такое прозвище, нам неизвестно. Хрущёв же, прознав про то, завёз из Америки, что за Геркулесовыми стол-пами, иного вредного жука, именем «колорадского», чтобы тот вытес-нил хруща, но не преуспел, и от огорчения отрёкся от власти. Другие же говорят, что он был низложен своим колесничим Брежневым.

Как говорят, философии он учился у Сталина, а также у Асмуса и иных, перечислять которых было бы долго. Никакого определён-ного учения он не придерживался, предпочитая именовать себя «вер-ным ленинцем». Известно, однако, что в своих мнениях он следовал по большей части Эмпедоклу, учившему, что всё может стать всем и что всё зависит от смешения. По этой причине он высеивал кукурузу за Полярным Кругом.

Сочинений он оставил великое количество, но ни одно из них не сохранилось, по причине их чрезмерной величины и многоречивости. Об этом есть такой рассказ, будто философа Асмуса однажды спросили:



67

«Можно ли слона завернуть в газету?» Тот на это остроумно ответил: «Да, если в ней есть речь Хрущёва».

Внешних войн он не вёл, считая их утомительными. Однако, сра-жался он с племенем абстракцистов, победил их, а поселения сравнял с землёй бульдозерами. В апологии, прочитанной им в народном соб-рании, он упрекает абстракцистов в женоподобности и порочной изне-женности. Так пишет об этом Ольшанский, а другие все эти деяния припи сывают не Хрущёву, но Брежневу.

Изречение его известно одно: «Абстракцисты — пидарасы». Гандлевский его приводит в таком стихе:|

Пидарасы! — сказал Хрущёв. Был я смолоду не готов Осознать правоту Хрущёва. Но, дожив до седых годов, Убедился, честное слово.

Любил Хрущёв состязания железных колесниц, именуемых «тракто-рами» и часто на них ездил, приводя в недоумение прохожих.

В политике он был чрезвычайно искусен и двуличен более всех людей. В первое время он был никем не любим, а сограждане смотрели на него с презрением и называли пустозвоном. Тогда он созвал народ-ное собрание и обвинил тиранна Сталина в тирании. Сограждане стали им восхищаться и вверили ему государственные дела. Он же обещал править в согласии с аристократией и народом, но этого не исполнил, а вместо этого сам стал тиранном.

Подверг он проскрипциям «банду четырех», из которых более всех известен некий Жемчужников, за поклонение Сталину. Также схватил он некоего Берию и оскопил его, ссылаясь на некий судебный приговор. Об этом сохранился такой стих:

Как Лаврентий Берия Был лишен доверия, Порешили на суде Оторвать ему муде.

Девиз правления его был: «Оттепель», что означало «вот, теперь». В этом показывалась вспыльчивость нрава тиранна.

Последние годы провел в своем поместье, изучая новые способы выращивания капусты. Говорят, капустный пирог, им приготовленный, оставлял на устах ощущение необычайной сладостности.



68

ЛимоновЛимонов, из Харькова, родом украинец, в юности был портным.

Движимый тщеславием, отправился он на войну во Фракию, где был пленён, и, подобно Платону, продан в рабство. Хозяин приблизил его к себе и сделал хаускипером. Выкупил его из рабства Евтушенко, поэт, восхищённый тем, как Лимонов пел за работой. После того Лимонов переехал в Нью-Йорк, где предался нецеломудренной жизни. Сожительствовал он с женщинами, из которых называют Розанову, доселе известную, а также Медведеву, флейтистку. Был его наложником и философ Фуко, а также некий эфиоп, о чем Лимонов сообщает в своей книге.

Будучи ими покинутым, он от досады вернулся на родину, поселил ся в Хамовниках и сделался слушателем Дугина. Многому научился он также у Ленина и некоего Мисимы, японца, выдав всё за своё.

Собрав вокруг себя множество юношей, он побуждал их к телесным упражнениям с оружием. Часто они предавались и метанию плодов в государственных мужей, полагая, что те сделаются от этого более доброде тельными. Об этом он пишет в сочинении «Лимонка».

Упрекал он тиранна Путина в порочной изнеженности и незакон-ном сожительстве с Бушем, американским тиранном. Путин, сильно разгневав шись, вверг его в темницу, после же отпустил, не причинив вреда.

Написал он множество книг о философии, о ведении хозяйс-тва и о государственном устройстве. Приписывают ему и сочинение об умерщвлении старцев ядом.

Учение его отчасти сходно с дугинским, отчасти же заимствовано у киников. Питая, подобно последним, неприязнь к Платону, он в своих сочинениях вводит для полиса законы, во всём противоположные плато новским. Учит он о вреде школьного знания и о том, что молодежи подобает больше времени проводить в гимнасии.

Он превозносит войну и совокупление, считая их занятиями, достойными разумного мужа. Над старостью же насмехается, полагая стариков племенем пустым и бессильным. В мнениях о России он сходен со славянофилами, различается же от них тем, что полагает, что Россия не одна, но их много, и что следует стремиться к умножению их числа.

Благом он считал резкое движение, воспринимаемое ощущением.Изречения его таковы.

«Да, Смерть». «Сижу, курю, хули делать». «Женщина подсознательно всегда ищет, кому бы подчиниться». «Слава России».

Вот наши стихи о нём:

Многое ты претерпел от судьбы, премудрый Лимонов. Всё же прегоршее зло — объятия негра терпеть.



69

ЗасуличУчениями Лимонова была пленена и некая Засулич, именем Вера. Она полюбила речи Лимонова и образ его жизни, так что не обращала

внимания ни на красоту, ни на знатность своих женихов, любя лишь его одного. Она даже грозила родителям, что наложит на себя руки, если не разделит с ним ложе. Лимонов тоже отговаривал её, ссылаясь на тяготы своего учения, но та стояла на своём. Тогда Лимонов восхитился силой её духа, не свойственной женщинам, и взял её к себе наложницей.

Когда тиранн Путин пленил Лимонова, Засулич лишилась ума от горя, и поклялась убить тиранна. Пробравшись в его опочивальню, она метнула в него яйцо, начинённое ядом, от чего тиранн и скончался, проклиная Мойр, судивших ему пасть от руки женщины.

Иные же говорят, что она по ошибке умертвила не Путина, а не-коего Трепутина или Трепова, о котором нам ничего доподлинно не известно.

Ещё говорят, что Путин подверг Лимонова некоему позорному нака-занию, не приличествующего свободорождённым: то ли повелел высечь, как раба, то ли отдал на потеху тюремщикам, по каковой причине Засулич и впала в неистовство. Всё это кажется нам недостоверным.

Суд, над ней состоявшийся, доселе известен. Был он подобен суду над Сократом, но в обратном смысле: народное собрание, зная вину Засулич, из ненависти к тиранну подарило ей свободу, а также питание за общественный счёт в Кремле.

Вследствие этого она пристрастилась к пирам и фуршетам, и от чрезмер но обильного питания стала тучной и лишилась женской привлекательности, так что Лимонов её покинул ради флейтистки Медведевой. Засулич же в гневе наложила на себя руки.

Об этом судебном процессе до сих пор идут споры среди философов.

Изречение её известно одно: «Свободу народу Чечни!» Иные же при-писывают это изречение не ей, но Новодворской.

НоводворскаяО ней известно, что вначале она была слушательницей Ленина, потом

же, отвратившись от его учения, перебежала к Чаадаеву и стала придер-живаться его мнений и образа жизни. Подражая ему во всём, повреди-лась в уме, по каковой причине была подвергнута лечению черемицею. Излечившись, она уехала к чеченскому тиранну Дудаеву, прослышав о его мудрости. Говорят, что она понуждала его разделить с ней ложе, но Дудаев её отверг по причине своей любви к юношам.

Некоторые утверждают, что её отверг и Басаев, но это кажется нам недостоверным.

Учение её таково. Есть только одно благо (agaton), лишь именуемое по-разному: иногда Богом, иногда Мудростью, иногда Капитализмом,



70

иногда же Западом и прочими подобными наименованиями. Россия же, по её мнению, по своим свойствам полностью противоположна благу, и потому должна быть разрушена. Сочинения её известны следующие: «По ту сторону отчаяния», «Над пропастью во лжи», «Мой Карфаген обязан быть разрушен». Сохранилось также множество её писем, поно-сящих тираннов, в основном Ленина и Путина.

Вот её письмо к своим ученикам.

«Новодворская демократам желает радоваться. Прослышала я, что 14 марта граждан РФ любезно пригласят на избирательные участки, чтобы использовать как статистов для легитимации диктатуры В. Путина, который до такой степени презирает свой народ, обще-ственное мнение Запада и конкурентов, что не даёт себе труд притво-риться демократом и поучаствовать в телевизионных дебатах.

Граждански дееспособный народ проигнорировал бы выборы. Сорвав их, он избавился бы от безальтернативного кандидата в диктаторы Путина В. В. Но даже если большинство и к этому не готово или боится из-за своей неявки попасть в чёрные списки, для демократов бойкот выборов становится гражданским и нравственным долгом, а также единственным способом сохранить своё человеческое достоинство. Один факт появления на избирательном участке означает соучастие в установлении диктатуры и готовность смириться с затеянной влас-тью игрой, и даже сыграть в ней свою партию».

Про Новодворскую ещё говорили, что она отличалась необычайной тучностью, из-за любви к пирам и фуршетам. В этом она была сходна с Засулич, о которой мы писали в другом месте. Иные же утверждают, что она страдала водянкой, отчего казалась тучной, на самом же деле она была воздержана в пище и питье.

АльбацО нём известно немногое. Некоторые говорят, что Альбац был женщи-

ной, иные же это отрицают, находя такое предположение неблагочести-вым. Иные же учат, что Альбац некогда был мужчиной, но, претерпев от Афродиты за какое-то прегрешение, превратился в женщину, но это кажется нам недостоверным.

Мы же склоняемся к тому, что Альбац была женщиной, поскольку на всех изображениях её она имеет длинные волосы, что, по слову Мениппа, слабейшему полу пристало.

Физическая философия была ей безразлична, а все рассуждения её были о нравственной философии. О ней она вела беседы в агоре, называ-емой «Эхо Москвы» из-за хорошо разносящегося вокруг звука.

Учения её были сходны с учением Новодворской. Злом она назы-вала тиранна Путина, а добром — философа Масхадова. После убиения



71

Масхадова впала в меланхолию, утверждая, что добро во Вселенной прекратилось, но скоро утешилась и продолжала беседы.

Ещё про неё рассказывают, будто бы она обладала способностью приносить несчастье тем, кто не разделяет её мнений. Такое несчастье называлось «полный альбац». Опасаясь этого, друзья отказывали ей в гостеприимстве. Всеми покинутая, Альбац решила лишить себя жизни, для чего произнесла хвалебную речь в честь тиранна Путина, после чего сама же погибла от полного альбаца, подобно скорпиону, убивающему себя собственным жалом.

Сочинений она никаких не оставила, а только записи бесед. Их и поны не можно сыскать в Интернете и других местах.

ТретьяковТретьяков, сын Товия, латинянин. Был он родом из племени латинов (также называемых литвинами

или латышами), чего не стыдился, и даже не скрывал варварского имени своего родителя, как делают многие. И даже самое известное своё изрече-ние он произрёк не на русском языке, но на своём родном. Некоторые осуждают его за это, иные же считают такую любовь к своему племени похвальной, мы же не придерживаемся по этому вопросу никакого определённого мнения.

Был он известен как ученик философа Березовского. Попал он к нему следующим образом. Третьяков владел книжной лавкой, в которую зашёл Березовский. Восхитившись чистотой и порядком в лавке, тот возжелал её купить и предложил немалые деньги. На это Третьяков ска-зал, что ему дороже независимость и вольный образ жизни, присущие свободному человеку. Березовский в ответ на это выложил обещанные деньги перед Третьяковым, сообщив ему, что он может распорядиться ими так, как тот пожелает. Третьяков, восхищённый, сказал на своём наречии: «Ex ungue leonem» (что означает «по листьям узнаю берёзу») и отдал Березовскому лавку и себя.

Он ходил за Березовским много лет, пока не переметнулся к тиранну Путину. Однажды Березовский, увидев Третьякова, слушающего Путина, схватил его за хитон, чтобы оттащить прочь. «Нет, Березовский, — ска-зал ему Третьяков, — убеди и уведи! А если возьмёшь меня силой, то телом я буду с тобой, а душой с Путиным». Устыдившись, Березовский уехал в Лондон. Некоторые приписывают эти слова не Третьякову, но Зенону Китийскому.

Рассказывают, что философ Титус Советологов, доселе известный, был наложником Третьякова, и тот даже писал за него сочинения. Ещё рассказывают, будто Третьяков то ли подделал какое-то письмо от Березовского к Путину, то ли подслушал их тайный разговор и разгла-сил его всем. Это представляется нам не заслуживающим доверия.



72

Изречений Третьякова сохранилось четыре. Первое — то, которое мы привели, а самое известное — «Sine ira et studio», доселе употребля емое. На варварском наречии латинян, из которых Третьяков был родом, это означает, что следует воздерживаться как от гнева, так и от плотского вожделения, унизительного для свободного человека. В этом Третьяков сходствует с Зеноном и другими стоиками, также учившими об обузда-нии телесных порывов.

Остальные изречения таковы: «Могу лишь сказать, что я счастлив от того, что периодически в связи с моей фамилией возникают слухи о назначении главным редактором того или иного известного издания, но что-то комментировать смогу только тогда, когда один из таких слухов будет реализован» и «Россия, ты одурела!». Иные же приписы-вают это не ему, но Карякину.

Ещё Третьяков учил о выборах тетрархов, но это учение до нас не дошло.

Был и другой Третьяков, атлет, искусный в любимой скифами игре длинными палками на замёрзшей воде, ныне повсеместно распростра-нившейся. Говорят, что он из скромности урезал своё имя до Третьяка, чтобы не сравнивать себя с Третьяковым. Иные же говорят, что он так поступил из тщеславия.

СоветологовСоветологов, по прозвищу Титус, латинянин. Родился он в семнадцатом году, а какого тысячелетия — нам о том

не известно. До своего обращения к философии был он военачальником у тиранна Сталина. Воевал он со зловредными иудеями, именуемыми также хазарами, всех их победил и разрушил Иерусалимский зиндан. За это историк Светоний поименовал Титуса любовью и отрадой рода человеческого, наделенного особенным даром, искусством или счастьем снискать всеобщее расположение. Однако впоследствии он совершенно забросил воинские занятия и всецело предался философии.

О том существует легенда, доселе известная. В ней повествуется, что Титуса якобы укусила змея, выползшая из черепа его любимого коня, к тому времени опочившего. От того укуса Титус три дня пролежал как мёртвый, так что воины справили по нём тризну и даже хотели сжечь его тело на костре, как то принято у латышского племени. Однако на костре Титус очнулся и посреди всеобщего изумления встал и сказал, что по воле богов возвратился к жизни и отныне посвящает её не челове-коубийству, а любви к мудрости. О том повествует поэт Пушкин в своей оде, где называет Титуса Олегом за его доблесть.

Порфирий же в своём трактате «О пещере нимф» пишет, что история Титуса есть переиначенный орфеев миф, ибо змея у орфиков считается символом мудрости, а её укус — первичным побуждением к филосо-



73

фии или удивлением, на что указывает также Аристотель в сочинении «О частях животных».

Предавшись любви к мудрости, Титус возненавидел все человечес-кие дела и основал школу мизантропов, сиречь человеконенавистни-ков. В избегании людей он достиг крайних степеней и даже никому не показывался, кроме Третьякова, которого считал непохожим на про-чих — то ли потому, что имел сходные с ним взгляды, то ли по причине любви к единоплеменнику. Говорят, что он был также его наложником, но точно это неизвестно.

Во всём следуя за Третьяковым, он жил у него в доме и даже был его управляющим, а также садовником и библиотекарем.

Учение Титуса состояло в человеконенавистничестве и любви к тиран ну Ельцину. Его он почитал вреднейшим для людей и оттого особенно ценил. Впоследствии, когда Третьяков сошёлся с тиранном Путиным, Титус полюбил и его по той же причине.

Были у него и последователи, именуемые «советологами». Из них известен Бжезинский, о котором мы расскажем в другом месте.

Был и другой Титус, римский историк.

КопцевО нём известно немногое. Был он советологом и учеником Титуса

Советологова.Тщась снискать расположение Титуса и будучи им отвергнут, он

решил превзойти его во всём, как в мизантропии, так и в военных под-вигах. С этой целью напал он на Иерусалимский зиндан, к тому времени заново отстроенный в Москве по приказу тиранна Ельцина, намерева-ясь в одиночку истребить всех находящихся там иудеев.

С оружием в руке он ворвался в храм, но будучи хил и немо-щен от приро ды, смог нанести иудеям лишь незначительные удары. Собравшиеся же, погружённые в благочестивое созерцание, того не замеча ли. Тогда рассерженный Копцев, собравшись с силами, оцара-пал иудейского священника. Некоторые же говорят, что оцарапал он не самого священника, а его племянника или мерседес. Иные же гово-рят о джипе, но это кажется нам недостоверным.

За осквернение священного места Копцев был судим синедрио-ном, состоящим из иудеев. Вначале те хотели его казнить, однако же Копцев заворожил судей своими рассуждениями о мизантропии, так что иудеи, имеющие к этому учению природную склонность, сжали-лись и приговори ли его лишь к многолетнему заключению в узилище. Но, дабы наказать порок и подвергнуть его осмеянию, они основа ли общественный праздник, называемый «Пурим». В этот день они сжига ют на площади изображение Копцева и поют про него непристой-ные песни.



74

Впоследствии этот обычай распространился и в других странах, где живут иудеи. В Англии он известен как «день Фокса», потому что мест-ные иудеи произносят имя Копцева именно таким образом.

Копцеву также приписывают убийство некой девочки из племени таджиков, более ничем не прославившейся.

Изречение Копцева известно одно: «Я пришёл вас убить».У нас о нём есть такие стихи:

Храбрый ты муж и достойный, Копцев, противник семитов, Ты ведь свою философию делом поведал, не только словами: Многие любят в агорах бесстыдно судить о евреях, Делом же речь завершил Копцев, великий философ.

СобчакБыл он учителем тиранна Путина и научил его всему, что знал. Учил

он его скромности, сдерживанию чувств, любви к простой пище и воде, следил, чтобы тот коротко стригся, не надевал украшений, а по улицам ходил молча и потупив взор. Путин же всё это с покорностью исполнял, и даже став тиранном, не оставил таких привычек.

В благодарность за учение Путин сделал своего учителя архон-том полиса. Собчак же, когда заметил у воспитанника тиранничес-кие задатки, от огорчения решил уехать из России подобно Тургеневу. Впоследствии же он счёл это недостаточным и замыслил вовсе поки-нуть земную юдоль по собственной воле. Презирая обычные способы, он измыслил себе гибель необычную, истощив силы в длительном совокупле нии, от какового и умер.

Некоторые приписывают Собчаку, по слову поэта, необузданность тайного уда и рассказывают, будто он соединялся с кобылой и даже имел от неё дочь по имени Ксения, то есть «чужеприродная», родительнице своей лицом и нравом подобную. Иные же понимают это тайнозри-тельно и символически и толкуют так, что под кобылою подразумева-ется мудрость, а под дочерью — присущая философам атараксия. Мы же не придерживаемся на этот счёт никакого определённого мнения.

Собчак был отчасти славянофилом, отчасти западником и учил, что Россия в цветущем её состоянии непознаваема, но её возможно сделать познаваемой, в чём сходствовал с Чубайсом.

Изречения его известны следующие.

«Куда ни плюнь — везде инструкторы ЦК, или какой-нибудь быв-ший завотделом». «У меня есть целая тетрадь с описанием тех париж-ских установлений, правил, которые надо было бы воспроизвести в Петербурге». «Конституцию переписывать не надо»



75

вагРич Бахчанян (Нью-Йорк)В начале 70-х годов Вагрич Бахчанян сделал компиляцию из ори-

гинальных текстов Джамбула, которая позволяет под другим углом взглянуть на творчество знаменитого советского акына. Оказалось, что в результате перестановки строф цельность стихотворного текста не нарушилась. Эту особенность текста в свое время отметил Генрих Сапгир, ознакомившись с первой редакцией «Коллажа».

Акыном был найден простой и функциональный алгоритм, позволя-ющий вывести стихосложение на совершенно иной уровень. Джамбула можно по праву назвать первым поэтом-программистом, почти на пол-века опередившим свое время.

(От редакции — Л. Дрознер)

ДЖАМБУЛ-КОЛЛАЖ

Будь благословенна, благоухающая Зеленью земля, на которой Сделал первые шаги и сказал Первое слово величайший Гений вселенной — Сталин!

1.Мы с именем Сталина все победим, Клокочет заветная песня в груди — В ней Сталину слава, любовь, уваженьe, Без края восторг, без границ восхищенье.

2.Об этом джайляу, о счастье для нас Поведали миру Энгельс и Маркс. Собрал караван туда Ленин в поход, И Сталин его ведет.

3.Он гений и житель народной души, Он самый испытанный из кош-басши, Он знает звезду, что рубином цветет И прямо в джайляу ведет. Людей он в халаты из шелка одел, Для всех отыскал он счастливый удел.


76

4.И счастлив и радостен каждый близнец: Их мать — Конституция, Сталин — отец. Их Сталин лелеет, растит и ведет, Великое братство народов цветет.

5. Песнями прославлена, всем сердцам близка — Светлый город Сталина — Красная Москва, Где над гробом Ленина клятву он давал, Где он Конституцию миру написал, Где ведет народы он, излучая свет, Все двадцатилетие славы и побед!

6.Батыр Каганович, здоровьем цвети! Провел ты для нас через степи пути, Ты крикнул земле, покориться веля — И недра раскрыла земля.

7.Будь счастлив ты, Молотов-славный батыр! Декретам твоим удивляется мир, Собрал воедино ты в сталинский план Все силы, чем жив караван.

8.Калинин-батыр, будь здоровьем богат! Храните — сказал ты — телят и ягнят: Растут табуны и тучнеют стада, Ушла из кибиток беда!

9.Батыр Микоян! Ты баранину, рис, Душистые яблоки, сыр и кумыс Даешь каравану. И свеж и румян Здоровьем цветет караван.

10.Гроза всех врагов — Ворошилов-батыр, Ты самый большой на земле командир! И враг уважать научился в бою Каленую саблю твою.

Вагрич Бахчанян


77

11.Любимый батыр мой Ежов! Ты развей, Как прах, всех фаланг, скорпионов и змей, Храни ты от хищных зверей караван И в темную ночь и в туман! Так Сталин сказал тебе, краток и прост. Ты выкурил змей из поганых их гнезд, Хранишь ты и ночью и днем караван, Ежов, зоркоглазый кыран!

12.Пусть солнечный Сталин, избранник всех стран, И дальше ведет наш большой караван, Туда, где мечты поколений слились — В джайляу веков — коммунизм!

13.Сталин, твой луч обогрел мое сердце — В каждое сердце находит он дверцу, Радость, любовь и тепло свое льет — Сила и молодость в сердце живет!

14.Ты первого в солнечный список впиши, Любимого жителя нашей души, Чье сердце в народе, как солнце в кристалле, С кем радостью наши глаза заблистали, С кем вечный пастух и безвестный скиталец Любимую Родину отыскали, С кем хлынули реки, что высыхали, С кем ожили степи, что вымирали, С кем песни воскресли, что затихали, О ком наши деды столетья мечтали!.. Впиши его имя, Джамбул! Это — Сталин!

15.Богатства недр, сады долин, сокровища отар — Все это Сталин-исполин принес народам в дар. Он написал для нас закон — и мудрый и простой, Как золотая пальма, он стоит над всей землей.

Джамбул-коллаж


78

16.За Сталина, кем мы сильны, в декабрьский синий день Мильоны рук моей страны опустят бюллетень. Звените, домбры, серебром! Сияйте, небеса! За Сталина мы отдаем сегодня голоса.

17.Кипит в седом Джамбуле кровь. Я звоны струн исторг. Несу я Сталину любовь, и песню, и восторг.

18.Увидел я, как разметал врагов разгневанный народ. Я гений Ленина узнал и гений Сталина увидел. Высок Кавказ, в седых снегах наш Алатау-исполин. И Крым, увенчанный чалмой жемчужных туч, уперся в небо. Но Ленин выше снежных гор, и Сталин выше всех вершин, Без них, двух гениев земли, родной народ счастливым не был.

19.В стальном, летящем ввысь орле, что озирает небосклон— Во всех деяниях страны родного Сталина я вижу.

20.Живи, любимый наш отец, великий мастер счастья— Сталин! Славься в песнях, Сталин, гений мира, И страна-батыр СССР!

21.Взлетаю мечтой я к городу Гори — Он родина счастья, гордости море, Вскормил он орла в поднебесном просторе, Славы и дружбы народов творца, Сталина — друга, вождя и отца.

22 .Тихого Дона родные сыны, Вы Сталину будьте до смерти верны.

23.С нами правда! С нами светлый Сталин, Кто на штурмы вел тебя, Баку!



79

24.Сталин — родная народа мечта, Радость народа и красота. Сталин — любимый, равного нет, Сталин — великий планеты поэт, Сталин — народных песен певец, Сталин — могучий Джамбула отец.

25.Сталин! Тебе эту песню пою. Я видел твой домик, зимовку твою, И медную лампу и окна подвала, Я видел постели твоей покрывало, И самовар, и узор урамала. Тарелку из глины и ящик для хлеба, Я видел над домиком вечное небо, И целая жизнь в душе воскресала — Обнять мне хотелось, поцеловать Родную, простую, хорошую мать, Что счастье земли в подземелье родила, Что сына, как солнце, векам подарила.

26.Сталин любимый, тебе мое слово, Ты вывел народ мой из темных зимовок, Ты с теплой заботой родного отца Нас поселил в величавых дворцах. Ты реки хрустальные в степи пустил, Ты наши пустыни в сады превратил, Ты гордость народов, их сила и слава, Их вечная дружба, их вечное право На радость, на счастье, на жизнь и на труд — Народные думы тобою живут.

27.Мечта моей жизни сегодня сбылась, Глаза мои юным огнем засверкали. Я вижу могучий орлиный Кавказ, Где вырос батыр человечества — Сталин. Услышал я звучный грузинский язык, Его родники серебром зажурчали. В певучих стихах и поэмах возник Мечтами народа взлелеянный Сталин.



80

28.И я говорю всем акынам страны — Гафизам, ашугам, бахши и шаирам — Несите вы чистые звоны струны, Слова, что сердечным волненьем полны, Напевы, что светлой душой рождены, Любимому Сталину — гению мира!

29.Коль Сталин с нами — значит правда с нами, Коль Сталин с нами — значит мы сильны, Коль Сталин с нами — гордо реет знамя Счастливой, мощной, солнечной страны.

30.Он — гений мира Сталин — пришел, чтоб нам помочь, Сквозь душную, глухую, романовскую ночь. Он каторги, остроги и пытки перенес, Он правду, свет и счастье народам всем принес.

31.При Сталине коврами покрылись стены юрт, И девушки, как розы, красивыми растут, И дети в колыбелях с улыбкой ясной спят, И самый бедный нищий одел цветной халат, И каждый, кто трудится, страной своей любим. Принес нам Сталин радость, и мы ее храним.

32.Клянусь тебе я песней, любимый мой Ежов, У нас отвага барсов, у нас глаза орлов. Поверь нам, друг казахов и песен наших друг — Заряженных винтовок не выпустим из рук. Как выучил нас Сталин, мы справимся с врагом — Врага мы пулей свалим и песнею добьем.

33.Я песни свои не устану слагать Тебе, моя светлая Родина-мать, Тебе, моих радостных дум вдохновитель — Мой Сталин великий, отец и учитель.



81

34.Ко мне Каганович тулпара послал, Джамбул на тулпаре в Москву прискакал.

35.Привет тебе, столица светлых дум, Ты — Сталина могучий, яркий ум.

36.Столетнее сердце от счастья поет По радостной Родине Сталин идет, С ним солнце и звезды, цветы и луна, С ним дружбы и счастья народов весна.

37.Он всюду, заботливый Сталин родной: И в городе шумном и в юрте степной, Он сердцем отца с теплотой и любовью Проносит заботу о нашем здоровье.

38.Несу свои песни и думы и чувства Любимому Сталину — солнцу искусства.

39.Сталин орлиную клятву давал, Сталин орлиную клятву сдержал. Сталин весь мир за собою ведет, В Сталине Ленин бессмертный живет.

40.Как Сталин, я песни и жизнь свою, Народ мой великий, тебе отдаю.

41.А песню лучшую мою О Сталине я пропою, Ее со мною запоет Счастливый мой народ. Ты, Сталин — солнце наших дней, Ты всех дороже и родней, Тебе несем тепло сердец, Мудрейший наш отец!



82

42.О Сталине слушала песни толпа, Когда в казанах закипала сурпа.

43.Спасибо тебе, Сталин мой! Расстался Джамбул с горькой судьбой. В словах твоих, Сталин, правда и свет, Меркнут пред ними фарыз-сундет.

44.Сталин! Сравнений не знает старик... Сталин как вечный огонь горит.

45.Сталин — солнце! Гори и свети! Богатырским здоровьем цвети!

46.От Сталина-солнца струятся мне в сердце лучи. Я Сталина славлю во всех моих радостных песнях. Счастливую жизнь несущий для Родины — Сталин! Народы сплотивший, отец человечества — Сталин! Исток вдохновенья и знамя поэзии — Сталин! Взрывающий скалы, преграды не знающий — Сталин! И домбры звенят, и в звонах серебряных — Сталин!

47.С цветами, со звездами, с горной рекой Сливается голос взволнованный мой. О Сталин, великий мудрец из Кремля, Поет тебе славу земля!

48.Сталин — словно чинар вековой, Величав его ствол золотой, Каждый листик его — бриллиант, Хорошо вам под этой листвой.



83

49.Пусть запомнит казах-пионер — Сталин самый высокий пример, Самый мудрый из всех мудрецов, Самый лучший отец из отцов. Всех кудесников Сталин добрей, Он прислал вам тюки букварей, Целый ворох игрушек и книг, Чтобы лучше жилось детворе.

50.Самого лучшего из людей, Самого мудрого из людей — Я Сталина видел. Сидел он в среде Воспитанных им вождей. Сидел Клим-батыр, смелый витязь войны, Сияли звезды и галуны, Калинин сидел в серебре седины — Староста всей страны. Рядом с Серго Каганович сидел, На сцену со светлой улыбкой глядел, А зал аплодировал и гудел Героям великих дел.

Москва – Нью-Йорк, 1973–1984 гг.



84

леонид Зоншайн (Нью-Йорк)

Сталинский Гомер Прутков14 октября 1939 года в составе Казахской ССР была образована

Джамбульская область. Площадь нового района, особенно в сравнении с некоторыми европейскими государствами, была не малой. Местность эта получила название в честь выдающегося казахского поэта-акына Джамбула. Автор-исполнитель не знал никакой грамоты и вследс-твие этого пел свои стихи и поэмы под аккомпанемент домбры. Слава обруши лась на самородка в чересчур преклонном возрасте — 90 лет, но была она оглушительной.

По Марксу, история повторяется, как фарс. В соответствии с единствен но верным учением мы можем вспомнить, что схожий слу-чай когда-то произошел в Древней Греции. Однако, в отличие от Гомера, Джамбул не был слеп. Ну, может быть, чуток глуховат. Но по-русски, так же, как и великий грек, не говорил. Поэтому всесоюзная известность пришла к ним обоим единственным возможным путем — в русских переводах. И, не в пример старику Гомеру, одиссеи и илиады Джамбула на протяжении целых двадцати лет преподавались в средних шко-лах, исполнялись солистами и хорами, звучали по радио и печатались в централь ных периодических изданиях по всей необъятной террито-рии одной шестой части планеты, тогда как Гомер оставался уделом узкого круга филологов и лингвистов.

Если в творчестве древнего барда, кроме восхвалений богов и геро ев, мы можем найти довольно много критических замечаний в их же адрес, то в произведениях казахского поэта акценты расставлены однознач но — в соответствии с концепцией соцреализма. Бог непогре шим, и имя ему — Сталин, архангелы и ангелы — суть нарко мы и более мелкое начальство, враги внутренние — вредители, внешние — капиталис ты, дружба народов — среда обитания героев. Особо хочу отметить явные агрессивно-огнепоклоннические мотивы, свойствен ные Джамбулу — не случайны настойчивые сравнения Сталина с солн цем. Как выразился бы искусствовед, здесь пересекаются две тенденции — с одной стороны, не изжитое до конца язычество автора, с другой — его страстная вера в то, что для «разрушения всего мира насилия» необходи ма сила, по мощи равная энергии солнца… Эх, да что там говорить, героические были времена, в натуре…

Историю эту рассказал мне мой двоюродный брат, Иосиф Вайнштейн, в начале 70-х очень известный киевский журналис т. В США он эмиг-рировал в 1978 году, а в 1996-м, за три года до его внезапной смерти, мы сидели у него на кухне в городе Файэрлон, штат Нью-Джерси, пили водку, закусывая солеными огурцами, и беседовали. Я буквально нака-нуне приехал в Америку и поэтому мысли мои часто улетали в сторону. Тем не менее, момент, когда разговор вдруг коснулся великого казахс-


85

кого акына, я запомнил. К сожалению, я не записал ни имен, ни подроб-ностей, ни дат, но суть того, о чем мне рассказал Йоська, не забыл.

Дело происходило в конце шестидесятых, в Крыму, в санатории. Там мой брат случайно познакомился со слепым стариком, отсидев-шим в свое время по полной программе на Колыме. В прошлой своей жизни старик был литератором, членом Союза писателей Казахстана. Как известно, в тридцатые годы костяк любого национального писатель-ско го союза составляли бойкие молодые люди, как правило, еврейс-кого происхождения. Никакими другими языками, кроме русского, они не владели. Да и тем — с трудом. «Нацмены» в этих союзах были представлены очень редкими образованными экземплярами, и берегли их как зеницу ока. В некоторых восточных республиках и письмен-ности-то, как таковой, не существовало, поэтому ее приходилось созда-вать с нуля. И вот в тридцать шестом году группа из четырех молодых писателей получила задание от редакции центральной алма-атинской газеты подготовить для печати перевод из произведений какого-нибудь современного казахского поэта. Газетой, в свою очередь, было получено указание ЦК партии Казахстана. По всему СССР тогда цвел культ лич-ности, и местные власти соревновались друг с другом в славословиях. Молодые писатели честно приступили к поискам. Через три недели, отчаявшись найти в степях что-либо приличное, но будучи людьми предприимчивыми, они заперлись в редакционной каморке и за один вечер сотворили мифического поэта, назвав его Джамбулом. Первое же стихотворение Джамбула, опубликованное в местной прессе, вызвало бурю ликования у всех причастных к событию — от критиков до чле-нов ЦК. Свежесть образов и восточная пышность сравнений восходя-щей литзвезды выгодно отличались от сухих метафор выдохшихся к тому времени и частично уже подрасстрелянных столичных литерато-ров. Родился великий казахский поэт. Переводчики получили небыва ло высокие гонорары.

Тут уж стихи и поэмы народного поэта посыпались, как из рога изоби лия. Любое издание считало за счастье напечатать их. В то время еще не известен был возраст акына. Его считали человеком скорее сред-них лет, поскольку профессиональное владение ремеслом у Джамбула удачно сочеталось с несомненной политической зрелостью. Переводчики наслаждались неожиданно свалившимся с неба благосос тоянием. Бум докатился до столицы. И после того, как «Известия» напечатали очеред-ной джамбуловский опус, посвященный, конечно же, вождю и учителю, грянул гром. Последовало правительственное указание найти, привез ти и представить акына пред высочайшие очи для вручения награды и лич-ного знакомства. Срок — неделя. Когда после истерик на всех уровнях руководства, а затем допросов в НКВД злосчаст ных переводчиков стало абсолютно ясно, что Джамбула в природе не существует, в республике началась паника.


86

Наконец, за два дня до конца срока в одном из глухих, богом забы-тых аулов был найден подходящий старик. Старик был и в самом деле акын, ни слова по-русски не понимал, и сколько ему лет, знал приблизи-тельно. Фамилия его была Джарбаев. По всем подсчетам выходило, что никак не меньше девяноста. Договорились считать годом его рожде ния 1846-й и быстро присвоили ему имя Джамбул. В органах даже обрадовались, поскольку было ясно, что долго старик не протя-нет, а там и всей некрасивой истории конец. Задача была разъяснена акыну и всей его многочис ленной родне с большевистской убедитель-ностью. Переводчиков временно выпустили под надзор НКВД с тем, чтобы они перевели раннее, еще дореволюционное творчество поэта. Что они и сдела ли с удивительной быстротой и качеством — теперь-то они работали уже не за славу и деньги. Дальнейшее, в общем, известно. Седобородый акын приглянулся диктатору, был обласкан, награжден впоследствии Сталинской премией, в качестве народного депутата засе-дал на собраниях Верховного Совета Казахской ССР, во время войны писал патриотические стихи и поэмы, чем чрезвычайно поднимал бое-вой дух советских солдат. В 45-м году он умер своей смертью, вслед за чем все четверо переводчиков были мгновенно посажены. Лишь один из них выжил, возможно, лишь для того, чтобы успеть рассказать свою историю Иосифу Вайнштейну.

Леонид Зоншайн

ПоЭЗия и ПРоЗа


88

ваСилий лоМакин (вашиНгтоН)СЕВЕРНЫЙ ВОКЗАЛЕщё с вокзала вырезали почки Заполнив сферами места известных сфер Паскаль, увидишь через детские очёчки Пятиугольники, ебаный вилль люмьер

На небе утра золотого В случайной брассери со мной Кричи: давай яйца крутого И хлеба с ветчиной

Поев, реви, что нам не надо Пятиугольных сочленений И кофе пей, чтоб гадкая прохлада Не раздражала русский гений

ДЕНИСУ НОВИКОВУТы, умирая в пророческом сне Даже сквозь гадский прищур Жил бы и жил бы в Советской стране Это уже чересчур

Видел бы адское небо над ней Эту коцитную слизь Стал бы любить и считал бы своей В месте, где мы родились

* * *И смерть себе идёт Её клиент в крови И рыбкой проплывёт И птичкой по любви

Кто рыбкой пропищит Кто птичкой протрещит — Наставит свой монокль: Какой любезный вид!

ЭПИТАФИЯЯ громко говорю: алмазная Maman Есть нравственный закон на ясном Firmament

И кто сей фирмаман назвали небесами Устали торговать китайскими трусами

И даже умерли, а в мире смерти нет И лишь имеется небес неясный свет


89

конСтантин куЗьМинСкий (ХэНкок, штат Нью-Йорк)

НА ЛАЗУРНОМ БЕРЕГУЮ. В.

Итак, Ментона, mer, soleil, и чайки плачут монотонно. Набрав флакон морских солей (слёз, жемчугов твоих, Мадонна)

на белом пляже. Синь, аквамарин — аквариум, набитый женским телом. От неба до земли оно потело, напоминая цветом маргарин.

На завтрак была подана лангуста. Зальём её бутылкой Божоле (клошар, или угрюмый божедом её потом обменит на лекарство).

Ментолом пахнет побелевший мол, в помёте птичьем, в водорослях рваных, ракушки, растворённые, как раны – гниют, их створки разъедает соль.

Глаза утомлены объёмом неба, объёмы тела впишутся в овал. Я расскажу, что ветер напевал, и йодом обжигал слепое нёбо.

Майями, Ницца, Воркута, воркует голубок на крыше, клошар кричит, охранник слышит, в мешке проносит вор кулак, /вар.: кутак/

отрубленный приказом шаха. Шахна смердит, шахиня спит. И начинает зэк с тоски наматывать портянки на хуй.

Охрана храма, куль рогож, моржовый запах, и на завтрак дают опять баланду зэкам, где червь на тонкий член похож.

Колючей проволоки ёж в ужа свернулся, что же хуже? Когда дают шахну на ужин — блатарь за ухом прячет нож.


90

Но Ницца, но жена, но Нонна — не спится девочке с тоски. Во щах разварены куски: Болонья. Мантуя, Ментона.

2.на ярко-зелёной флориде плывёт аллигатор чугунный и кажет свой профиль чеканенный каток паровой филомиде

но ты покажи нефертити свой тонкий прямой крючковатый немножко подложено ваты но в этом его не вините

виниловым полиэфирным покрытый сиреневым лаком кому же кусочек сей лаком жене ль венценосно-порфирной?

мелькает коричневый локон меж звёзд завиваясь кристальных кривой красноватый красивый циклоп но имеющий око

покажется он немезиде в окошко забитое сеткой на ярко-зелёной флориде и в белом как снеги синг-синге

3.Попугай, прокричи: «Мон Пари!» Нонпарелью набравши, петитом. И покушал маршан с аппетитом, на де Голле зажглись фонари.

Чем грозит перекатная голь китоловам, китам и акулам? И мадам жировыми икнула, и мотнула мохнатой ногой.

Волкодавы не кормлены ночь. В Рамбуйе ошивается Брежнев, и кремлёвскими звёздами брезжит не одно над Парижем окно.


91

Укуси меня, верный Руслан! Спой мне песню на голос, Людмила, так зачем ты француза любила, и зачем в Ярославле росла?

Попугай прокричит: «Не могу!» И овчарки за вышками тявкнут, и ночами в Париж меня тянет, на Лазурном живя берегу.

4.Спой мне песню, как птица вмёрзла крыльями в лёд, как Россия мне снится, и как снег в ней идёт —

даже в августе — густо, замерзать не спеша. Пахнет щами капуста, и червями душа.

Пахнет потом, махоркой и любовью взахлёб, и охранник мне харкнет в нумерованный лоб.

Мнится чёрное небо и венозная кровь, снится корочка хлеба и, конечно, любовь.

Снится — белая Ницца и полярный Урал, и какая-то птица вмёрзла в лёд наповал.

27 июля 1977 г., Остин.


92

андРей Родионов (Москва)

* * *В день если маловетреный серый выйдет он на Тверскую сухую улицу тонко ему намекнет у Тверской реки мистер выдра милиции чин небольшой с глазами ребенка что есть заповедная зона и это она проявляется слабым аптечным подобием сна

что наглотавшись аптечной химической пыли люминесцентного света и света дневного лампочек электрических детского мыла света небесного серого не голубого можно не всплыть, так нырнув говорит постовой утопленнику на дне Великой Тверской

* * *как ведущий литературных шоу, конкурсов, куратор разных литературных программ проснулся ночью — так и закончился покоя и счастья его килограмм

приснилось ему его лучшее шоу, какое должен он подготовить и провесть чтоб вся содрогнулась литературная шобла — «Лучший поэт России есть!»

так должно называться это шоу, пойдем на прямой эфир, и лучшего чтобы найти поэта, ушел он в запой, по цепочке квартир.

по пьяному делу найти только можно того, кто лучший поэт на Руси на кухне, где горит лампочка моно, как огонек непростого такси

в первой кухне считали — лучший — Лев Лосев и хозяин квартиры вырвал ему (не Лосеву) из подбородка пук нежных колосьев за очень невинный вопрос «почему?»

сидел он и там, где мычали «Вознесенский...» и пластиковый скрипел под ним стул, качался и гнулся как стульчик венский в другой квартире, где на полке Эдгар По и Катулл


93

когда после Кушнера, упомянутого в ломках барыгой в кухне размером со школьный физкультурный зал в маленьком гадючнике он услышал фамилию Витухновской стало понятно ему — уже близок финал

тогда посыпались фамилии как из рога изобилия. он уже не записывал, не оценивал каждого шанс — Б. Ахмадулллина, Мария Степанова, Николаева с библией и лишь усмехнулся бессмысленно, когда кто-то упомянул Е. Шварц

пил ночью с бомжами, отбросами общества, советовали ему там Евтушенко прочесть но уже не было в нем ничего общего с организатором конкурса «Лучший поэт России есть!»

между тринадцатым и четырнадцатым днем алкоголизации ночью, когда все спали, а он проснулся, дрожа увидел — напротив сидит лучший поэт русской нации и он стал отмахиваться от поэта как от миража.

ты хотел меня видеть? ты звал меня, дурень? вот он я здесь, чего ж не нравится тебе? глупый куратор убогой литературы я явился и уж не уйду теперь!

в дождь, когда идет заключительная программа новостей по культуре, редкий промокший прохожий может повстречать мрачную трясущуюся сгорбленную фигуру человека, которому если заглянуть в лицо, увидишь безумия печать

кто это? может поэт России самый лучший? нет, слишком убог и неблагополучен вид его. совета моего ты, прохожий, послушай — ступай себе дальше, ты не исправишь ничего


94

гРигоРий каПелян (Нью-Йорк)

АЛФАВИТ

IЯ написал себе анонимное письмо.

Мне снился летаргический сон.

В японском фильме один персонаж говорит, что рука не может написать на самой себе.

Если в этом тексте будет обнаружено применение эзопова языка, полную ответственность за это несет Эзоп.

Есть вещи несуществующие, но описуемые. Например, в народной сказке есть подробное описание процедуры, с помощью которой бессмертность Кощея Бессмертного может быть эффективно отменена.

Но часто бывает, что существующее, суще, налично и наглядно, описанию не поддается:

Он вошел в помещение, и то, что представилось его взгляду, описанию не поддавалось.

В связи с чем описания этого явления вы здесь не найдете.

Однако, из глубины грамотного мира, из сознания, коренящегося в аз-буки-веди… через черноризное кирилломефодье…

Чудотворны чернила черноризные и черноземные!

Чернь и зернь — традиционные техники русского ювелирного искусства.

Буква «Ч» не имеет себе аналогов в других алфавитах, разве что, в соответствующем исполнении, она может показаться либо еврейской, либо китайской.

В школе чернила были фиолетовые, картофельно-нефтяные, они засыхали на краях чернильницы фазаньим отливом, на уроках чистописания было тихо, в классной комнате имели место мухи, девятилетний концептуалист Егоров Игорь обмакивал муху в чернильницу: намокшей, ей было не взлететь, она ходила по тетради, записывая кардиограмму бессердечности ее мучителя.

Драчлив ли дуче в детстве был?

Чуден Днепр.


95

Чудака Черномырдина домочадцы в чоботах на дачу с чемоданами?

На чердаке отчебучивали чардаш… Отчебучивают обычно в чоботах. Не в чадрах же чардаш!

«Назавтра чердак трещать будет», — так у Лескова обосновал дьякон свой отказ выпить лампопо.

Вымершее слово «лампопо» (настоящие записи делаются в робкой надежде вновь ввести его в употребление) значило «пополам» — анаг-рамма, характерная для карточного жаргона. Долгое просиживание за карточным столом по неясной причине развивает склонность к весе-лому коверканию языка. Лампопо было названием напитка из холод-ного пива с лимоном и ржаными сушками. «После ерундопеля — соору-дим лампопо моего изобретения». (Боборыкин, «Китай-город»)

или

«Рцы ми, о лампописте, коея ради вины к душепагубному и умопом-рачающему напою — алемански же речется лампопо — пристал еси?» (Н. Костомаров к Н. Барсукову, 24 ноября 1862 г.)

Чердак трещал не у одного Лескова…

Чердачная мышь подпольной не сестра, гласит народная мудрость.

Регина Вильямсовна Чердак — реальное лицо. Проверьте по справочнику.

Пьеса для фортепьяно в четыре руки «На чердаке».

Приходила в гости мамина школьная подруга, в дальнейшем име-нуемая МШП, у которой муж или пропал без вести на войне, или ушел, или то и другое, поочередно или одновременно, — так или иначе она взяла себе назад девичью фамилию, которая была намного благозвуч-ней, чем у бывшего мужа, а сына ее, со старой фамилией отца, уже вели-ковозрастного, в школе дразнили за то, что он не мог отучиться сосать большой палец. Все это к тому, что МШП, бывая у нас, всегда садилась за рояль «Ibach» и непременно исполняла веселую пьеску с немецким названием «Zu Hause», а вовсе не «На чердаке». На дворе был мороз, топилась в углу колоннообразная печка, одетая в гофрированный мун-дир белесовато-голубого цвета, сыроватые дрова злобно цедили влагу и норовили выплюнуть в комнату жаркий уголек, но, когда это удавалось, он безопасно приземлялся на прибитый к полу начищенный латунный фартук.

Один мой собеседник утверждал, будто сама русская азбука, пос-тавив Я в конец алфавита (если уж быть точным, то за ней еще следо-вала фита и ижица), внушает подчиненность, незначимость индивида,


96

подчеркивая нашу русскую, если угодно, соборность. В англоязычных странах первое лицо, I, хотя и не первая буква в алфавите (а девятая), но выглядит как первая римская цифра и пишется с большой буквы… Однако, всякая символика страдает воздушной произвольностью. Вспомним, что до 1918 года первая буква русского алфавита называлась Аз.

«Вкушая, вкусих мало меду, и се аз умираю». (Первая книга царств, а также эпиграф к поэме М. Ю. Лермонтова «Мцыри»).

«Богу поспешествующу обтек аз многогрешный греческие области, в Царе-граде был…». (П. И. Мельников, «В лесах»)

И, если уж на то пошло, аз есмь альфа и омега.

II«…побуждаемый предчувствием скорого перехода в минерально-

химическое царство, коего главное неудобство — отсутствие созна-ния… не имею права допустить мысль мою бесследно исчезнуть при новых предстоящих большим полушариям мозга моего химических сочетаниях и разложениях». Так писал А. И. Герцен от имени своего героя доктора Крупова.

Нынче мало кто читает Герцена, считая его не столько писателем, сколько политическим деятелем. В школе нам велели заучивать фразу, если память не изменяет, Ленина (а уж не Сталина ли?) в которой XIX век описывается как царство Морфея, в котором раз в двадцать пять лет кто-то просыпался и будил кого-то другого, который, в свою очередь, еще через четверть века будил третьего. Интересно, что вначале боль-шая группа людей разбудила всего лишь одного спящего, вышеупомя-нутого А. И., который впоследствии разбудил опять целую группу… Мифические представления о России как о стране, народ которой, подобно медведям, впадает в зимнюю спячку, продержались во многих странах почти до конца XX века, чему способствовали не только злона-меренные предубеждения, бытовавшие на Западе, но и самоизоляция СССР. Как писал в сороковых или пятидесятых годах один американ-ский журналист, русские просыпаются поздней весной и приступают к питью национального напитка под названием «запой», который они гонят из старых газет (сообщение это перекликается с заметками, сде-ланными триста лет триста лет до того Олеарием, который приводит рецепт блюда под названием pochmely, потребляемого русскими по утру). Допускаю (или догадываюсь), что американский журналист не сам это придумал, а написал со слов российского собеседника, гораз-дого пошутить (как говорил маркиз де Кюстин, «в душу русских, народа насмешливого и меланхолического, природа, должно быть, вложила глубокое чувство поэтического…»). Вряд ли кто в России разрабатывал технологию перегонки газетной бумаги (уж больно нерентабельно), но

Григорий Капелян


97

мысль такая могла прийти, особенно с похмелья, да и теоретически это осуществимо, ведь целлюлоза — прямая родственница пресловутой табуретки. При всей фантастичности этого сообщения, упоминание старых газет не случайно: в советское время старые газеты являлись одним из самых многофункциональных предметов материальной куль-туры. Достаточно вспомнить… А, впрочем, достаточно.

Доктор Крупов был настоящим провидцем: он предсказал, что на месте теократии следует ожидать ятрократии, то есть правления вра-чей. Чин такой у него предусматривается: Генерал штаб-архиатр вра-чедержавной империи… После завершения процесса экспроприации окончательных истин у Бога, в условиях пышного цветения терпимости и релятивизма неизбежен приход к власти врачей — единственных хранителей абсолютных истин в области поддержания человеческого тела в немертвом состоянии. Сохранение тела заменит собой спасение души, то есть предмета, о самом существовании которого нет единого мнения.

В своем крайнем логическом завершении ятрократическим кредо становится постулат о главенстве здоровья.

Девиз «Здоровье важнее жизни!» станет руководящим принципом общества.

Собственно, как вы наверное заметили, постепенный захват власти врачами на законодательном уровне уже происходит.

Но довольно об этом, как сказал где-то Плутарх.

IIIКрым, с его эфирными маслами, с бывшей дачей Коровина, из-за чего и волны плескались в его манере, мазками танцующей кисти.

Для зрителя из северной толкучей столицы, у которого котел Сенной площади был точкой отсчета, чудесным было явление троллейбуса, несущегося с невиданной скоростью по пустому шоссе между Ялтой и Алупкой.

На почте пахло горячим сургучом, нестроганными досками и мешко-виной, туда зачем-то заходили ежи.

Недозрелый грецкий орех в зеленой кожуре коварно таил знойный йод, пачкавший руки.

Над терновыми кустами дрожало марево, подначивая наблюда-теля попытаться воспроизвести поступок Моисея (Исх. III, 2, Втор. ХХХIII, 16).

Так, через провалы в памяти наведены мосты сладкого забвения.

Алфавит


98

IVОн умер, но после этого еще долго слышал стандартные крики детей,

доносившиеся со школьного двора. Гулял ветер, пробуя оконные стекла на парусность, суматошно бежали облака (они будто даже размахи-вали руками); на погрузо-разгрузочной площадке был перерыв, рабо-чий сидел на балке, сильно пахнущей смолой и ел принесенные из дома остатки вчерашнего обеда, запивая квасом из замусоленной литровой бутылки.

Григорий Капелян


99

алекСей СоСна (Москва)

ВРЯД ЛИ МЫ СНОВАвряд ли мы снова поедем в ригу вряд ли опять мы увидим таллин в этом конечно виновен сталин но может быть виноват и пригов?

вряд ли когда мы вернёмся в вильнюс а очень жаль там текла вильняле может быть виноват сам пинус? впрочем едва ли

милая родина это ты ли? славный кусок от тебя откушен здорово тебя опустили правильно что их отпустили в этом виновен конечно пушкин

Русская Литература Андревна! ты и вина и невинность вкупе как тебе спится моя царевна в этом холодном хрустальном кубе

* * *это конечно собственность но её мало уже похожую на жильё вряд ли я вспомню когда соберусь домой сотни вокруг домов и который мой

дело конечно прошлое и теперь время других колотить в дермантином дверь наспех обитую вечность берёт своё то что для нас эпоха для них старьё

это конечно родина но она видимо есть та бездна которой дна нет как числа несть бездарным ея звездам кроме как мнеотмщениеазвоздам

это конечно зона но только выдь во поле-поле похоже захочешь выть столько всего только эта всего одна родинародинародинародина


100

ЦЕРЕТЕЛИ ПОХОЖЕ И В АФРИКЕ ВСЕХ ДОСТАЛцеретели похоже и в африке всех достал не луку ли мудищева ставят на пьедестал генеральный спонсор проекта завод кристалл

отчего что гестапо русскому немцу смерш только смерч усмирили в бюждете открылась брешь а для рифмы попросят замерь заметь и зарежь

про себя отметят отмерят семь раз потом полоснут при свидетелях дважды тупым понтом чтобы каждый кто видел спрашивал их о том

суп с котом на второе на третье кислый квас патриоты с патронами требуют вырвать глаз что поделаешь если их трое и свет погас

из столицы кошмара возможен один исход ты чеши отсюда чеши как чеширский кот из кремля через реку я знаю подземный ход


101

игоРь каРаулов (Москва)

* * *за немоту, за жгучую немоту прошу перевести меня в другую роту и выдать новый кивер и мундир

я жук-пожарник, бывший предсказатель — о том, как был разрушен агадир мне нашептал меркурий, мой приятель

кокосовым присыпана снежком и пирожками пахнет пушка и я куда не глядя прочь пешком расслабленная мандавошка

я тренируюсь говорить: «теперь — о деле» «теперь — о деле» пискнуть посильней и перекручены из жужелиц мамзели и перегружены качаются газели делами дней

ТАНГО-ЭПИГРАММАо том, что бога нет и это так печально о том, что бога нет, что он всех нас кинул пишет поэт алексей цветков европейского неба хромой начальник а там несчитано огоньков и чужие лодки сверкают килями наподобие девочковых коньков

сказали небу, что это ганг водородных свечек пустили вниз а оно замерзло точно мои пруды и чужие скальпели мастерски режут танго по его груди шесть-ноль, шесть-ноль, и судьи зовут на бис


102

* * *наверное, существую — не то чтоб эрго пока на полках копится ерунда строчками рубинштейна ли, айзенберга еще какого штампованного жида

мне впору простая запись: мсье рабинович с такого-то по такой-то, жертва всех перемог то ли желудок мой баклажанный овощ сердце тугой чеснок?

кофе, бильярд и розовые ботинки пены морской нежней что мне поделать с ней жизнью, что апельсином на четвертинки где ришельевской ветреная рука щекотала оперный за бока

«ЕСЛИ ВЫПАДЕТ ПСИХУ МИНУТКА ВДАЛИ…»если выпадет психу минутка вдали от забот и хлопот городка он из банковских чеков стрижет корабли и нули обрезает рука

ах, какие из этих нулей паруса и несут, и на солнце горят псих неточен, он режет себе волоса может ухо, но это навряд

режут ножницы шелк и царапают воск и под визг полицейских сирен в чернокнижное золото плавится мозг но безумный выходит, смирен

то, что юные матери, и мертвецы и трамваи, куда же без них нам хотели сказать, он ведет под уздцы как хромую невесту жених

наважденье и сила нечистая, сгинь затрубят записные басы и в одно мановенье в осеннюю синь и форейторы сгинут, и псы

остается лежать перекрученный жгут и веревка врезается в пясть всё, что колет и режет — найдут, отберут но душе не позволят пропасть


103

он слегка поумнеет и выйдет в отцы и забудет на исповедь взять то, что юные матери, и мертвецы и трамваи хотели сказать

ЧЕЛОВЕК ЧАЯ

больше не надо про гарпий, товарищ гарфункель ваше искусство имеет, в конце концов, несколько функций детские сны прогрызают артерии в теле так что уже и не надобно виденья теле

лучше скажу: как-то шел я немножечко датый мне из ангара стеклянного вышел навстречу дядька неведомый, хрен в простыне бородатый «чай или кофе» спросил, «чай или кофе тебе, человече»

я выбрал чай и ничуть о том не жалею не жалею заварки, помню того еврея я человек чая, жасмина и бергамота жму и жму кнопку обратного перемота

ИЗ ГЛУБИНЫ

на небо ноября с ногами прет жираф пылая от москвы до самых до околиц где теплится уран, планеты костоправ и горько лыбится вчерашний комсомолец

не рвутся ангелы в рекламных бюллетнях саванну в небеси менять на лесотундру в компанию волков и белок-нелетяг казенный рупь туда и два рубля оттуда

бегут в закатный край бизоны и слоны картонное зверье из студии диснея у них теперь любовь, и мы им не нужны как грубый переплет детгизова тисненья

картишек лиственных безрадостный расклад и солнце за порог — карету мне, карету но греет изнутри, как ядерный распад что если бы не ты, зачем мне видеть это


104

киРилл коРчагин (Москва)

МОТЫЛЬКИБился Чжао Чжэнь ласточкой в закрытом слоге, хмурился, озирался вокруг: кочевники, кони, трава. С тех пор как не сдал сочинение в столице уезда чиновник всем говорил, как сильны завистники и что нечисть зла. Вот он сидит орлом посредине тюркского поля — пыльная тюркская трава дивится на зеленый халат, морщины на желтом челе образуют виньетки узора — борьбу духов верхних с нижними на полах шатра. Посольство в ханскую ставку должно знать свое место — ночью в узорном поле шарами сгущается туман. Чжэнь чувствует, что он попал в какую-то клетку, словно за спиной завязали халата длинные рукава, сравниваемые обычно с путем, по которому катятся бесы — во главе с волкоголовым, слепленным из тюркского вожака — чиновник видит демонов, молясь падает на колени: — О Рахманный Рахимный чужеземный Бог, да помилуй меня — Твоё войско ещё далеко, но Учители Кун и Лао за великой стеной помышляют, что мы— очистки и скорлупа, но я помню, как во мне мотылек вздрагивал и разбивался о глубокие синие глаза Твоего стекла… — Когда прояснилось небо, ханская стража обнаружила сжавшегося в комок бывшего посла: Чжао Чжэнь молчал, грыз траву, постоянно трясся, словно не его, а кого-то другого в поле застала заря…

— Доблесть чиновника, — заканчивает описание поездки внук Чжао Чжэня, начальник уезда У, — Чжао Ян,— превратиться в кристалл, пережить отставки, отмены; улыбнуться, когда голова покатится по сукну плоской земли, как шар.


105

алекСандР коган (Нью-Йорк)

ИЗ СБОРНИКА «ЭВОЛЮЦИЯ И Т. Д.»

* * *Лене Сапрыкиной

С утра никогда — всё же лучше чем рано, когда в темноте будет капать из крана фонарь пустыря и оконная рама, пока поголовно кромсает казарма три грёзы маразма в размере плацдарма, чья форма — уже воплощённая норма, и мозг мой равняется, хоть и разорван, на скулы четвёртого. Просто усталость простила просящих — нас мало осталось,в халатах стоящих в приёмном покое, и кофе морковный, прозрачный как морфий, в ночное окно — улетает...

1990 г.

* * *Укромно жить и спать вдвоём возможно хоть и не без боли в один и тот же водоём входили дважды и поболе верните мне украдку впадин мою «и рыбку из пруда» мой путь в бессонное туда по времени уже обратен желанию вернуться вспять свою чтоб завалиться спать в тебя которую как пять я знаю мне нужна лишь пядь земли прошу перелопать мне родина участок почвы не пять на пять так два на два всё понемногу ты права растёт трава не носят почты сюда где каждый не один хотя как пить дать я не каждый пока трава растёт от жажды а не от влаги я один как в зеркале один но дважды

1991 г.


106

ЭВОЛЮЦИЯКонст. Гальцеву

Человек произошёл от статуй. Статуи — от зависти и мумий. Мумии — от страха перед смертью, перед смертью страха перед жизнью, первой из причин существованья после страха жизни после смерти. Мумии в двухкомнатных квартирах. Статуи в очередях за водкой. Человек во чреве червячихи.

1991 г.

* * *Яне Антанайтите

Я узнаю январь на окраине пьяным: лес читает букварь обрусевшим полянам.

Небесами бельма — мелких туч вагонетки. На сетчатке зима и саксонские ветки.

Верно, Брейгель и Бах тянут век по старинке то ли галкой в полях, то ли звуком волынки.

Только силой утрат воскресает по нотам перспектива утра с этим ломким полётом

католических спиц над ресничным ковчегом горизонта границ между небом и снегом.

1993 г.

Александр Коган


107

* * *Впотьмах, почти не существуя, очнувшись в бруклинской ночи, какой-то отблеск, аллилуйя на латах звёздной саранчи, ни звук, ни цвет, но запах слова сочится через кирпичи, и полнолуния обнова сама выходит от портного, не погасив свечи, лишь мысль в больничной тоге, в Торе, торчит соседом в коридоре, перебирая вслух ключи, и мир в себя приходит снова за неимением иного.

1993 г.

КОДАМне снится кокаин, я проникаю в свой зрачок. На сцене ты стоишь в зелёном платье, но голая. Дарю тебе две тени успения в подземке. Две лилии, две стоптанных подошвы.

Сентябрь. Ваза солнечного света, пыли и запаха сухих цветов. Прозрачная старушка целует воздух. Несколько ангелов появляются в разных концах аллеи. Собор возносится на небо, парк зарастает речной паутиной. Хоровое пение чаек онанирует над океаном. Цистерны со спермой грохочут по железным дорогам страны точно по расписанию, машинист, прикладываясь к бутылке, вспоминает мать невесты, матерясь одними глазами. Скунс перебежал через рельсы.

Приходится смотреть. Постепенно зрение преодолевает физические преграды. На карту мира поставлено существование вина, хлеба, лука, картофельной кожуры, живого голубя. Содомия в воскресных школах способствует укреплению дисциплины.


108

Жизни, оставленные в родильных домах, жизни, отдавшие богу душу, жизни, спящие в тебе, жизни, которых никто не разбудит, суть — жизни смертей, сводят на нет каждое слово кроме телефонного «нет» твоего молчания.

С любовью прохожего к твоей тени теми же шагами приходит холод внутреннего перерождения слуха в эхо подъездов бездомного города, ставшего шорохом сухого листа. Трение.

Там, где нам было тесно, теперь кувыркается ветер. В нашей постели пусто, из развороченных окон пахнет снегом, и как на иконе золотая орда горизонта зажигает огни в сумерках голода плоти.

1994 г.

АНТИЧНОЕ

1Поведение шёпота тихий час простыни молочной любви губы ангела поедем на море этим летом отстань любовь моя отстань отстань дурак

2Подразделение кентавров, вооружённых до зубов, разбило в полдень лагерь в лаврах вечнозелёных берегов.



109

3 Афродита не знала любви когда выходила на берег махровое полотенце и глоток водки были её первыми впечатлениями она захотела есть смеялась трогала меня за рукав задавала смешные вопросы была умница мы пошли в кафе там началась заваруха прибежал какой-то фотограф вызвали полицию разняли я отсидел пятнадцать суток и когда вышел мир изменился настолько что меня никто не узнаёт живу за городом в просторной тесной палате об Афродите ничего неизвестно уже осень пью при первой возможности по ночам сочиняю стихи говорят получается впрочем откуда им знать я и сам всё забыл я стал другим человеком теперь я всё понимаю иногда читаю книги меня интересует совершенство в чистом виде без медитаций и постороннего смысла кончается век я добираюсь до сути Афродита

1994 г.

* * *В доме дышит сонное тепло. Снег летит в оконное стекло. Ты один. Твой город замело. Их добро и зло тебе мало. Лучшее, что сотворил Творец — самоё себя. Он сам истец, сам ответчик. Он рискует всем. Та звезда, что грела Вифлеем, светит над Голгофой. Ночь темна. Бог есть свет плюс-минус тишина.

1994 г.

ДЗЭНСон Ламы через негатив зрачка засвечивает в собственном сюжете первотолчок вселенского волчка и выкидыш в вокзальном туалете.

1995 г.


110

* * *Блажен кто верует — тепло ему при свете сорокаваттной лампы в туалете прочесть в спасённой от очка газете, что Кастанеду стоит углубить.

История стара как прокуратор не потому, что Брут родил Марата, но потому что Авель предал брата, позволив Богу дать себя убить.

1995 г.

* * *С той стороны кладбища за воскресной школой, где эстакада, электрички и пустырь, бейсбольная площадка и дома прихожан ближайшей синагоги, шёл рослый сумасшедший. Несмотря на ливень, я узнал в нём тебя — таким, каким ты вышел из психушки, хуже, чем когда тебя забрали, могли бы и не выпускать.

Ты всегда спорил до хрипоты и всегда проигрывал, но оставался при своём, каким-нибудь многозначительным жестом давая понять, что моральная победа на твоей стороне. В заблуждениях ты был несгибаем. Зато чай не исчезал с твоего стола, и свеча на подоконнике была знаком для ежевечерних гостей.

Однажды я пришёл днём, и дверь не была заперта. Ты сидел в своей комнате на окровавленной постели, два разреза чернели выше локтевых сгибов. Ты заплакал и сказал: «Я не смог». Самодельный нож, отказавшийся взламывать дверь на тот свет, валялся под табуреткой, с трудом отражаясь в обшарпанном паркете. В комнате пахло

вскрытой горячей плотью. Говорить было не о чем. Ты замахнулся на большее, чем мог сделать, переступив черту, за которой наши свободы никак не соотносятся. Там, где никто не способен помочь, ты не справился сам. Худшее, что могло случиться, удалось тебе по-настоящему:

ты стал сумасшедшим. В нашу последнюю встречу ты был невменяем.



111

Ты сказал мне: «Ты должен был умереть. Вместо тебя умер другой человек». «Кто?» — спросил я. «Я» — ответил ты.

Если время ещё действует тебе на нервы, постарайся представить себе нечто, что не могло бы быть ничем чревато, и ты ощутишь все восемь часовых поясов, отдаляющие тебя от этой галлюцинации напряжённого бруклинского миропорядка, пока новый день убегает от дождя по дощатому настилу набережной, как собака, не узнающая себя в мокром отражении.

1995 г.

* * *Только теперь, выходя из бомбоубежища в свадебном платье, ты видишь как всё изменилось: на месте пивного киоска растут многолетние пни, небо сместилось в сторону нового моря, а все твои друзья по-прежнему заграницей. Пахнет полынью, всюду бельё на верёвках, ветер уносит обрывки телефонного разговора, и ящерица на раскалённом асфальте школьного двора видна изо всех окон оглушительной тени. Время только что кончилось, тебе повезло первой оказаться в раю.

1995 г.


112

генРих худяков (Джерси-сити)

В «санаторного типа»По расчищенной, во мраке Меж сугробов крот-как-толк! Выжать с нездоровьем в драке Блажи божьей тщяся — волк

Моционом меж снежинок То за ворот, то в носки Что пригоршнями новинок Развлекают шквал тоски

(Меж сугробов, вдоль забора, Обозначивших тропу) Завихрений их заботой Вылетающих в трубу

Торк да толк сугробов ором В свете окон меж стволов Встреч лица колючек сором Даром скрытых облаков

(Чтоб не унывали поры.) Торк — натружно, толк — легко За диспансерным забором Без Тебя, под псих хмельком.

Сан. «Стрешнево», 1957 г. — Москва, 1963 г., — Джерси-Сити, 2000 г., 2005 г.


113

ФевральФевраль чернилами заляпать Тащится черновик навзрыд Пока ручьев весёлых слякоть Корыт вдоль улиц не струит

За злой «пролёткой» «за шесть гривен» Под благовест промеж колёс Туда где световой их ливень Родоначальником сих грёз

Где как обугленные души Со звонниц сонмища ворон Вас оглоушат и обрушат Сугроб как гроб в день похорон

Под ним проталин плеши млеют Как если б приняли на грудь Дремотно день деньской мелеет Звёзд в небе высыпала ртуть.

(Редакция стихотворения «Февраль» Б. Пастернака, март-июнь 2005 г.)


114

Бонифаций и геРМан лукоМников (Москва)

Из «Забракованного»

* * *Замучаю весь мир прекрасными стихами

* * *Живём себе и не ведаем что нас скоро откроют как индейцев

* * *тут

как

тут


115

* * *Есть Неписатели, Которые боятся писать — И не пишут, Так как боятся, Что если начнут писать,

То напишут Как-нибудь не так, Как До них Писали различные писатели.

Есть писатели, Которые тоже этого боятся — И всё-таки пишут, — Боятся и пишут, пишут и боятся, боятся и пишут.

А есть Неписатели, Которые боятся писать — И не пишут, Так как наоборот, Боятся, что если начнут писать, То напишут Как-нибудь так, Как До них Уже писали различные писатели.

И есть писатели, Которые тоже этого боятся — И всё-таки пишут, — Пишут и боятся, боятся и пишут, пишут и боятся.

Впрочем, есть неписатели, Которые ничего такого не боятся И всё равно почему-то не пишут.

Но! Есть! Писатели! Которые не боятся ни того, ни другого — И п и ш у т ! Не боятся! И пишут! Пишут! И не боятся! Я, например.


116

АВАНГАРДИСТЫ(роман в 30-ти главах)

I.Один молодой, никому не известный авангардист, дал по роже другому, пожилому и знаменитому авангардисту, чтобы прославиться. И точно — прославился!

II.Один молодой, никому не известный авангардист, обосравшись однажды в приличном обществе, не растерялся, и чтобы люди над ним не смеялись, сказал, что это акция. С тех пор он всегда так делал, и довольно быстро прославился.

III.Один молодой, никому не известный авангардист, прослышав об этом, тоже стал везде драться и обсираться, но почему-то так и не прославился. Побитые называли его эпигоном.

IV.Один пожилой, знаменитый авангардист, когда-то, давным-давно, был молодым и никому не известным авангардистом, а потом уж только постарел и прославился.

V.Один пожилой и довольно известный традиционалист всю жизнь завидовал авангардистам, что они такие крутые. А вслух всегда говорил, что это не искусство.

VI.Один молодой, никому не известный авангардист...

<...>

1992 г.


117

* * *жил да был дыр бул щыл

* * *Дорогой Володенька Набоков! Дорогой Олегушка Григорьев! Выбросьте сачки в мусоропровод! Это бяка! Вам ли нас ловить? Вам, поэтам, прыгать ли за нами Дикими козлиными скачками С этими ужасными сачками?! Каждая козявка хочет жить! Вы поймёте. Вы такие лапочки... В общем, с уваженьем — В а ш и б а б о ч к и.

* * *«Алло, мы ищем таланты!» (А гении нам — до лампы...)

* * *а потому что надо чувствовать слово чуйствовать язык блядь родной со всеми его а не херачить [как бы] переводы с [как бы] переводов со сраных подсрачников со среднеевропейскаго блин

* * *Бей жидов спасайра сайра САЙРА

* * *Я вру с е й ч а с. Не верьте мне, не верьте! Я правду говорю: С е й ч а с я вру.

* * *Мне очень нравится одна девушка. А может быть, и не одна. То есть, конечно, не одна, мне многие девушки нравятся, почти все, но сейчас я имею в виду, кажется, одну. А может быть, и не одну, а двух или даже трёх. Вернее, всё-таки двух или одну, потому что третья мне нравится меньше. А может быть, и не меньше, но тогда никакая она не третья, а та самая, единственная, или, в крайнем случае, одна из тех двух... В общем, я сам не знаю, сколько их, но я от неё просто балдею!


118

* * *Пресвятая Богородица, Помоги облагородиться.

* * *Людоеда людоед Приглашает на обед. К ним подкрался незаметно Людоедоедоед.

* * *Молился ли ты на ночь, Дурак Телеэкраныч?

* * *Феллини лучше, Чем Бертолуччи.

* * *Бунимович, понимаешь.

* * *Минин и Пожарский Пригов и Рубинштейн

* * *Не люблю соцарта, А люблю Моцарта.

* * *неожид

* * *вновьлюбовь

* * *Что ни скажи (по-русски) — всё звучит, всё стихи.


119

* * *Нет, не люблю любви. Ни слёз, ни восклицаний, Ни ревности, ни страсти не хочу. Ни гордости обид, ни скуки оправданий Я никогда любить себя не научу. В глаза мне не смотри. Там, вместо человека, Ни бесов, ни богов, — пустующий футляр. И мука совести, и нежности опека — Мне равно тяжелы. Я глупенький фигляр, Я маленький... Ну как мне быть в ответе Не то что за кого, а даже за себя? К тому же, я слыхал: любовь раждает дети. О, нет! Я не могу. Бя-бя-бя-бя-бя-бя. И бремя брачных уз, и связей груз внебрачных — Наводят на меня тоску раздумий мрачных, Я так устал, я стал какой-то не такой... На свете счастья нет. Есть воля и покой.

* * *Ехал дядя на осле, А его спросили: «Вы выходите на сле- Дующей — или?..» Видно, был он не дурак И пришпорил ишакак! А проклятые бандиты Ушли, не солоно хлебиты...

* * *В мире нет прекрасней зада Твоего, Шахерезада.

* * *Гали мать я.

* * *говно карее

* * *Господи, спаси людей от влияния идей.Потому что от идейпревращаемся в блядей.


120

Саша гальПеР (Нью-Йорк)

Тело ГальпераОна позвонила в морг И плача спросила Не поступало ли им Тело Гальпера А тело Гальпера сидело В узбекском ресторане Ело манты с водкой И не слышало Как звонил Мобильный

ТеррористНочью в ФСБ раздаётся звонок. Женский голос плачет: — Рейсом “Москва — Нью-Йорк” летит террорист! — У него бомба? — Огромная, спрятана в трусах! Нет от него покоя ни днём, ни ночью!— Извините, но...— Он еще и контрабандист!— Краденные иконы? — Нелегально увозит самое святое — моё сердце! — Наркотики? — Ещё бы! Третий день не сплю! — Вообще-то это к Амуру!Но ретивый дежурный все равно заполняет форму. Сигнал получен, надо проверить. Пассажира снимают с рейса, Перетряхивают носки и трусы Пока он тоскливо смотрит в окно, Где растворяется в океане небес Его самолёт.

На Смерть ТуркменбашиРодной Туркменистан! Безграничны твои хлопковые поля, В недрах прячутся миллионы кубометров газа! Настало время перемен! Умер, умер тиран! Наконец-то мы сможем избрать президентом Чернокожего карлика — еврея Нетрадиционной сексуальной ориентации.


121

Роковая РаковинаМы встречались три года, Расставались дважды — надолго. Я сбегал искать Смысл Жизни И других женщин. Возвращался, не найдя ни того, Ни другого.

Ты бросила меня после замечания, Что плохо помыта раковина. Молча собрала вещи И хлопнула дверью.

Прошла вечность. Через три месяца женюсь на другой. Сегодня выдраивая Роковую Раковину, Я вдруг заметил, как в этом алюминиевом Одиночестве и функциональности Прячется угрюмый смысл Жизни.


122

лев халиф (Нью-Йорк)(Рисунки автора)

* * *Отец ренессанса Медичи обожал котлеты из дичи. а мыслитель Родена с лицом Данте, совсем отощал, он преступно не думает о таких вещах. О чём он думает, мыслитель, застывшей бронзой шевеля? Да всё о них, он отнимает их от тити, летите, голуби, летите, мою макушку оголя.

* * *Сахалин, Чукотка. Чехов, Чехотка.

* * *Крематорий знал себе сыпал, С лихвой хватит на слепок, Это здесь бывший пипл Превращается в пепел.

* * *Рождённый раньше памяти и зренья, Человек не видит своего рожденья, И в будущем едва ему суметь Увидеть собственную смерть.

* * *Медь или бронза, гипс или гранит, Любой материал твою осанку сохранит Охватывая, как питон. И, тем не менее, легко накинут, как пальто, Не жмет подмышки, сшитый впору, А как раскованную сохраняет позу! Поэт придворный, А памятник себе воздвиг нерукотворный, К нему не зарастет народная тропа, Народ покуда не пропал,


123

И вообще стоит не лёжа — на попа. Другое дело свинец или олово Для желудка голого — Ваянье памятника изнутри, Излюбленный и древний способ На который нынче смотрят косо. Смертник Слова принял натощак, Но что мы знаем о таких вещах?

Яблоки«...Сей член не положишь на плаху, весьма незначительный член, живет он в районе паха, к тому ж непонятно, зачем?» — так поначалу думала дева, срывая яблоки с древа, творцу намекая явно... Да всё начиналось с яблок, Истории впору сварить из них джем: Яблоко первородного греха (см. выше), Анатомическое Адамово яблоко, Эстетическое яблоко Вильгельма Телля, Гравитационное яблоко Ньютона, Структурное яблоко Сезанна... Главное — не срывать его рано.


124

дМитРий РоМендик (Москва)

СМЕРТЬ И НАДЕЖДАОн уже почти ничего не видел. Непонятная фигура нависала над ним

размытым пятном. Разноцветные зайчики мерцали в глазах. Впрочем, даже в своем нормальном состоянии, если это слово вообще применимо к последним годам жизни Владимира Ильича, он перестал узнавать людей. Социально близорукие называли это политической близору-костью, эскулапы же, люди куда более искушенные, глубокомысленно называли это по-латыни.

«Кто же это? — думал Ильич, — кому из соратников выгодно сде-лать это, именно сейчас?» Владимир Ильич удивился ясности ума. Только сейчас он осознал, что все последние годы прошли, как в тумане. «Вероятно, я скоро умру», — подумал он. Внезапная ясность, помножен-ная на расплывчатость изображения, говорила о неминуемости неиз-бежного. Но жажда деятельности внезапно проснулась в нем вновь. Он все еще продолжал надеяться на благополучный исход.

Сознание стало мутнеть, а разноцветное пятно перед глазами наобо-рот, приобретать конкретные очертания. В какой-то миг он смог узнать это лицо, но знание это тут же растворилось в расщепленном уходящем сознании. В любом случае, последнее, увиденное перед смертью лицо и есть лицо смерти, чьим бы лицом оно не являлось.

А Надежда Константиновна, эта вечная ширма, декорация, этот зеле-ный парик рабочего Николаева, эта подставная утка, псевдожена и недосо-ратник, прожила еще много лет. Ведь надежда всегда умирает последней.

ГОЛОСАПисатель А. всю жизнь читал Джойса и Пруста и хотел написать вели-

кое бессмертное произведение. В мечтах он мнил себя непризнанным гением, которого бы читали только знатоки, цокали бы языком и вос-хищались. Публика бы его абсолютно не понимала, и в итоге он бы весь покрытый язвами умер от горя и от алкоголизма, но зато после смерти стал бы классиком и все бы благоговели при упоминании его имени, причем на протяжении веков. Но это все мечты. Когда же он садился писать, у него из-под пера выходили исключительно попсовые рассказы. Эти рассказы печатали, и они всем нравились. От этого писатель А. стал знаменитым, заработал кучу денег и невыносимо страдал. В итоге он стал алкоголиком, весь покрылся язвами и покончил с собой.

Писатель Б., напротив, очень хотел быть знаменитым, богатым и чтобы женщины ему на шею вешались, но как только он садился писать, из-под его пера выходили гениальные вещи, ну хоть ты тресни. Эти гениальные вещи никто, кроме таких же как и он снобов не пони-мал и, в итоге, от отсутствия славы и денег он заболел алкоголизмом, весь покрылся язвами и покончил с собой.


125

ХИТРЫЙ КРОЛИКПредставьте себе то, что невозможно представить, то, что имеет

непостижимую визуальную форму. Однако в этом неоформившемся для глаз пространстве есть прорези, может они тоже не видны, но они точно должны быть. В эти прорези втягиваются ленточки. Каждая лен-точка, это чья-то жизнь. Каждая из прорезей — это пасть смерти. У смерти много ртов и в каждый втягивается ленточка чьей-то жизни.

Состояние бессмертия возможно, если ленточка остановится. «Остановись мгновенье — ты прекрасно» приводит Фауста в преиспод-нюю бессмертия — мир спящей красавицы. Только поцелуй Смерти (Принца) пробуждает принцессу и придворных от вечной жизни. Бальзаковский и уайльдовский сюжет: совершая поступок, герой при-ближает смерть.

И тонкие пестрые ленточки, как загипнотизированные удавы, дви-жутся в бесконечные пасти хитрого кролика.


126

АМЁБАтела пяту вытянул опустил дорогу ощупал

встал влип весь перелился вперёд

мокрой упругой равниной шагая текуче

стоп пища ползёт навстречу

обтекаю наплываю желудочным соком растворяю впитываю усвоил сыт

размножиться?

можно

вижу бабу одноклеточную амёбу сближаюсь

сливаюсь согреваюсь

мутнею

меняю форму над лужей вспухаю расту

разделяюсь на клетки на многих прозрачных амёб потомков похожих таких же как я совершенных

собой заселяя дождей полноводных моря

олег Соханевич (Нью-Йорк)


127

КЛОПодин сижу прозрачен пуст один во тьме оцепенев

совсем сосед окаменел весь почернел как серебро

за тыщи лет как я усох — как я недвижен сух и тих

ещё твердей ещё мертвей зелёный камень скарабей —

ни мёртв ни жив лежу дышу расплюснут слаб весь онемел

три тыщи лет ни пил ни ел — живых людей вкус позабыл

бессмыслен древний человек — сухую плоть нельзя кусать

сухая кровь как склепа пыльглуха как пыль гробницы ночь — — —

дождаться! дожить ощутить когда опять сюда войдёт пахучий вкусный человек налитый кровью до краёв

когда придёт пошевелюсь — узнаю пищу! доползу

кусну вопьюсь всосу! глотну

размякнув крови наберу! порозовею животом опять распухну как живой

опять силён — обычный клоп

за тыщи лет впервые сыт!

когда вернётся наконец знакомый тёплый человек

вернётся вновь — съедобный друг!


128

екатеРина шваРцБРаун (Москва)

КОЖНЫЕ ЗАБОЛЕВАНИЯ

Часть IКак известно, кожа есть тонкая пленка, ограничивающая окружа-

ющий мир. Снаружи кожа подсоединяется к Управляющим Органам, как то: сердце, печень, почки и другое. О болезнях и смерти этих органов мы расскажем позднее. Изнутри кожа ни к чему не подсоединяется.

Человек, имеющий кожу не пораженную и не доставляющую ему никаких хлопот, о ее существовании как бы не подозревает, но воспри-нимает ее наличие как нечто само собой разумеющееся. Такой человек не способен сделать решительный шаг в познании мира — не замечая оболочки, он ошибочно считает себя ничем не ограниченным.

В прошлом все было иначе. Человек, еще в раннем детстве поражен-ный какой-нибудь оспой, получал характерные отметины («оспины») — или умирал.

В современном мире дела обстоят значительно хуже. Только к пери-оду полового созревания, когда под влиянием гормонов на коже появля-ется юношеская угревая сыпь, человек впервые всерьез задумыва ется о мире и о себе. У него возникают резонные вопросы: «Что же такое этот мир? Кто я в нем? И что — угревая сыпь?»

К сожалению, обычно этот период недолог. И это неудивительно — ведь вся мощь западной науки, промышленности и шоу-бизнеса ориен-ти рована на производство и распространение зелий, устраняющих причи ны онтологического беспокойства молодых людей.

Человеку, ощутившему бремя несовершенства мира на своих пле-чах (лбу, щеках), предлагают сказочное средство, будто бы устраня-ющее причину его одиночества и разъединенности, а на самом деле превращающее его в счастливого идиота — таков Рекламный Ролик современности.

Разве может человек в здравом уме отказаться от ОXY-10?Конечно, нет.Вот почему среди борцов с системой так много сумасшедших и людей

с кожными заболеваниями, неуязвимых для зелий врага.Они отмечены не случайно.Так, ЧЕСОТКА суть выражение крайнего недовольства окружаю-

щим миром, БОРОДАВКИ, КАНДИЛОММЫ, ПАПИЛЛОМЫ и некото-рые родимые пятна — знак магической воли а ГЕРПЕС и все ЛИШАИ репрезентируют Зверя.

Этот список далеко не полон, и он, безусловно, будет пополняться впоследствии.

Если вы отмечены Знаком, наличие мировых границ больше для вас не тайна. Вы стремитесь к их уничтожению!


129

Используйте время, как инструмент — растягивайте и собирайте в складки оболочку этого мира! В конце она лопнет под напором вздувшейся наружи, лопнет, и наружу вытечет мощной, зловонной, ультимативной жижей

— ВНУТРЬ!

О ЛЮБВИА в одного человека, И. И. Дедова, влюбилась его собственная чайная

ложка. Вернее, не совсем собственная, потому что она досталась ему по наследству, от прежних хозяев квартиры. Когда у них маленькая дочка умерла, они отсюда съехали, а вещи почти все оставили Иван Иванычу. Вот ложка ему и осталась. А влюбилась она в него, когда он, кроме обыч-ных поцелуев, как-то ночью признался ей в своем ею восхище нии. «Какая прелесть, какая прелесть! — так он говорил, поднося ее к губам.— Какие формы! Красотка! Просто ягодка! Детка! Лапочка! Птичка!» — и погла-живал ее ручку. Ложка ужасно смущалась. Никто никогда не говорил ей ничего подобного. «Да, я бы её трахнул!» — энергично заключил нако-нец Иван Иванович. И ложка потеряла рассудок! Она ужасно захотела, чтобы Иван Иванович её трахнул. Что бы это ни значило!

Но, казалось, что-то им препятствовало. Может быть, судьба? Или может быть, хозяин был слишком не от мира сего? Или сомневался в её чувствах? Ждал её знака? Она и старалась как-то его приободрить, попадалась ему в самых неожиданных местах, падала к нему в кро-вать прямо из банки с медом, и жутко ревновала — к вилкам, зубной щётке и особенно к большим ложкам, перед которыми всегда немного комплексо вала. Она ужасно страдала, когда долго не видела его, и вся замирая, ждала, покорная и трепещущая, в ящике, подобном гробу, когда наконец наступит ночь, и хозяин снова прикоснется к ней, руками и языком, и станет ею восхищаться, как никто никогда не восхищался ни одной чайной ложкой.

А Иван Иванович, надо сказать, любил пить свой чай с вареньем, когда смотрел ночной эротический канал.

Шли годы, каление ее росло, но он так и не делал решительного шага. Почему же? Ведь он хотел этого! Она вся сгорала, и стремилась, и мучительно томилась, силясь наконец понять, как же это должно случить ся. Она бы сделала для него всё что угодно! Всё, что он хочет — только — чего же он хочет? Но вот однажды ночью, хозяин, проведя по её спинке языком, воскликнул: «Какая штучка! Так бы её и проглотил!». Видимо от крайнего смущения, он напряженно всматривался в цвет-ные пятна экрана. И она наконец-то поняла! Её возлюбленный аскети-чен, он никогда так и не возьмёт её, он будет её беречь — но всё-таки он желает её! И теперь она знала, как! О, она сделает всё сама! Пропасть, но исполнить его желание — это и есть счастье! И, когда он поднес её к губам, она скользнула глубже, за язык, и глубже, ринулась впе-


130

ред, в гланды, в зев, в альвеолы, стремясь исчезнуть, отдаться, забыть себя в любимом челове ке! Иван Иванович поперхнулся и задохнулся. Он умер, но не кажется ли вам странным, что человека могла убить какая-то там чайная ложка?

В действительности, ложки — это просто продолговатые куски металла с тупым, закругленным концом. Они ни на что не способны. Но дело в том, что на эту ложку было наложено проклятие — это сделал мстительный дух маленькой мертвой девочки, дочки прежних хозяев. Она умерла в детском обеденном стульчике: её закормили до смерти — манной кашей с картофельным пюре.

Екатерина Шварцбраун


131

леонид дРоЗнеР (Нью-Йорк)

* * *превозмогая жизнь как недуг старуха одевается подростком рисует мелом линию и круг и жмых жуёт и мажет веки воском

ещё чуть-чуть и сгинет навсегда и не поможет ворожба с молитвой в тщедушном теле тает кубик льда и острый свет соперничает с бритвой

был ласточкой прозревшей на лету небрежно череп бледный разукрашен лежит в руке таращась в пустоту и лик его скорее мил чем страшен

ЛАМПАвсе спешат домой вернуться все мечтают лишь о том чтоб калачиком свернуться и уснуть недолгим сном но не ножек нет ни ручек как же я теперь домой? — серебрится бледный лучик в пыльной колбе надо мной вместо лампы Эпиктета — тлеет лампа Ильича что тут скажешь? и на это я решил не отвеча...

ЛЕНИНпояс затяни потуже запахни плотней армяк процеди морщинок лужу сквозь зеркальный полумрак не пеняй что уж не молод насквозь чёрную дыру проскачи глотая холод бесноватым кенгуру с неохотой свой детинец покидает cонный труп в человеческий зверинец вход бесплатный выход — рупь


132

ГОЛУБЬшагом за шагом вот и там что ни зеркало то прорубь ковыляет по пятам полумёртвый полуголубь слишком пёстр и дюже тощ пусть на землю а не в ад но изгнан из едемских рощ чтобы было неповадно тень свою влача как груз ни на миг не отпуская он пришиблен как тунгуc голубь мира тварь мирская

* * *сакральная скорая помощь опоздала пациент скорее мёртв у его одра положила камень ножницы и мочало милосердная в чёрном латексе медсестра

известно усопший был не силён в загадках он нехотя жил и будучи частным лицом чёркал что-то в потрёпанных серых тетрадках незаметных страниц становясь незаметным жильцом

и едва над землёю всплыли обломки сада и пыльное солнце едва заслонило окно в чистый бумажный платок чихнула наяда и стало темно


133

ЮРий цаПлин (Харьков)

* * *разминаясь как ливанов перед боем с мориарти и не думая не думая не думая о смерти мы умрём конечно нина мы умрём конечно в марте и получим извещенье в отрицательном конверте

только тверди, дети, верьте, только воздуху не верьте что в бреду гроболежанья тишине смертевращенья получая извещенье в положительном конверте предпочтёт ему уроки и плоды грязелеченья?

кто, примерив извещенье в охренительном конверте скажет чуду знакам слова песне музыки стальной до свиданья дорогие Паркер, Батюшков и Верди был ли счастлив я проверьте жаль что вам нельзя со мной

с уморительным смущеньем мы взойдём под тонкий купол как свои конечно нина неродные протеже дрогнут, падая на землю, части ласковые кукол потому что мы не куклы потому что мы уже

разминаясь как ливанов перед танцем с мориарти и не думая о скучном потому что не пора мы уйдём конечно нина мы куда? конечно в марте без следа и промедленья умира ура! ура!

* * *«Конец июля, а трава — уже блондинка». Я сравниваю — значит, существую. Мне божий мир сияет вполботинка, как взрослая весёлая картинка, горит, — и я люблю её, живую. Так сквозь смирение дневных огней далёкий нам зияет отдых (не мёд, но тук в осиных серых сотах), где перевёрнутая клинопись теней и быстрый кариес твоих домов высотных.

Теперь проснуться надо и побриться, устроить праздник первой седины. Глядь, осень ткнулась в нос холодным рыльцем. Смотреть в глаза её голодным рельсам тоскливо, братцы, с детства до весны.


134

Родные — соты, домы, травы, тени, картинки и ботинки, бог ваш прост, и несть ему животных и растений, изделий и событий, слов и мнений от «Киевской» до самых ближних звёзд, а есть неповторимость повторений: слободка, речка, древний метромост.


135

игоРь СатановСкий (Нью-Йорк)

ИЗ ЦИКЛА «ТРЕТИЙ ГЛАЗ»

Новое УхоДо сих пор все жалеют Ван Гога —было бедному больно и глухо.Я себе тоже ухо отрезал,но ведь выросло новое ухо!И в него потекли все нектары,все тональности бурного мира,хруст судеб, рёв небесной кошарыи мычанье прямого эфира.Сам не свой я от радости плачу —то творца поминаю, то зверя,чую, скромность меня не погубит,а в почётную жалость — не верю.Отчего я такой невезучий?Кем помазан на это юродство?Почему люди тычут перстамив неземное моё благородство?Милой лиры расстроились нервы,тишина драгоценнее манны,но венец равнодушной вселеннойя из нового уха — достану!

Василий Комаровскийв руинах античной историиглазастые водятся фурииты полжизни провёл в санаториидумал уймутся, но хули им —малокровным, чугунным, отчаяннымв медных задниках и оперениив рукоятки когтистые впаянныммежду мокрых стволов в сад забвенияты выходишь неистовый, радыйчто б с тобой ни случилось, мой боязныйникогда не просись за ограду.по траве расползаются пролежни


136

* * *Комариное счастье подверглось укусам судьбы,мы наполнены кровью таких же нелепых инстанций,будто рты нам забили транскриптом бесцельной борьбыза блавацкие жилы в расколотых аспидных сланцах.Если б в матку вселенной не морщась вошёл Мандельштам,если б вовремя ёбнулся здраво-опешивший Бродский...Комариное счастье приклеилось к нашим устам,льётся свет Каббалы: безрассудный: слоёный: не плотский

Ирониякогда ирония с тобой уже не спит,ты говоришь ей: мама, я свободен!я жить готов, мне долг твой не горит,черезвычайность высока, и я к ней годен.как много лет я втёмную парил,по гнусному порхал как ухо, фону,я рот порвал, я вывернул язык,я научился говорить по телефону —всё для того, чтобы любить тебяна расстоянии, тебя достойном.расколото единство бытия.иначе не сказать, иначе больно.мне плохо, это значит — я расту,и вылупился лишь наполовину,но я проснулся, и открыл глаза,и вот грызу вторую пуповину


137

евгений леСин (Москва)

* * *Есть бабы в еврейских местечкахМогучие, как океан.Пока мужики их на печкахЧитают Талмуд и Коран.Пока они сало свиноеСвое некошерное жрут,Она и скотину напоит,И в горнице будет уют.Румяна, стройна, голосиста,В беде не сробеет — спасет.Одною рукой террористаЗадушит и дальше пойдет.Слепой перепившийся раббиИ то распрямился, как болт:Пройдет — словно кассу ограбит.Посмотрит — устроит дефолт.Она просыпается рано,Такой вот семейный контраст.Коня украдет у цыгана,Горящую избу — продаст.Всегда у ней теплые сенцы,Пусть даже февраль на дворе.И кровь христианских младенцевПолощется тихо в ведре.

ШИКАРНОЙ ЧМАРЕПроснулся неизвестно где,На стенах Путин нарисован.Я сам почти что нарисован,Капуста с луком в бороде.Какой-то неизвестный суп,По всем приметам — ленинградский.Пейзаж за окнами преблядскийИ телевизор, блядь, Самсунг.Я суп налил себе в пальто,Налил и водки я Пшеничной.Мы в Украине, что готичноДа и гламурно тоже что.


138

* * *Раньше мы носили кедыИ глядели на закат.Раньше был парад Победы,А сегодня гей-парад.Раньше пили мы портвейны,Ели кашу из крупы.Раньше плавали в бассейне,А сегодня тут попы.Закатали свои рясы,Заплясали, как клопы.Сплошь попы да пидарасы,Пидарасы да попы.

* * *Две категории нас на планете:Люди и «тоже люди».«Тоже людей» очень скоро, дети,На планете не будет.

Впрочем, тогда и людей не станет:Каждый кому-то - «тоже».Пылью и льдом города затянетИ номерок на коже

Уже никому ничего не скажет.И покинут квартирыЛюди и «тоже люди» и дажеЛучшие люди мира.


139

конСтантин тулин (Москва)

Я — ТВОЙ КЛАССИКВладимир Ильич Ленин с ранних лет интересовал меня. В сумрач-

ных метаниях по заиндевевшей, клюющей носом Москве, в полетах над городом почти касаясь электропроводов, видя их как видят только птицы и ангелы, через хороводы настроений, чувств и сжатых в кулаке пакетиков я впервые встретил его возле обычного помойного контей-нера, размалеванного и пахнущего слишком, слишком далеко от накрах-маленных, белоснежных рубашек, от чьей-то оставленной мечты.

Владимир Ильич при помощи куска изогнутой проволоки пытался достать нечто из помойки, и его поношенный пиджачок трещал от напряже ния; дырявые штиблеты в сочетании с теплыми тренировоч ными штанами делали его похожим на бездомного, но это было не так — Ильич, как оказалось, жил в оставшейся после развода квартирке.

Как я узнал, что это точно Ленин? Ну, сперва я увидел его издали, и что-то такое, особое, приторно-сладкое заполнило меня всего, без остатка. Горячая волна пробежала от подбородка до ступней, и это могло быть показателем присутствия рядом человека исключительного во всех смыслах. А когда он повернулся, щурясь на заходящую, но все еще яркую луну, меня словно ударило током, словно включилась дремавшая доселе программа. Теперь-то, когда события того вечера понятны мне почти до конца, я только сокрушаюсь собственной наивности. Был ли у меня выбор? Мог ли я изменить что-то? Сейчас уже неважно... Я долго и горячо дышу на стекло перед своим лицом, полирую его рукавом пид-жака. Люди снаружи.

— носохвот

— белоглаз

— когтешум

— веротеpь

— смыслоах

Ильич произносил слова разборчиво, громко, так что кирпичная стенка, углом скрывавшая помойку, стала крошиться и поменяла цвет на сливовый. Сидящий возле дороги на раскладном стульчике торго-вец семечками заинтересованно поглядел в нашу сторону. Секундное и непонят ное отчаяние овладело мной, как вдруг из-за угла вырулил блестящий мотоцикл. На нем сидел милиционер, а на милиционере косо сидела еще довоенная ушанка с нелепым козырьком...

— А вот подходи кому семечки, семечки кому подходи! — распевал свою мантру бедолага-торговец.


140

Рядом с ним и остановился мотоцикл.— Семечки? — сержант бросил быстрый брезгливый взгляд на

происходя щее, рассыпая семечки по карманам, — хуемечки! Чтоб я тебя тут не видел больше, а то... — и уехал.

Стеная и одновременно радуясь легкому избавлению, торговец медлен но испарялся. Горелый, навязчивый запах семечек продержался дольше всего, и когда я уже был готов произнести свои слова, этот мас-ляный аромат еще щекотал мои ноздри...

— жалореж

— хитинож

— пекодер

— ласкаощ

— озершок

Владимир Ильич Ленин бросил свой провод, поправил кепку на седой лысеющей голове, встал прямо передо мною, даже так, что пряжка моего ремня коснулась его задрипанного костюмчика, и крепко, от души обнял. Я сперва стушевался, но, подумав, тоже облепил Ильича.

— Вот ты какой! Ну, теперь дело пойдет. Хорошо это ты с ментом придумал, могли быть проблемы...

Я только хотел сказать, что не имею к этому никакого отношения, но Ильич уже увлек меня вниз по улочке к своему дому. Сейчас-то я знаю, знаю и печально улыбаюсь, раздумывая об истинной природе их обоих — мента и торговца семечками...

Перед уходом с помойки я заглянул в контейнер, но заметил там лишь небольшие красные детские качели-каталку, изгрызенные соба-кой, с конской мордой спереди, с гривой из грязной ткани.

— Это, Владимир Ильич, качалочку может захватим? Она нужна нам? — я все еще держался рукой за край ящика, а Ленин уже широкой походкой двигался вдаль, говоря что-то, даже жестикулируя.

И внезапно он остановился, как раз при слове «качалочка». Ленин резко повернулся. На него было страшно смотреть — на лице играли желваки, пульсировала венка на бледном лбу — судя по всему, моя необдуман ная фраза сильно задела его. Он медленно вернулся к контей-неру, расстегнул ширинку и обильно и мощно пометил детскую качалку-лошадь внутри ящика. Теперь-то она вряд ли могла вызвать интерес у случайного прохожего. Ленин еще набросал сверху листьев, и после всего этого со дна помойки поднимался особый смрад тухлой листвы.

Видимо, свою задачу мы выполнили и теперь просто разговаривали на нейтральные темы по пути домой. Ильич жил в небольшой квартир ке в кирпичном доме, на четвертом этаже.

Константин Тулин


141

* * *— «Мы с Владимиром Ильичом замечательно живем!» — продек-

ламировал я за столом, когда мы кушали тортик и запивали его чаем. Ильич порозовел, видно, стих по душе пришелся. Вдруг он резко сменил тему:

— Чем заниматься собираешься?Это он хорошо, душевно спросил. Легко такие вопросы задавать.

А как отвечать, притом что зовут тебя Константин Тулин, тебе 24 года, ты перепробовал достаточно работ и хочешь нормальной, человеческой жизни? Мне хотелось все это объяснить Ильичу, как-то растолковать, но то ли я не мог подобрать нужных слов, то ли у него были свои планы... Мы так и оставили тарелки и чашки на столе, Ильич улегся на кресло-кровать (нечто хищное и суставчатое), мне же пришлось ограничиться обычной раскладушкой.

Так получилось, что первым заснул я, просто отрубился, потом, наверное, задремал Ильич, он сперва все ворочался и шептал что-то. Я прислушался и с трудом уловил одну лишь фразу «Я — твой классик».

Очень необычно было спать, осознавать то, что ты спишь и в то же время видеть тусклые очертания предметов, слышать шепот Ленина, чувствовать приятные уколы шерстяного пледа, которым я укрылся. Шло время, минута за минутой. Становилось все холодней. Я глянул на гро-мадные часы-ходики, стал просто следить, как стрелка шагает от черты к черте... словно демон. И вдруг, когда я уже вторично стал погружать ся в эту необычную дрему, стрелка замерла перед своим следую щим шагом, уже дернулась, чтобы идти дальше, но... остановилась!

Я глубоко вдохнул и выдохнул. Казалось, что у меня в голове образовал ся смерч, поедающий все разумные мысли, и только одну я выдавил из себя, просто чтобы убедиться в собственной возможности говорить:

— Сколько демонов может поместиться на острие минутной стрелки?

— Сколько? — ответствовал Ильич, — не меньше одного. Ведь ты уже почувствовал это?

И я почувствовал! Холод в комнате стал невыносимым. Подул ледя-ной ветер, он дул сразу со всех сторон, и не было способа скрыться от него. Я, как мог, укрылся пледом, сев на раскладушке. Ленин, обнажен-ный по пояс и в кожаных штанах, сидел в позе лотоса и совершал странные движения руками. Одно время мне казалось, что их у него не меньше шести. И каждое шевеление пальцем рождало новый ледя-ной порыв, так что стены и потолок покрылись инеем, словно в моро-зилке старого холодильника.

Покачиваясь, я вырвался из квартиры на лестницу, один за другим миновал восемь лестничных пролетов и выскочил на улицу. Морозная глыба воздуха чуть не раздавила меня, мне показалось, что каждая моя

Я — твой классик


142

клеточка впала в анабиоз. Под жестоким, дующим прямо в лицо ветром я медленно продвигался вперед, и наконец нырнул за угол, предположив в панике, что там хоть немного теплее. Но я ошибся: там, куда я попал, вообще не было ни ветра, ни холода. Я бросил тяжелый плед — в этом месте он был бесполезен.

Температура воздуха на улице вряд ли была ниже двадцати. Восходящее солнце мириадами тоненьких лучиков пронзало розовую подушку облаков, так что в небе висело что-то вроде гребешка из чистей-шего утреннего света.

— Ты иди, иди, это хорошая примета! — как ни в чем не бывало Владимир Ильич вышел из-за угла, одетый в джинсы и футболку, запа-лил сигаретку. Невозможно было передать мою радость, казалось, что я блуждал три дня в тайге и набрел на избушку лесника. Я пошел.

Первый мой шаг вряд ли был удачным — я под неестественным углом качался на одной ноге где-то на высоте трех или пяти метров над зем-лей, краем глаза заметив Ильича рядом с собой — он парил без усилий.

Дальше мои шаги были лучше — я возносился над домом Ленина все выше и выше, вот мимо проплыл обагренный солнцем контур Останкинской башни, какие-то высотки, я шагал и шагал вверх, а мой разум был занят какой-то ерундой — словно и не я это был на полпути к небу, а кто-то другой, и совсем не мне в ухо, помогая, шептал Ильич знакомую уже фразу: «Я — твой классик».

Остановился я только когда земной шар стал размером с блюдце — блюдце полное океанов, морей и гор, венозных ниточек рек, горо-дов, чьи огни освещали небо над собой ночами, городов, впускавших и выпускав ших золото и людей, живущих только в этой пульсации.

Огромные пространства, не заполненные ничем, кроме песка, пусты ни, по которым проходили след в след караваны верблюдов, груже-ные оружием, погонщики которых были смуглы и молчаливы, и тихие прохладные долины, где жили тонкие приветливые люди в ситцевых одеждах, в деревянных домах без пулевых отметин, и даже трехмерные ландшафты кристаллических ледяных торосов, занявших обе поляр-ные шапки мусульманского ада, места, где разве что пингвины и чайки чувствовали себя дома.

Я наблюдал пульсацию магмы под земной корой, молящей только об одной ядерной войне, чтобы освобожденные реки огня захватили запретную для них поверхность, и началась бы вакханалия выворачива-ния планеты наизнанку. Я сделал один шаг назад, и перед Землей тут же сомкнулось покрывало бесконечной и черной пустоты.

Я видел планеты, больные разумом. Его сила и воля к жизни воспроиз-водила себя раз за разом, все еще не смея удостовериться в собствен ной гениальности, повторяя эту пытку пересоздания еще и еще. Я щупал пальцами одинокие планеты без воды и жизни, они плакали пылью и тьмой о прощении за несовершенные святотатства, неисполненные



143

ритуалы непридуманных религий нерожденных людей. Мой взгляд касался самых дальних уголков космоса, лучи света несли мне вести отовсюду. Я был несчастен.

Мои запросы невелики: я никогда не был гедонистом. Чашечку чая утром, скромный обед днем, немного солнца, общения и пару стра-ниц из Ницше разве что на сон грядущий. Мне не нужна вселенная, не нужно это знание всех ее тайн, которое предложил мне Ильич, мне будет нехватать собственной слабости и неразумности здесь, где небо освещали мириады звезд, отчего оно напоминало золотой и сияющий купол.

Когда Ленин утер мои слезы, мы уже стояли возле сверкающего платинового трона. На троне сидела статуя — благородные черты, устремлен ный в пустоту взгляд. Кто этот человек? Чей это профиль? Я приблизился. Раздался щелчок, и положение головы изменилось — теперь она смотрела прямо на меня.

Голова, повторенная сотнями тысяч бюстов и статуй, образ, забыть который нельзя — это Владимир Ильич Ленин. У меня в голове пронес-лись мысли: «Может, это алтарь, жертвенник? Наверное, я в центре мира...» Разглядывая трон, я обнаружил прямо на макушке идола небольшой рычажок.

Стоило мне подойти ближе и коснуться его, как я тут же потерял сознание, теперь — до утра. Только шепот: «Я — твой классик...»

* * *Иногда я думаю над таким вопросом — почему люди многообеща-

ющие, подающие надежды часто скатываются в самую бездну житей-ских проблем, только лишь сделав свой первый значительный жизнен-ный шаг? Школьные лидеры и отличники не могут впоследствии найти работу, примерные мужья бросают жен и детей, специалисты в своих областях теряют навыки в бутылке вина. Те, на кого мы когда-то равня-лись, через весьма непродолжительное время становятся отрицатель-ным примером для нас.

Эти падшие ангелы незримо присутствуют за спиной каждого челове ка, кем бы он ни был, и шелест их темных крыльев печально возвещает: ты смертен, человек, и все тобой созданное миг, и волна време ни захлестнет тебя с головой и проглотит навеки, и ты исчезнешь без следа.

Причина падения для каждого своя, но отправная точка неизменна для всех: тот миг, тот камень, на котором мы стоим и качаемся перед тем, как рухнуть в пропасть. И всегда это что-то особенное, из ряда вон выходящее, всегда нечто из той, второй, сумеречной жизни...

Я оказался у здания Проекта ровно за пять минут до того, как громад-ные часы под крышей производственного корпуса пробили двенад цать. Здесь было на что посмотреть: здание высотой шести этажей старой



144

построй ки, тех, индустриальных времен, оно казалось совершенно кубическим. Внутри, за тремя высоченными и узкими дверьми меня встретил пожилой вахтер за стальным турникетом. Я расписался за времен ный пропуск и направился к лифтам.

Нажимая кнопку вызова, я оглянулся. Вахтер пристально смотрел на меня, опершись ладонями о лежащий на столе журнал посещений. Неожиданно я начал узнавать его — именно он, или очень похожий на него человек встретился нам с Ильичом вчера возле помойки. Не зная, как поступить, я еще раз хлопнул рукой по кнопке лифта. Ничего не произошло.

— Шесть этажей пешком по лестнице, если ты к Геннадию Андреичу! Ты ведь к нему, так? — показав гнилые зубы, выговорил бывший торго-вец семечками.

Я не ответил. Стоило мне все тогда обдумать, задать несколько наводя щих вопросов Ильичу — уверен, ничего бы не произошло, я по-прежнему бы жил-поживал, работал где-нибудь, у меня была бы семья... Люди сверху через стекло, но мне лень поднимать руку.

Геннадий Андреич занимал длинный и узкий кабинет на шестом этаже, про который нечего особенно сказать — стол буквой «Т» с боль-шим креслом и ряд стульев для совещаний, и еще пара кресел возле прозрач ного столика... кондиционер, телевизор на подставке в углу... Мы пожали друг другу руки, и я начал рассказывать о своих навыках.

— Рисовать умеешь? — спросил он.Конечно же, я умею. Это так просто! Смотришь на человека и,

неспеша, переносишь его черты на бумагу... Это я делал с раннего детства и справлял ся с этим неплохо.

— Тогда рисуй! Я сяду, а ты нарисуешь мой портрет!Не скрою, я удивился такому эксцентричному поступку. Но что мне

делать? Я должен был что бы ни стало устроиться в «Биопроект», и ни кем-нибудь, а дизайнером — таков был план Ленина.

— Вообще-то, у нас не говорят «рисовать портрет». Говорят: «писать портрет».

— А у нас, — заявил он, — у нас говорят так, как говорю я, и ты будешь говорить так же — если хочешь тут работать, конечно. Понял?

Я понял. Этот Геннадий Андреич был тот еще фрукт. Подобные ему обычно раздают команды направо и налево, наслаждаясь собственным весом в обществе, но сами мало что умеют. Их легко уязвить с помо-щью двух вещей, всего лишь двух слов, за которыми скрывается бездна человечес кого страха и отчаяния: Непрофессионализм и Импотенция.

В отличие от неудачников, которых сумерки однажды и навсегда покрывают саваном невезения, везунчики теряют профессиональные навыки и жизненную силу постепенно, шаг за шагом, не зная этого. Иногда они возвращают себе (на время, конечно) частицы Звездной



145

Пыли, но от прежнего облака везения остается все меньше и меньше. И достаточно намекнуть такому человеку, или просто послать открытку со словами «импотенту и растяпе от любящих друзей» — как он готов. Конечно, сперва он может только посмеяться над этим, забыть, но тем-ные мысли день за днем будут подтачивать его уверенность в себе алмазной пилой. Итогом обычно бывает какая-нибудь болезнь, не обяза-тельно нервного характера.

Есть еще третий бич удачливых трудоголиков за тридцать — обви-нение в расовой неполноценности, но оно работает выборочно, не на всех, и действует как холодный душ — сначала обмораживает, но со вре-менем даже начинает нравиться...

— Ну долго еще? — подал голос будущий босс.— Почти готово, — промямлил я, держа один карандаш в зубах, дру-

гим заштриховывая нужные места на листе бумаги. Сидеть на стуле для подчинённых, сбоку, было чертовски неудобно. Пот лил с меня ручьем, и одна капля даже упала на лист. Я попытался смахнуть ее ладонью, но только все испортил — немного смазал свою графику.

— Кончай там сопли размазывать! Покажи, что получилось! — Геннадий Андреич тяжело поднялся из своего кресла во главе стола и вытащил футляр с очками из кармана.

Я протянул ему рисунок. Он посмотрел на меня, потом на руку, выдержал паузу и с улыбкой взял лист. На всякий случай, зная прихоти и повадки таких людей, я сделал ему на рисунке лоб пошире, черты лица правильней и голову немного запрокинутой — он не обидится, если даже с портрета будет смотреть свысока.

— Тааак... — протянул он, вглядываясь в изображение.— Вы рисуночек-то переверните... Вы его не с той стороны держите,

это ж калька, просвечивает! — ляпнул я, и тут же пожалел об этом — мой будущий босс сверкнул глазами... но лист все же перевернул.

— Ладно, Тулин, говори спасибо, что нам специалисты твоего профи ля требуются — считай, что ты принят. Подпись на контракте уже не прошу, учитывая наше время...

Он нажал кнопку селектора и вызвал главного инженера. Вошедший был суховатым мужичком невысокого роста, глаза его скрывались за очками с громадными выпуклыми стеклами.

— Вот, Михаил Степаныч, это — наш новый дизайнер, покажи ему все хозяйство, где что стоит, познакомь с людьми, расскажи о произ-водстве, чтоб знал, — распорядился Геннадий Андреич.

На его селекторе замигал огонек, и он спешно выпроводил нас из кабинета. Уходя я видел, как он бережно поднимает рисунок со своим портретом и тоскливо вглядывается в него, пустыми глазами — будто ищет что-то потерянное...



146

* * *Мы прошли по длинному коридору в первый по счету цех. К высоким

потолкам крепились громадные трубы климатического контроля, тут и там жужжащие отростками вытяжек, но кое-где из разрывов, плохо подогнанных стыков стекало что-то ржавое, по виду похожее на слизь. Когда-то литые полы с белыми дорожками технических прохо дов были исщерблены воронками, иногда доходившими до железобето на, а все остальное синее пространство пола, казалось, было немилосердно исцара пано граблями — столько на нем было шрамов-полос. Станки и всеразличные непонятные мне механизмы стояли на покрытии из кафельной плитки, по виду довольно прочной и толстой, но и плитка получила свое от какого-то первобытного, свирепого существа, кото-рому удалось тут разгуляться однажды.

— Что это у вас, война была? — произнес я, носком ботинка проведя по трещине в кафеле.

— Теракт, — коротко ответил главный инженер, — только-только технику восстановили, а ремонт еще не успели сделать. Ну, да ты на станки посмотри!

Странно — каждый станок в цехе, казалось, состоял из смеси живой плоти и металла, но по непонятной причине я не мог ни на одном зафикси ровать взгляд. Только боковым зрением я видел нечто, напо-минающее механических кузнечиков, и все они, большие и маленькие, низенькие и высокие, все они издавали гул и клацали своими лапками.

Я подошел ближе к одному станку, и вдруг увидел в глубине распятую на изогнутой сетке, истекающую слизью мертвую руку, как будто отруб-ленную по локоть. Механизм станка-кузнечика издал уже знакомое кла-цанье, и одним движением суставчатого манипулятора перевернул ее, оборачивая тончайшей тканью. Еще мгновение спустя на нее опустился пресс, обдав меня жаром и запахом паленой кожи, и из него появилась человеческая, живая, чуть дрожащая рука... Манипулятор с бритвой темного металла принялся деловито вырезать перепонки между паль-цев. Из репродуктора высоко под потолком раздалась бодрая мелодия, и хорошо поставленный женский голос произнес: «Здравствуйте, доро-гие радиослушатели! Начинаем программу «Для тех, кто на трудовой вахте!»

Меня вырвало. Покачиваясь, я отошел к стене; мой желудок, каза-лось, вывернулся наизнанку. Когда я оказался в силах воспринимать эту действительность, передо мной появился человек в синем потер-том комбинезоне, с белой полосой на штанине, он деловито и уверенно вытирал руки от смазки рваной тряпочкой и, не скрывая любопытства, поглядывал на меня. Что в нем... нет, не поразило, скорее, оттолкнуло и одновременно показалось чем-то неуместным именно здесь — так это пучки прямых и седых волос, растущих прямо из ушей.



147

Человек — наверное, рабочий цеха — закончил вытирать руки и уб-рал тряпку в карман комбинезона.

— Новенький здесь? Непривычно? Блеванул, парень, запашок пло-хой, а?

Я не ответил.— Ты знай, что это не хухры-мухры, это «Биопроект», у нас самые

современ ные станки, ты не гляди, что битые и гнутые где — это все они, теракт устроили и жить нам не дают, шпионов засылают, только ничего у них не выйдет, еб ты! Понял?

С ужасом я посмотрел на рабочего — мне вдруг показалось, что он догадался про наш с Ильичом план, и скоро — быть может, прямо сей-час — меня схватят и предадут мучительной казни, и недалек тот миг, когда уже моя рука окажется внутри этого механизма...

— А хотите, — осторожно промолвил я, — я вас нарисую?Я лихорадочно думал, смогу ли разговорить мужика и выяснить,

что он там намекал про шпионов. Но Михаил Степаныч, главный инженер, посмеиваясь похлопал меня широченной ладонью по плечу, успокаивая.

— Что ж ты на парня рассерчал, а, Дмитрич? — укоризненно и одно-временно улыбаясь, сказал он рабочему в комбинезоне. Он и портрет твой нарисовать хочет, а ты вона чего... Да какой он шпион, чего ты горо-дишь? Он наш новый дизайнер!

— Дизайнер? — глядя мне прямо в глаза сказал Дмитрич, — а пошел бы ты на хуй!

* * *Мы курили с главным инженером, стоя на лестнице между четвер-

тым и пятым этажом, у распределительного щита. Дым сигарет под-нимался хилой спиралькой кверху, и спираль эта напоминала малень-кую-маленькую лесенку, по какой обычно ангелы в белоснежных смирительных рубашках спускаются с небес и плачут, плачут оттого, что не могут ничего поделать — их руки несвободны, только пушистые крылышки трепыхаются от порывов ветра. Мне подумалось, что это очень забавно: лестница под лестницей, одна для людей, другая — для ангелов...

— ...не обижайся на Дмитрича, он не в себе сейчас. Да мы все сей-час не в себе, после этого теракта, кому он понадобился? Хотя... ясно кому — им. Знаешь, а у него ведь жену взрывом убило: работала на упа-ковке, трудилась потихоньку, а тут — БАЦ! — по частям после собира ли. А он, между прочим, с ней почти двадцать лет вместе прожил, и на пред-приятии столько же вместе они проработали — как с поселка приехали в город. Хороший мужик: трудяга, не выпивает почти, рад кому помочь, если станок барахлит, план выполняет... то есть выполнял. Сперва-то он каркас штамповал, до взрыва, да там точность важна, приладка, не все



148

так просто, ну его и перевел мастер цеха на штамповку кистей, после того как брак один пошел... Оно и понятно, переживает Дмитрич после всего...

Вместе с главным инженером мы прошлись по зданию, по всем шести этажам. Михаил Степаныч знакомил меня с людьми, показы-вал оборудова ние. Тут и там я останавливался и делал карандашные наброски, надеясь позднее привести их в порядок. От обилия серых, грубых лиц и все новых и новых пугающих станков у меня рябило в гла-зах, а мой проводник спускался и поднимался по лестницам, быстро проходил от цеха к цеху, размахивал руками, показывая всякие разно-сти — было ясно, что он любит «Биопроект» больше жизни... Наконец, мы остановились у какой-то двери, и я смог отдышаться.

— Ну, как тебе, нравится у нас? Учти, что на сегодня мы единствен-ное предприятие, обеспечивающее внешний мир дровами, как мы их называем, последний заслон против тех, кто пытается насильно прекратить производство дров и вернуться к первобытному хаосу и перенаселенности!

Он прервал свою патетику и постучался в дверь.— А сейчас тебе надо пройти тест у психолога нашего, можешь ее

Катей называть, она почти ровесница тебе. После теракта всех сюда водим. Да ты не ссы, это пустая формальность...

Дверь открылась. На пороге стояла Катя. Ах, Катя!..

* * *— Ты новенький?— Я? Да. В каком-то смысле. Но, знаешь ли, я далек от девственной

новизны — ею, похоже, сейчас обладают только эти ваши дрова — то, что производит «Биопроект».

— Не стоит быть так категоричным в суждениях. Я понимаю, тебе сперва показалось несколько... непривычным то, что людей производят на заводе, вместо того, чтобы предоставить им появляться самим по себе... Ты употребил слово «девственный» — ты девственник?

— Все мое поколение потеряло девственность еще до войны. Мы пили водку и распевали песни, а наши подруги были самыми привлека-тельными самками на свете. Я не задеваю тебя своим рассказом?

— Нет... Продолжай.— Видишь ли, Катя... Это очень особенное чувство, когда ты рожден

настоящей женщиной, а не станком с оператором в синем комбинезоне — каким-нибудь Дмитричем с волосатыми ушами.

— То есть ты всерьез думаешь, что ты чем-то отличаешься от осталь-ных людей?

— Я? Да, думаю. Уверен.— Что заставляет тебя так думать?



149

— Чувство, особое чувство. Оно где-то глубоко внутри, и даже не в голове, а, наверное, в самом сердце — чувство свободы, свободы выбора...

— Причем же тут свобода?— Христиане говорят, что бог создал их по своему подобию, одарив

напоследок свободой, высшим даром и высшей несправедливостью, свободой совершать поступки... допускать ошибки. Казалось бы, зачем? Даже ангелы не имеют права совершать ошибки...

— Ты верующий? Православный?— Разве я дал повод думать так?— Может, ты считаешь себя ангелом, посланником среди «деревян-

ных» людей?— Я и есть ангел! Как будто ты не видишь крыльев у меня за спиной!

Ха-ха!— Очень смешно... Только чувство избранности рано или поздно

сыграет с тобой злую шутку. Конечно, работая на нашем предприятии, особенно дизайнером по дровам, ты как бы замещаешь собой созда-теля, но без коллектива, без всех этих Дмитричей с матом через каждое слово... Ты никто без них — без них ни один человек не сойдет с конве-ера. Пожалуй, я покажу тебе... Дай мне левую руку!

— Зачем? Хотя... Вот она. Что ты собираешься делать?— Всего лишь маленький эксперимент. Если ты «настоящий» —

у тебя по венам течет кровь, нет — ржавая водичка. Так?— Ха-ха! Ты... Ты это всерьез?— Конечно. У меня есть спицы — я вяжу по пути с работы. Будет

больно.— Ой!— ...— ...— Ну?— Когда... Когда это произошло?— Сразу после войны.— И все... ненастоящие?— Почему же. Самые настоящие. Прямо с конвеера.— Но почему я не почувствовал?— Ты просто не обладал пониманием происходящего. Слишком

сильный шок. А потом... Внутренняя боль, связанная с утратой первич-ного тела, просто умерла где-то внутри, тихо и сама по себе. Привычное течение жизни не дало ей развиться до чего-то осознаваемого. Душа лечит тело.

— Душа? Есть ли у меня душа?— Позволь мне оставить твой вопрос без ответа.— Я настаиваю!



150

— Дурачок. Если б я знала сама... Если б кто-нибудь знал... У нашего начальства похожие вопросы, тоже... думают.

— Но кто-то наверное борется с этим, кому-то же теперешнее положе-ние дел не нравится?

— Конечно. Радикалы. Революционеры, которых полно в любое время, в послевоенное особенно. Сравнительно недавно они теракт у нас устроили. Видел? Говорят, у них главный — маленький такой, почти лысый, его вся милиция ищет, спецслужбы... Все. Еще говорили по радио недавно, что ему остается только исполнителей вербовать, из наших — самого мигом обезвредят.

— ...— Тебе плохо?— Уже легче. Душа лечит тело. Тело калечит душу. Все просто.— Знаешь что, ложись-ка ты на диван. Он холодненький, кожаный,

тебе там полегчает. Хочешь, я рядом сяду?— Интересно, а как это — заниматься любовью, зная, что ты

деревянный?— Что ты делаешь? Пусти! Пусти... Мы же на работе! Вдруг люди

войдут?!— А мы дверь прикроем на задвижку... Ты в колготках или

в чулках?

* * *Когда я вернулся в нашу штаб-квартиру, долго и жадно пил холод-

ную воду на кухне, прямо из носика чайника. Ильич, сидевший с газетой за столом, очень неодобрительно посмотрел в мою сторону. Он словно почувствовал, что со мной что-то не так.

— Ильич, у тебя есть душа? — спросил я.— Душа? — он сложил газету и уставился на меня, хитро прищурив

один глаз, — душа — это не ко мне. Я материалист. Правда, обстоятельст ва и течение жизни вынуждали меня подумать об обратном...

— Течение жизни? А куда течет жизнь? К смерти?— Смерти нет, есть бесконечное ожидание. Однажды я уже попал

в хрустальный гроб для вечной жизни, и вечного ожидания тоже. Больше я туда не вернусь, да...

Ленин так забавно и старательно картавил, что заставил меня улыбнуть ся. Глядя ему прямо в глаза, я ощутил внезапный душевный подъем — почему-то разговоры о хрустальном ящике в мавзолее показа-лись мне маленькой провокацией с его стороны. Если б я знал! Люди вокруг меня, но я безмолвствую и неподвижен...



151

* * *Признаюсь, я ждал этой ночи. Было интересно, произойдет ли что-

нибудь необычное и на этот раз, или я просто усну и буду видеть нормаль-ные, черно-белые сны. Как в прошлый раз, я устроился на раскладушке посреди комнаты, а Ильич, вздохнув, лег на своем кресле-кровати.

Он, засыпая, прошептал что-то, но я разобрал только одно слово — «душа». Потом он довольно четко и внятно произнес: «Я — твой клас-сик». Заснул. Я позевал немного, и задремал следом за ним...

— Я — твой классик!Монах с бритым черепом сказал эту фразу, сверля меня незрячими

глазами. Только приглядевшись, я узнал в нем Ленина. Вместо зрачков у него были притягивающие, словно магниты, бездонные, как пропасть между небоскребами, никакого цвета воронки. Он сидел в позе лотоса и молчал.

Я огляделся по сторонам. Мы сидели на каменной лестнице, веду-щей к воротам храма, возможно, буддистского, с никакой крышей и никаки ми стенами.

Никакое восходящее солнце отбрасывало никакие блики на никакие стекла домов напротив. Никакие люди в никаких одеждах быстро шли по обе стороны дороги, спеша в никуда. Играла никакая музыка, что-то чужое и восточное, никакое. Я достал из кармана никакой плеер, вынул из него компакт-диск и стал рассматривать себя в никаком оцепене-нии. Из никакой глубины диска на меня смотрел Константин Тулин в орео ле солнечного света. У него были никакие глаза-воронки, совсем как у Ильича-буддиста, никакой нос, никакой подбородок, никакие уши, никакие губы... Я сонно вздохнул, встал, размахнулся и бросил, как бумеранг, компакт-диск далеко-далеко. Медленно и жужжа, он как во сне поплыл вдаль... Да я же сплю! Я засмеялся. Ильич вопросительно поднял голову, но, видно поняв, что я его раскусил, тоже улыбнулся и протянул мне руку. В ней ничего нет? Или... Я пригляделся.

В руке Ленина торчала вязальная спица. «Что это — душа?» — спро-сил он. И тут я понял! С торжеством и облегчением я ответил:

— Душа — это иголка, которая ранит тело!Слыша во сне смех Ленина с его кровати, я двумя пальцами сжал

иглу и медленно вытянул ее из его ладони. И заснул по-настоящему.

* * *Опять «Биопроект». Я блюю в туалете. Никогда не смогу привык-

нуть к этому запаху, запаху гниющей и паленой плоти, запаху, который захватил все строение, этаж за этажом. К счастью, привыкать не надо — скоро все кончится. Скоро «Биопроект» перестанет существовать — во всяком случае, так уверял меня Ленин утром на кухне.



152

Взрывчатку я поднял с помощью веревки и крюка из окна на пер-вом этаже, пока рабочие обедали в столовой. Ильич также снабдил меня небольшим дистанционным управлением.

— Что в пакете? Тротил? — поинтересовался я у него, взвешивая на руке взрывчатку.

— Тротил? Как бы не так! Кой-чего посильнее, то, что взорвет однажды весь этот мертвый мир.

— Что же — водородная бомба?— Здесь, — Ленин с улыбкой дотронулся до пакета, — около трех

килограммов спящей спермы. Ты, главное, замаскируй где-нибудь и убирайся подальше, да не забудь кнопку на пульте нажать — рванет так, что мало не покажется. Кровь и сперма — это то оружие, которое перелистывает эпохи, как страницы учебника...

Взрывчатка лежала в распределительном щите между четвертым и пятым этажом производственного корпуса. Я вынул из-за пояса плас-тмассовый пультик дистанционного управления с единственной кноп-кой, погладил ее большим пальцем. Я решил сделать это здесь и сейчас, взорвать завод и погибнуть. За последние сутки я перестал бояться смерти, слишком много во мне изменилось. Единственного я опа-сался — что Владимир Ильич прав, и каждому из нас предстоит бес-конечное ожидание вместо смерти, ведь тот, кто не родился, не может и умереть по-настоящему...

Не знаю, зачем я решил спасти Катю... Нес в обеденный перерыв пакет наверх и проходил мимо ее кабинета. Ругая себя за этот опромет чивый поступок, я все же написал на двери одно лишь слово — «спасай ся». Надеюсь, она поймет. Почему-то эта девушка, сказавшая правду о нашем мире, проколов ладонь вязальной спицей, запала мне в душу. Жаль, что я никогда больше не увижу ее...

В дверь постучали. Раздался голос:— Тулин, выходи!Я подождал немного и открыл дверь. На пороге стояли трое в

милицейс кой форме.— Спасибо за внимание! — сказал я, и надавил пальцем на кнопку.

Ничего не произошло.Один из них бережно вынул пульт из моих онемевших пальцев,

потом размахнулся и ударил меня кулаком в живот. Я сложился от боли пополам. Они взяли меня под руки и потащили куда-то.

Когда я поднял голову, передо мной стоял шеф, Геннадий Андреич, рядом с ним была Катя, еще какие-то незнакомые мне люди, главный инженер в уголке, он молча смотрел через громадные стекла очков. Шеф взял у мента пульт управления, некоторое время повертел его в руке, с интересом разглядывая, потом с силой бросил на пол. Пластмасса треснула, и пульт раскололся на две половинки, совершенно пустые.



153

— Ты видишь? Он использовал тебя. Настоящий пульт управления только у него, но мы не дали им воспользоваться — к счастью, Катерина заранее сообщила нам о готовящемся теракте. Сейчас взрывчатка обезвре жена саперами. Ты хочешь что-нибудь сказать напоследок? Потому что у нас к тебе есть одно важное дело... — произнес Геннадий Андреич, но тут произошло нечто необычное...

Мы находились в цехе с огромными окнами, и неожиданно каждое стекло стало издавать беспокойный, тревожный звук — они вибриро-вали, сильней, сильней... Казалось, снаружи начинается буря — по низ-кому небу ветер гнал окровавленные заходящей луной облака, да и она сама издевательски смотрела на мир мертвых через века пустоты...

Далеко на горизонте стала подниматься горящая туча, заставляя искриться крыши серых низеньких зданий производственной зоны, и стоило мне приглядеться, как я обнаружил посредине этой тучи огром-ную, многокилометровой высоты лошадиную голову с развевающей ся гривой. Она все поднималась и поднималась, и скоро стало видно, что это детская качалка, та самая, что лежала в помойном ящике недалеко от того места, где я повстречался с Лениным. Он сам, собственной персо-ной сидел на ней, сжав ногами с боков. Перед тем, как исчезнуть, он мах-нул мне рукой.

Теперь я лежу в мавзолее, в хрустальном ящике, и подозреваю, что это продлится до скончания веков. С раннего утра начинаются посеще-ния — на меня приходят посмотреть люди со всех концов страны: и стари ки, и маленькие дети, и женщины, и мужчины — все. Часто они приносят цветы, а детишки тянут ко мне руки, испачканные шокола-дом и мороженым, и радостно визжат, когда я поднимаю ладонь, чтобы поприветство вать или благословить их. Иногда я забываюсь, и мне снятся короткие беспокойные цветные сны.

Но во мне еще теплится надежда — что однажды двери склепа распахнут ся, и войдет мой товарищ и учитель, Владимир Ильич Ленин.

1999–2001 гг.



154

Юлия фРидМан (Москва)

* * *Деревья стоят деревьями, и так много твоих имен. Приходи, забирай, что нужно; уйдешь — уйди. А словам не верю твоим, только слышу звон, Ты такая юркая на груди.

Только говори, ты во всем права, Округлился рот, воздух пьет гортань, Всходит сквозь асфальт на дворе трава, Ты такая нежная, перестань.

Вот от солнца к солнцу сквозь мертвый дождь Черствая комета летит ежом, Приходи, не бойся: косматый еж. Все, что ты ни сделаешь, хорошо.

У деревьев корни, по ним вода Двигается вдоль глубины ствола, И не оставляет внутри следа, И никто не знает, как там дела.

Разломи бетон, на дворе трава, И какие-то трубы издалека вползли, И подземные то ли жители, то ли просто дрова Лезут прямо в руки из-под земли.

* * *Есть подозрение, что мы давно оглохли, И в мире нет живого языка. Каких-то срочных труб немые вздохи Не слышно, как летят издалека.

А в голове смышленая пластинка К фантазии подводит звукоряд, Товарищи слезают с фотоснимка И мертвыми ушами шевелят.


155

СТИХИ «ЛЕНИН»Птица Ленин кричит в болоте,Проклинает врага страны,И пикирует стриж в полете,Чтоб испачкать ему штаны,И стучатся зубами в стеклаТо ли мертвые черепа,То ли рыла кровавой свеклы,То ль развесистой клюквы пасть.Ленин рыщет внизу в овраге,В серый мех вплелась седина,Прибавляя опыт к отваге.Рвет добычу его жена,И дрожат сквозь стекло роллс-ройсов,Иномарок наверно, блядь,Мокрожопые дуры в кольцахИ привыкшие их ебать.Телевизора сдернув провод,Расправляет плеча народ,И весной нырнувшая в омутРыба Ленин ломает лед.


156

алекСандР шнуРов (сталкер, штат ПеНсильваНия)

ДОКУМЕНТАЛЬНАЯ ПОЭМА

Часть 1

В жизни много печали, ибо дана она для радости. Смысл жизни — в радости. И красота — путь к ней. Ни за какие земные коммуникации не променяю я связь с Меоном.

Семнадцатого апреля 1955 года в Москве на Арбате в роддоме имени Грауэрмана у интеллигентной мамы от еврейского папы родился маль-чик. Советский народ отдыхал после напряжённого трудового дня и не знал, что на свет появился выдающийся художник двадцатого века, оставивший неизгладимый след в художественной жизни Москвы семидесятых-восьмидесятых годов. Это был я.

Родители страстно хотели, чтобы я стал инженером, как папа, а не как дедушка — папин папа, который с четырнадцати лет бесконеч но предан но сражался за великие идеалы Революционной Родины, окон-чив свою долгую и содержательную жизнь в тюрьме за капиталистичес-кое отношение к социалистической собственности.

Мои русские родственники считали, что я рос слабым, болезненным, еврейским мальчиком. Перенесенный мною в пятилетнем возрасте инфекционный менингит, серьёзно изменил моё отношение к жизни и отношение ко мне окружающих. Я плохо реагировал на звук, запах и цвет. Люди мне были непонятны, а большие их скопления пугали. Я любил покой, тишину и темноту, в которых хорошо ориентировался. Свет приносил мне невероятные мучения. Всё, что я видел вокруг себя, всегда менялось и не становилось постоянным. Периодически, выгляды-вая в окно, я не узнавал высотного дома на Смоленской, его постоянные превращения побуждали меня прятаться в тёмных углах. Этот город в городе по ночам оборачивался чудовищем, загорающимся тысячью глаз, следящих за мной.

В праздничные дни многоликий монстр устрашал своей силой. Громоподобные вспышки ужасных огней, называемых салютом, озаря -ли его тело, и оно вспыхивало, искрясь и играя чешуёй окон. Я думал — это конец.

Бабушка успокаивала меня рассказами о другом мальчике, благода ря которому, дети любят салют. Она была маминой мамой и нежно любила меня, прививая любовь к радости жизни, которую я не любил.

Когда я родился, то начал сильно кричать от ужаса и до смерти напу-гал этим маму. От страха она затыкала мне рот фруктами. С тех пор я не ем фруктов по собственному желанию и живу без витаминов. Много раз разные люди уговаривали меня съесть хотя бы яблочко. Они расска-зывали много полезного о различных достоинствах и вкусовых качест-


157

вах фруктов, необходимых человеку. От таких разговоров мне снова хотелось кричать от ужаса потому, что я чувствовал себя ребёнком в их руках. Приходилось сдерживаться, ведь я стал большим, а большим не полагается кричать как ребёнку. Зато теперь мне хотелось их убивать, чтобы в муках смерти они кричали как дети.

Бабушка считала, что я — юный ленинец и не должен прибегать к индивидуальному террору, тем более по собственному желанию.

Человек сталинской закалки, всю жизнь проработавший на руко-водя щей партийной работе в городе Ульяновске — родном городе Ленина, бабушка хотела, чтобы я всегда и во всём походил на Ленина и был готов к массовому террору. Всю свою любовь и молодую жизнь бабушка отдала делу Ленина-Сталина, а когда их разделили и Сталина вынесли из Мавзолея, бабушка состарилась и заболела раком от горя. Остаток своих дней бабушка посвятила мне. И если бы не я, — бабушка бы умерла. Она была жива только мною, не доверяя моё воспитание родителям.

Её чувство долга и партийная принципиальность не позволили мне ускользнуть от ответственности в совместной борьбе за звание самого Человечного Человека.

Пламенная вера в Коммунизм и горячая любовь к Коммунистической партии навсегда выработали в бабушке убеждённость в правоте. Моральный кодекс строителя Коммунизма она считала основным зако-ном и ставила выше уголовного и процессуального кодексов. Мастер своего дела и понимающий педагог, бабушка Пелагея полагала полезным приучить меня с малолетства к мужским занятиям и решила начать моё военное обучение с дела. С этой целью она отвезла меня в военный горо-док, где-то возле города Краснодара, а может быть и Пензы, к своей род-ной сестре — жене командира полка, которая всю жизнь сопровождала своего мужа на его боевом пути и родила ему двух сыновей. Старший сын со дня на день готовился стать военным, а младший собирался пойти дорогой отца и старшего брата в недалёком будущем.

Навсегда запомнилось, — идут танки. Они уходят за горизонт. И командир полка говорит: «Запомни, сынок на всю жизнь, — наша цель — Коммунизм!»

Навсегда образ горизонта и Коммунизм слились в моём сознании воедино.

Это случилось за два года до того как я заболел менингитом. Солдаты и офицеры называли меня сыном полка и всё время баловали, заменяя мне родителей. Они кормили меня вкусной солдатской кашей и брали с собой в танк. Там, внутри таинственной темноты грозной машины я чувствовал себя покойно — толстая броня защищала от мира. Там я хотел жить и готов был умереть за это. И пусть бы меня схоронили в танке. Но о такой могиле можно было только мечтать. Случай убедил меня в том, что покоя нет нигде, а особенно в танке.


158

Однажды младший сын командира полка, назвавшись моим дядей, повёл меня на кладбище — показать могилы мёртвых людей.

На кладбище никого не было. Стояла сухая тёплая погода, лучи полуденного солнца припекали и слепили меня, клонило ко сну.

Дядя повёл меня на другой конец кладбища. Он обещал показать осо-бую могилу. Путь туда был длинным и я подумал, что мы заблудились.

Всё чаще на нашем пути попадались не ухоженные, заросшие высо-кой травой могилы. Я хотел остаться один и спрятаться в траве. Но дядя крепко держал меня за руку и уводил всё дальше и дальше. Убежать я не мог. И вдруг мы пришли к необычной могиле. На могиле лежал могучий камень. Камень был светлым и торжественным, пятна солнца, прогля дывающего сквозь листву старых деревьев нежно и медлен но сколь зили по его кристальной поверхности, озаряя грани его вели-чествен ной формы сахарным сиянием, искрящиеся лучи преломлён-ного света приятно кололи глаза. Это была она. Предо мною предстала башня танка. И у неё была каменная пушка с чёрной дырой, прико вываю-щей взгляд и манящей в заповедную глубину могилы. Ошеломлённый увиден ным, я поддался могильному очарованию и больше ничего не хотел.

И я спросил дядю: «Дядя, дядя, там мертвец в могиле?»Он тихо ответил: «Да». Тогда я спросил: «Дядя, дядя, а зачем ему

дыра в пушке?» А дядя сказал: «Здесь нельзя говорить, здесь молчат», — и страшно изменился в лице. Я стал ждать что будет. Дядя показал ся мне чужим и сам как будто превратился в камень.

Чуть повеяло лёгким ветерком, листья деревьев затрепетали, зашелесте ла трава, зашептала природа.

Дядя выпустил мою руку и больше не держал. Я онемел. Внутри могилы послышались свистящие звуки. Неужели мертвец шевелится?

А потом из пушки выползла огромная чёрная змея и стала на меня смотреть очень внимательно. А на дядю она даже и не взглянула.

Я тоже замер на месте и не мог с него сойти, как дядя. Внутри у меня стало холодно и сладко. И я заметил — мы с ней знакомы давно, да только не могу вспомнить имя её. Она смотрела на меня серьёзно, родны ми печальными глазами и хотела, чтобы я её приласкал, ведь она была такая скользкая и красивая. Мы сразу полюбили друг друга, как любили когда-то давно, только не знаю где. Змея звала меня в далёкое и близкое, что дальше и роднее горизонта и коммунизма. Она понимала меня, как никогда не поймут родные и близкие. Засияли глаза её лучезар-ные счасть ем. Послышалась неземная музыка и зазвучала прямо в моей голове, и услышал я милый голос своей ненаглядной — это пела мне моя змея о тоске неизбывной и радости встречи со мной. Но дядя что-то нашёптывать стал, да не себе под нос, а мне на ухо. А змея моя тогда на него зашипела, и звуки музыки оборвались, умолкла змеиная песнь. Окинула она дядю взором, полным презрения, и стала раскачиваться

Александр Шнуров


159

из стороны в сторону. Очи её прекрасные засверкали гневом и болью, с новой силой заиграла музыка, — музыка горькой разлуки и крушения всех надежд и змея моя возлюбленная, страстно извиваясь танцева ла мне свой прощальный танец любви. Спугнул дядя мою нечаянную радость и не успел я поцеловать на прощанье свою суженную в уста её сладкие, — ускользнула она шёлковой лентой в башню надгробную.

Взял меня дядя на руки и понёс, и понёс, и понёс, как он заявил от греха подальше в часть. А я всю дорогу рыдал о горе своём и прокля-той жизни и не мог успокоиться.

Дядя, как умел, утешал меня и уговаривал забыть о любимой. И так её ругал — и змеёй подколодной, и тварью из семейства гадов, и мерзким словом Гадюка, будто ядом жалил. Сердце моё сжималось от гадости.

И вот вернулись мы в часть: я — обессиленный, дядя — задумчи-вый, о событии рассказывает — виноватым себя клянет. Вроде как проштрафил ся. И обещает, что это больше не повторится. Ну, побрани ли нас за непослушание, видят — я, как не свой сделался. Поняли тогда — беда пришла.

А бабушка Пелагея Гордеевна всем открыла глаза на случившееся: «Приворожила змеюка проклятая внука единственного».

И приняла ответственное решение — увозить меня поскорее из места нехорошего, иначе змея не отвяжется и сама приползёт в военный горо-док по зову сердца за своим избранником.

Недаром бабушка была посвящена в тайны Сталинской инквизиции. Она ведала — раз уж случилось непоправимое, — нужно вред обернуть на пользу. Змею — убить, а с меня чары снимать.

Больше я жить не хотел и мечтал умереть. Но я искал смерть кра-сивую, потому что простая смерть меня не радовала. Бабушка видела всё насквозь и тягу к красивой смерти во мне поддерживала. Смерть от яда оправдывала лишь в одном случае, — когда герои кусают ампулу с ядом, зашитой в воротник, дабы избежать мучительной смерти и не выдать врагу военной тайны. И открыла мне бабушка тайну имени той, которую я полюбил больше отца с матерью и назвал своей наречённой: «Зовут её Фаня Каплан, именно она стреляла из-за угла в спину Ленина отравленными пулями, ибо у врага народа всегда одно и тоже лицо, хотя и ходит он под разными масками и имя ему — Змей-Искуситель».

Бабушка внушала незыблемое: «Лишь та смерть красива, которая побеждает смертельно опасных врагов».

«Смертельно опасный враг достоин казни, а не победы над жерт-вой!» — говаривала она.

Вслух читала и в пример ставила юного героя Гражданской войны, детского писателя Аркадия Гайдара. Как приговор читала. Учила бабушка слепой вере в победу, — учила победу заговаривать, заговорам учила. Умела заговаривать.

Документальная поэма


160

На примерах юных героев-пионеров, всегда готовых умереть во имя красивой Идеи, веру в красивую смерть укрепляла. И мальчики умира ли смертью лютой, мучительной, врагов побеждая, смерть побеждая, легенду по себе оставляя, новую жизнь созидая.

Не в этом ли и смысл жизни, чтобы смерть не была ненужной и пото му не красивой, что красивая смерть всегда порождает новую жизнь — красивее прежней?

СКАЗАНИЕ О ЛЕНИНЕМоя родная бабушка знала тайну Вечной Жизни. Она беззаветно

хранила её в своём сердце и хотела успеть передать её мне до смерти. Она чуяла близкую смерть и ждала её. Когда смерть пришла, — бабушка умерла. Мёртвую бабушку я больше никогда не видел.

Больше всего на свете бабушка любила Ленина, Сталина и меня. Любовь её была безгранична, и она отдавала ей всю себя без остатка.

Бабушка установила в семье культ моей личности, полагаясь на автори тет Ленина-Сталина, и зорко следила за тем, чтобы никто не мог меня разоблачить.

Над моей детской кроваткой бабушка повесила красивый портрет кудрявого ребёнка и сказала: «ЭТО ДЕУШКА ЛЕНИН!»

Перед сном бабушка становилась на колени в изголовье моей кроват ки, поднимала глаза к портрету, долго и тихо что-то шептала чужому ребёнку и нежно целовала нас в лобики. Я очень привык к этому. И сразу засыпал. Бабушка этому радовалась. Когда я просыпался, я цело-вал Ленина и бабушку. Бабушка была счастлива, а я приходил в восторг. Она очень хорошо меня понимала. Ей нравился детский лепет — скоро я начну говорить, значит — я слушаю!

Как сейчас слышу ласковый голос бабушки. Она рассказывает о маленьком мальчике, который умер за счастье всего человечества. Благодаря ему и я появился на свет. Не будь его — и меня бы не было. И имя ему — маленький Володя Ульянов (Ленин).

Постепенно смысл слов начинал до меня доходить. Я научился говорить быстро. Я говорил хорошо. Я говорил хорошее. Я хотел знать, почему бабушка называет девушку Ленина мальчиком Володей? Но я боялся рассердить бабушку. Лёжа в детской кроватке, я внима-тельно всматривал ся в портрет Ленина — пусть откроет мне правду. Таинственное молчание было мне ответом.

Что хочет сказать этим девушка Ленин? Неужели я её плохо целую?Буду целовать её крепко.ЦЕЛОВАТЬ ЛЕНИНА ПО-ЛЕНИНСКИ!ЦЕЛОВАТЬ ЛЕНИНА ЛЕНИНСКИМ ПОЦЕЛУЕМ!ЦЕЛОВАТЬ ЛЕНИНА ПОЦЕЛУЕМ ЛЕНИНА!И я стал её целовать. Поцелуи мои стали крепкими. Губы мои стали

крепкими. Страсть моя к поцелуям стала крепкой. И вера в волшебную



161

силу поцелуя стала твёрдой. Ошеломлённый поцелуями, я замирал ни жив, ни мёртв, чувствуя на своих губах губы Ленина. И растворял ся в поцелуе без остатка, будто знал её всю жизнь, и была она мне в той жизни больше чем сестра. Приворожила она меня — ангел в девичьем обличии, хранитель моего детства. Я так любил её, как никто никогда никого не любил. Заболел я любовью к Ленину и от такой любви заболел. Болезнь оказалась инфекционной — серозный менингит, — таково медицин ское заключение консилиума врачей. Председатель реанимацион ной комиссии предупредил — мальчик может остаться жить. Жить он будет плохо, но не долго. Голова его будет плохая и тяжё-лая, и он не сможет ею думать, а только есть с посторонней по мощью. Какать и писать будет в штаны, часто и повсюду. Рвать его будет неожидан но и беспричинно. Много горя через него увидите. Но вы этому не верьте. Терпите. Надейтесь и ждите. И воздастся вам по заслу-гам. Бабушка ему не верила.

МАННАЯ КАШАМоим первым врагом была манная каша. Её неконсистентная

плотность с постоянно попадающимися неразваренными котяшками переплё вывала по мерзости вкусовые ощущения соплей, которыми я часто захлёбывался после выздоровления от менингита. Бабушка при-творным голосом, считая ложки, приговаривала: «третью съешь за деу-шку Ленина, четвёртую — за дедушку Сталина, шестую — за Будённого.» Кашевая бесконечность не уменьшалась, пробуждая во мне ненависть к вождям Советского народа. Бабушка помогала мне одолеть Манную кашу, и в воспитательных целях, изредка клала себе в рот ложку-дру-гую, личным примером стараясь привить любовь к моим мучителям.

И я спросил бабушку, — кого она больше любит, — меня или деву-шек? Мой вопрос чуть не убил бабушку. Она остолбенела от неожидан-ности и слова застряли у неё в горле. Бабушка подавилась манной кашей. Она не могла дышать и во все глаза глядела на меня в немом изумлении.

А когда хорошенько прокашлялась и дар речи к ней вернулся, она немного помолчала и начала: «Начать с того, что ты ещё малень-кий и вряд ли сумеешь понять как следует зачем нужно есть манную кашу, — всё равно, что ничего не сказать. А сказать нужно так много! Ну так слушай. Дело тут совсем не в манной каше, а в том, как правильно её есть. Если ты ешь кашу просто так, — она не вкусная. А если ешь её за деушку Ленина, — это совсем другое дело. ЛЕНИН ЖИЛ, ЛЕНИН ЖИВ, ЛЕНИН БУДЕТ ЖИТЬ! И если ты не будешь есть манную кашу, то сильно огорчишь деушку Ленина. Потому, что он умер за счастье всех детей и ты должен быть ему благодарен за это. Ведь без него и тебя бы не было. Благодаря деушке Ленину и ты появился на свет. Я в тебе сер-дца не чаю, и ему предана до гроба — а люблю я вас одинаково, потому



162

что вы — моя родная кровь. Ведь в каждом из нас есть капля крови Ленина и вся наша кровь без остатка принадлежит этому человеку. И хотя деушка Ленин вечно живой и от времени не старится, — не будешь есть манную кашу, — он не проснётся, когда придёт коммунизм.»

Из всего сказанного бабушкой я понял главное — девушка Ленин — моя родная мама в молодости . Это её портрет висит над моей кроват-кой. И если я не буду есть манную кашу — она умрёт. Непонятным оставалось одно — почему бабушка называет маму чужим именем и считает её вечно живым покойником, скрывая её настоящее имя? Я был потрясён услышанным. И тогда бабушка пообещала отвести меня к девушке Ленину в Мавзолей. Бабушка строго предупреждала, чтобы я не баловался и не писал в штаны, — этого делать в Мавзолее нельзя! На Мавзолей я возлагал большие надежды — я думал, что Мавзолей — это волшебная страна, которой управляет прекрасная фея — девушка Ленин — а на самом деле моя настоящая мать. Родную маму полагал ложной, заколдованной злым волшебником. Я мечтал разыскать свою настоящую мать и попросить у неё разрешения остаться в волшебной стране. Но я боялся её гнева, — ведь я был тем самым мальчиком, кото-рый не ел манную кашу.

И вот наступил долгожданный день, когда мы пошли к Ленину. Я простился с ничего не подозревающими родителями, думая, что больше никогда их не увижу. В этот день я съел всю тарелку манной каши, чтобы девушка Ленин осталась довольна, однако папа с мамой забеспокоились — не заболел ли их ребёнок и не хотели меня отпускать с бабушкой. Бабушка убедила их не тревожиться, сославшись на благо-творное влияние Ленинских идей на подрастающее поколение.

МАВЗОЛЕЙ ЛЕНИНАБабушка повела меня к Ленину в Мавзолей. Она сказала, что

Мавзолей — самое Священное Место на Земле, и стоит он на самой Большой и самой Красивой Красной Площади, а внутри его лежит самый Великий и Мудрый Человек, и к нему идут люди всей Земли, и так будет всегда, потому что Он дал им счастье и теперь никогда не умрёт.

ОН ВЕЧНО ЖИВОЙ и поэтому его нельзя хоронить.Нескончаемыми потоками идут к Ленину люди. Со всех концов

Земли вбирает в себя людскую силу Великая Человеческая Река. Ручьи и реки, истоки и притоки её несут своё течение к Гранитным Берегам Мавзолея, чтобы соединились они в единое русло ЖИВОЙ ВОДЫ и омывали мёртвое тело ВОЖДЯ, воскрешая его к ВЕЧНОЙ ЖИЗНИ.

Живая Вода стремится к Сердцу Нашей Родины. Живая Вода подхо дит к Сердцу Нашей Родины. Наша Родина — СССР. Живая Вода поступает в Сердце Нашей Родины. Сердце Нашей Родины — Москва. Сердце Москвы — Кремль. Живая Вода подступает к Древним Стенам Кремля. Стены Кремля — Красные. Живая Вода



163

устремляет ся к Красным Стенам Кремля. Сердце Кремля — Красная Площадь. Живая Вода вступает на Красную Площадь. Сердце Красной Площади — Мавзолей Ленина. Живая Вода течёт по Красной Площади к Мавзолею Ленина. Мавзолей Ленина — Красный. Живая Вода впадает в Мавзолей Ленина. Сердце Мавзолея Ленина — Ленин. Живая Вода втекает к Ленину. Ленин — Красный Вождь. Живая Вода омывает мёртвое тело Ленина, — у Ленина нет сердца. Живая Вода воскрешает Ленина, — у Ленина нет сердца. Живая Вода — Красная. Ленин — Вождь Красных. Живая Вода — Кровь.

Люди отдают свою кровь Ленину, — у Ленина нет сердца. ЛЕНИН — СЕРДЦЕ ВСЕГО ЧЕЛОВЕЧЕСТВА. Слившись друг с другом, единством воли мы движимы чётким

пульсом мирового кровообращения. Я слышу его призывный набат. И серд це моё подчиняется строгому ритму. Я готов отдать свою кровь до последней капли Ленину.

Рука бабушки вцепилась в мою руку и не отпускает. Костяшки паль-цев её холодеют. Кровь стынет в наших жилах. Мы отдаём её Ленину. Тела наши каменеют и застывают в камне Красной Площади.

Монолитна очередь к Ленину. Строго и ласково взирают на нас каменные герои похороненные

у Кремлёвской стены, одобряя нашу волю. Они — как мы. Мы — как они. И я — это уже не я. И бабушка — это уже не бабушка. Мы видим свою кровь. Она красная, как цвет наших знамён. Наша кровь видит нас. Наша кровь знает нас. Наша кровь ведёт нас. Мы все — одной крови. Мы — кровь всего человечества!

ДЕТСКИЙ САДНа следующее лето после армии родители отправили нас с бабуш-

кой в детский сад и наказали ей строго настрого глаз с меня не спус-кать. Да только усмотреть она за мной, как ни старалась — не сумела. А всё потому, что легла на её плечи забота тяжёлая. Назначили бабушку нянечкой — поручили нянчить чужих детей. А были они маленькие-маленькие, и было их много-много. Бабушка их всех одинаково любила, как родных внуков, и ласково звала «внучатами Ильича». И дети были веселы и счастливы этим.

Очутилась бабушка на старости лет в детском саду — и это не случай но. Раньше бабушке никогда не приходилось заниматься малень-кими детьми: всю свою жизнь бабушка имела отношение к воспита-нию только взрослых людей. Многие годы под руководством товарища



164

Сталина, возглавляла бабушка партийную организацию в родном городе Ленина, можно сказать, была не только землячкой самого великого человека на земле, но и заменяла его по месту рождения. При бабушке город становился ещё прекрасней, и товарищ Сталин оставался бабуш-кой доволен. Всегда и во всём бабушка смотрела на вещи глазами Иосифа Виссарионовича, ведь по долгу службы ей приходилось ставить свою подпись под приказами о расстрелах врагов народа. Вот так всегда и быва ет, когда смотришь на вещи чужими глазами — становишься как бы этим человеком. И любишь уже не себя, а этого человека. А человека этого любило очень много людей. Сейчас-то он конечно разоблачён, а тогда это было не просто, почти невозможно. И тем не менее дошла очередь и до него. Правда посмертно.

Когда Сталин умер — случилось непоправимое. По радио объявили о заходе солнца и кончине отца и учителя. Почуяла бабушка нелад-ное — сердце её леденеет. На груди проступило красное пятно и больше не сходило. Вещее сердце бабушки изведало — пришёл конец.

Похолодело и стало остывать пламенное сердце бабушки. Губы её посинели, вокруг глаз всё почернело, а кожа стала пепельно-серой. Зябко себя чувствовала бабушка даже летом. Ноги её коченели, руки стыли. Ей не хотелось жить. Она должна была умереть. Но верила бабушка — жить надо, хотя бы для счастья других людей. Но чем могла осчастли-вить бабушка людей, когда она им стала больше не нужна? Оставалось последнее — служить детям и ими жить.

В детском саду бабушка как будто помолодела. Порозовели её щёки, сошла мертвенная синева с губ, очистился взгляд. И сквозь тяжёлую печаль начала проступать нежность. Оттаяло и отогрелось детьми серд це бабушки. И всё было бы хорошо, если бы не стало так плохо.

Выдали мне в детском саду панамку и велели её носить. Все дети носили такие панамки и не роптали. А в моей панамке было что-то нехоро шее. Какая-то тяжесть исходила из неё и входила в голову. Панама была заколдована. Изготовили её злые люди для зла. И была злом панама. И зло было панамой. Не стало мочи терпеть панаму и пожаловал ся я бабушке: «Смилуйся бабушка, Пелагея Гордеевна, — погубит она меня». Пытливо заглядывала бабушка в мои глаза и читала в них грусть и мольбу о спасении. И недоумевала — где это видано, чтобы панама могла человека несчастным сделать? И такие слова говори ла: «Ты носи её, не снимай, сокол ясный, а снимешь — солнце головку напечёт, тогда сол-нечный удар хватит. Ты взгляни на её покрой. Ужели не хороша? Раньше таких не было. И смотри, друг мой заветный, не тревожь мне сердца, не огорчай бабушку». Только горькими её слова показались, и доводов её я не принял.

Осенило разом прозрение — не одного меня погубить хочет панама. Всех детей она портит незаметным способом. Тревожно стало — как же



165

другие дети? Но заняты дети своими делами: кто, как и чем писает и ка-кает и всё ли в порядке.

Я начал слабеть: скоро голова перевесит тело, а бабушке стыдно перед другими внучатами — укором смотрит в мою сторону, слова доброго не вымолвит. Не чаял обидеть я бабушку. Готов был погибнуть смертью лютой. Извела панама вконец. Терпел панаму, терпел проклятую, даже когда не хватало сил. Не хватило сил и терпеть. Предал я бабушку, пре-дал милую — утопил панаму в ночном горшке. Уж лучше бы самому утопиться. Да не глубок горшок — дно близко. И спать пошёл.

А на утро, только глаза приоткрыл, вижу — аккуратно лежит злопо-лучная в изголовье кроватки и на меня смотрит, только не пахнет сов-сем. Она ли?

Мысли отягощали голову, голова тяжёлой сделалась и тело переве-сила. Упал я тогда с кровати и больше уж не вставал. Перестал узнавать бабушку.

Так постигла меня кара за содеянное — пришла смерть. Только не испугала она бабушку — сама её испугалась. Бабушка её совсем не боялась — изучила как врага. Уж чего-чего, а смерти бабушка навидалась, Смерть приходила — делала что могла. Она меня от могилы тогда уберегла, Любви не растраченной силой Жизнь молодую спасла. Коня она остановила, С разбегу его запрягла В телегу меня положила И в город в больницу свезла Но не манила дорога, не радовал лес, Я умирал понемногу и не ждал никаких чудес. Однако чудо случилось. Советская Власть помогла, Гуманная и бесплатная медицина в то время у нас была. Белая больничная палата приняла меня, на больничной койке Не погибнул я. Некрасивой смертью не убить меня. Злобным тем Инфекциям не сгубить меня. И врачам Советским не лечить меня. Палачам кровавым не казнить меня. Но чудесной силою озарился я, менингитной милою восхитился

я, и постиг я главное всем смертям назло: мозгу воспалённому многое дано! А врачей консилиум утверждал своё — у болезни этой только лишь одно — или лечь в могилу иль с ума сойти, с этакой болезнью жизни не пройти. Но воскрес я заново, смертью смерть поправ, в чудном вос-кресении оказался прав. И теперь я заново на людей смотрю — никого



166

из близких я не узнаю. Всё как будто снова родилось во мне, будто бы до этого жил я как во сне. И тогда родители показались мне новыми людьми. Постепенно я к ним привык и даже стал называть папой и ма-мой. А бабушка куда то исчезла и больше я её никогда не видел. И вот, когда я выздоровел, папа показал мне ужасный портрет, похожий на Кащея Бессмертного и сказал: — «Это дедушка Ленин.» Горю моему не было предела — детский разум отказывался понимать, как могла такая хорошая девочка превратиться в такого лысого дедушку?!

Страшную тайну открыла мне мама: у бабушки как и у меня выпали передние зубы и она не могла правильно выговаривать слова.

АРБАТПосле выздоровления от менингита меня начали привлекать покой-

ники. Своим молчанием и неподвижностью. Наверное я не стал бы удивляться, если бы они вдруг встали из гроба, ведь многие из них приходи ли ко мне по ночам. Я был уже взрослым ребёнком и умел отличать день от ночи. Ночью покойники были более прозрачными и не пахли. Они умели ходить и смотрели на меня. Днём картина меня-лась. Покойники казались очевиднее живых. А один покойник поразил меня своей необычностью. Когда его хоронили он лежал в гробу в очках и улыбался. Он казался живее всех живых. И тогда я обнаружил, что живые только называются людьми, внешняя их беготня и крикливость не могли обмануть и отвести глаз, — на самом деле они покойники и смерть им совсем не нужна.

Мы жили на Арбате в доме, в котором располагался зоомагазин. Когда не стало бабушки, родители всерьёз взялись за моё перевоспитание.

— «Хватит ему морочить голову сказками о подвигах юных героев-идиотов», — сказал папа. — «Мы поведём тебя смотреть на зверей и птиц», — сказала мама. И мы отправились всей семьёй в зоомагазин нашего дома. В двух здоровенных витринах, выходящих на улицу пол-зали две длинные белые змеи и не знали куда себя деть. Наверное никто не хотел их покупать. Они показались мне малопривлекательными и немно го противными. А внутри зоомагазина обитали другие представи-тели животного мира. В клетках сидели птицы и пели пронзитель-ными голосами. Их шумное пение раздражало. В другой клетке жила белка. Всё время она бежала внутри колеса, тщетно пытаясь убежать из своего домика. И сколько бы она ни бежала, — не трога лась с места. Я почувство вал себя лисой, зашедшей в меховой магазин. Несгибаемая воля к свободе вызывала моё уважение и сочувствие к белке. Её мучи-тели, уверенные в своей силе подрывали мою веру в разум взрослых людей. Смотреть на этот ужас я больше не мог. Устроив истерику в торго-вом зале, я заставил родителей увести себя домой. Я стеснялся спраши-вать родителей почему людям нравится мучить животных и глядеть на их мучения, ведь моим родителям даже не пришло в голову заступить ся



167

за несчастных зверей. Я мечтал о том, чтобы вырасти и спасти из неволи маленьких мучеников, таких же как и я, которым не посчастливилось родиться в этом мире. Однажды я оказал ся свидетелем и участником одного чудовищного события, которое подтвердило мои представления о порочной связи взрослых людей с животным миром. Когда бабушки не стало, родителям ничего не оставалось делать как отпускать меня гулять во двор одного. И вот зимой, во дворе нашего дома внимание моё привлекла длинная белая сосулька. Я очень любил сосать сосульки. А родители запрещали мне это делать. Они говорили, что сосульки являются запретным плодом, но мне они напоминали сразу два лакомс-тва — леденцы и мороженое. Я очень обрадовался, увидев такую боль-шую сосульку и сразу же сунул её себе в рот. Только начал сосать, как увидел странное утолщение на её конце. Пригляделся я и вижу — голова змеи, ещё пристальней стал разгля дывать сосульку — змея. Значит змея оказалась хитрее своих угнетателей и сумела убежать из нашего зоомагази на. Наконец став свободной, змея попала в ледяной плен, замёрзла и умерла. Выхода всё равно нет — подумал я. Когда родители узнали эту историю они сказа ли, что у змей холодная кровь и если они замерзают, то не погибают, а засыпают зимой как многие животные, но как только приходит весна они отогреваются на солнце и просыпаются, и уползают по своим делам. Не мог я дождаться следующего утра — идти гулять. Не терпелось отогреть змею на своей груди. Выбежал я во двор. Пошёл к змее. Нашёл змею и начал отогревать её сначала своим дыха-нием, а за тем стал засовывать себе под шубу. За этим занятием меня застали какие-то тётеньки. Они начали кричать на меня: «Мальчик, ты простудишься». А самая жестокая из них выхватила из-под моей шубы сосульную змею голыми руками и швырнула её в кирпичную стену. И разбилась вдребезги спящая в ледяном гробу на мелкие кусочки. А один осколок льда попал мне в глаз, и я заплакал от горя, испугавшись, что могу превратиться в жесто кого принца с ледяным сердцем — вос-питанника снежной королевы. «Лучше бы вы её поцеловали, тётя», — сказал я ей и вытер слёзы. Другие тёти почему-то засмеялись, а та, что убила спящую змею, поцеловала меня и что-то липкое и пахучее пере-шло с её губ на мои. Губная помада — догадалась мама и подозрительно посмотрела на меня, когда я вернулся домой.

С этого момента я начал обращать своё внимание на людей женского пола. Одна девочка из соседнего двора сказала, что женщины — это люди которых ебут. Поверить в такое я не мог. Однако, она делом пыта-лась убедить меня в своей правоте и с этой целью в меня влюбилась. Это была её первая любовь. Звали её Марина, к тому времени ей уже исполнилось шесть лет. И хоть была она младше меня на целый год, ей всё время не терпелось стать женщиной. Она была очень хорошая, другом была хорошим. Мы с ней сильно дружили. Вместе по крышам лазили, вместе старух дразнили, вместе кормили голубей. Иногда с други ми



168

мальчиками в подвале варили свинец. В общем, как говорит ся, была она своим парнем. Бывало, забежишь за ней к ней домой — айда собак гонять! Или она за мной заскакивала — слабо котам яйца крутить? Так бы и продолжалось, если бы не приспичило ей ебаться. Я испугался, а как же дружба — разве можно друзей ебать? А она успокаивала меня и такие слова говорила, что друг ёбаный — это самый верный друг, а ебля только укрепляет дружбу и тогда она перерастает в любовь. Я ей не сразу поверил. Ебля меня пугала и от этого сильно тошнило. Но она меня уговаривала попробовать хотя бы один разочек и, если мне понра-вит ся, то жить без этого я уже не смогу. Уговаривала-уговаривала, умело уговаривала, умела уговорить. И, наконец, уговорила. Но не вышло из дела этого ничего хорошего. А она не обиделась и обещала меня всё равно любить. Выполняла она своё обещание честно, до той поры, пока её мама не запретила ей дружить с мальчиками.

ОТЧЁТ О РАБОТЕ ПО ПРЕВРАЩЕНИЮ ОБРАЗОВ ЧЛЕНОВ ПОЛИТБЮРО ЦК КПСС В АНТИОБРАЗЫ

Я выписался из городской психбольницы №15 в 1974 году с диагно-зом «ПАРОКСИЗМАЛЬНАЯ ГОТОВНОСТЬ» и сразу пошёл на КРАС-НУЮ ПЛОЩАДЬ к ЛЕНИНУ. К нему не пускали. Мавзолей не работал. У мавзолея стоял Владимир Титов. Непонятно зачем. К ЛЕНИНУ он был непричастен. Внешнее сходство с молодым вождём революции ничего не значит. Внутреннее — наоборот. Титов очень красиво картавит голосом Ленина, не подозревая об этом. Говорить с ним просто и страшно. Будто в пустоту обращаешься, а она тебе отвечает. И я спросил: — «Видишь, стоит мавзолей Ленина?» И он сказал: — «Вижу!» -Видишь к Ленину не пускают? И он опять сказал: — «Вижу». И я торжественно обещал ему: — «Больше ты этого не увидишь!». СКОРО КАЖДЫЙ ЧЕЛОВЕК СМОЖЕТ САМ К НЕМУ ПРИЙТИ И ЛИЧНО УВИДЕТЬ, НО НЕ В МАВЗОЛЕЙ, А В КРЕМЛЬ.

Настала пора ОЖИВИТЬ ЛЕНИНА! Вырвать его из объятий вечности и вернуть к земной жизни — задача, равносильная повороту времени вспять и воскрешению мёртвых.

НАУКА БЕССИЛЬНА ПЕРЕД ЧУДОМ, И ТОЛЬКО ИСКУССТВО СПОСОБНО ВОСКРЕСИТЬ ЧЕЛОВЕКА.

Изучение законов времени — задача художника и ключ к понима-нию искусства.

Проводя эксперименты научного порядка в области искусства, я наблюдал результаты влияния времени на развитие изображений. Внимание обострилось и взору становилось доступно отмечать сильней-шие превращения изображаемых от малейших искажений их изображе-ний. Свои опыты я назвал «художественное вычисление», а в качес-тве исходного материала избрал «фотопортреты Членов Политбюро ЦК КПСС».



169

НА НИХ СОШЛОСЬ ВСЁ. Мне были нужны готовые изображения. И ОНИ БЫЛИ ГОТОВЫ. И только ждали меня в магазине «ИСКУССТВО» на Арбате. Я искал

изображения документальные, а не вымышленные. И ОНИ БЫЛИ ДОКУМЕНТАМИ ВРЕМЕНИ. И всем они были доступны. Даже художественная ретушь, приз-

ванная служить идеалам красоты, только подчёркивала правду психологи ческого портрета каждого члена. И этим они ничем не отлича-лись от других людей. А большой разницы между людьми я никогда не заме чал потому, что человеческая психология ограничивает челове ка и не даёт проникнуть в тайну жизни. Стирая портретное сходство с челове ческих изображений, я разрушал образную систему искусства и созидал систему Антиобраза, которая гласит:

ОБЕЗЛИЧИВАНИЕ ЛИЧНОСТИ = ОЛИЧИВАНИЕ БЕЗЛИЧНОСТИ.

Раньше в образах жили боги, но они не хотели выходить из образов к людям. Только чудотворные образы незримо помогали людям и спаса ли их от болезней, войн и смерти. Некоторые чудотворные образы источали слёзы, и люди воочию могли наблюдать как образы плачут. Художники того времени хотели, чтобы боги вышли из образов и жили среди людей. Они искали способ оживления образов по обра зу и подобию человека.

Так боги в образах превратились в людей. И ТАК ЧЕЛОВЕК ПОЯВИЛСЯ В ОБРАЗЕ БОГА. Человек зазвучал гордо. Стал человек богом. Много богов стало.

Тесно богам стало. Устали боги. Захотели боги снова людьми стать. А нельзя!

Решили считать себя «ПОЛОЖИТЕЛЬНЫМИ ГЕРОЯМИ». Члены Политбюро цк кпсс оставались последними образами

«ПОЛОЖИТЕЛЬНОГО ГЕРОЯ». Но народ смеялся над ними и считал их героями отрицательными.

ТАК В ОСНОВУ АНТИОБРАЗА Я ПОЛОЖИЛ ОБРАЗ ОТРИЦАТЕЛЬНОГО ГЕРОЯ С ЦЕЛЬЮ ЕГО ИСПРАВЛЕНИЯ.

Исправление образа отрицательного героя подобно украшению уродства и равнозначно задаче воскрешения мёртвых. Учение об Антиоб-разе утверждает:

КРАСОТА УРОДСТВА = ЖИВОЙ ТРУП.

Преимущество антиобраза перед образом несомненно. Проще бога изобразить, чем заставить мёртвого плясать. Безличностная сила таится в личинах обезличенных и заставляет их шевелиться. Подверженные обезличиванию подобны зеркалу. Посмотришь на них и увидишь себя. Долго смотреть будешь — и увидишь как ты себя



170

видишь. Значит ты попал в зазеркалье. Значит, ты — тоже зеркало. Значит, — они видят тебя!

АНТИОБРАЗ — ЭТО ВРАТА ЗАЗЕРКАЛЬЯ. Мои зазеркальные герои красивы и похожи на меня. Это я, многоли-

кий видел себя в личинах Членов Политбюро. Так, уходя в зазеркалье, я приобщался к основам колдовства и влиял на ход мировой истории. И природа подавала знаки, что я на верном пути.

Однажды случай вывел меня на живого члена Политбюро — товари ща Гришина. Наша встреча оказалась заранее не согласован-ной и в планы обоих не входила. Но ничего случайного, как известно, просто не бывает. Каждому из нас она несла избавление.

Получив предложение воспользоваться каналами дипломатической почты одного из враждебных нашим идеям государств, я начал гото-вить к отправке за рубеж первую серию опытов с Членами Политбюро.

По предварительной договорённости к назначенному часу я вышел на встречу со своим курьером. В руке я держал чёрный дерматино-вый футляр, в потайной стенке которого была спрятана секретная продукция.

Приближаясь к приёмной Верховного Совета СССР, я неожиданно обнаружил, что попал в зону оцепления милиции. Пропустив меня вперёд, по молниеносной команде старшего по званию, милиционеры сомкну ли свои ряды за моей спиной и отделили от народа. В ту же секунду, по мановению жезла постового регулировщика стал городской транспорт. Передо мной открывалось очищенное от людей простран-ство, и я впервые в жизни ощутил себя актёром на сцене, и к тому же под пристальным наблюдением.

— А вот это провал — подумал я. Значит — за мной следят. Стараясь отвести от себя подозрения, я продолжал движение в избранном направле нии, в глубине души надеясь, что это ошибка. Всё вокруг застыло. И только печатный шаг моих хромовых сапог, гулким эхом отражаясь от стен Библиотеки имени Ленина, нарушал мёртвый покой. Человеческий фактор масс следил за мной тысячью глаз, как будто мог заглянуть мне в душу. Народ с противоположной стороны улицы пока-зывал на меня пальцами.

ОНИ ХОТЕЛИ ПОСМОТРЕТЬ БЕСПЛАТНЫЙ СПЕКТАКЛЬ. А я никогда не хотел быть актёром. Игра на сцене не моё амплуа.

Если меня арестуют — заставят играть роль врага народа. А я мечтал дать народу счастье. Нелепое стечение обстоятельств могло погубить дело всей моей жизни и нарушить планы ВОСКРЕШЕНИЯ ЛЕНИНА.

Я шёл навстречу судьбе. А она поджидала меня на следующем шагу. Действие спектакля продолжало разворачиваться у парадных дверей Приёмной Верховного Совета. Стремительным шагом на сцену вышел товарищ Гришин к персональному автомобилю члена Советского Правительства. Подобно чёрному коту, в чёрной кожаной тужурке



171

времён чрезвычайной комиссии, я перешёл ему дорогу. Опешил това-рищ Гришин. Стал как вкопанный. Замер и я на одной ноге, заворожен-ный встречей нечаянной, словно бравый оловянный солдатик на своём боевом посту. Глаза в глаза упёрлись — не отвести глаз. В глазах судьбу читаем нашу общую. И что-то мне взор его показался нехорошим, с налётом печали сердечной, будто видимся мы с ним может в первый и последний раз, а там, — поминай как звали. И вроде и не рад он нашей встрече, пятится. И припал спиной к тяжёлым дверям Государственного учреждения, а в глазах мольба застыла немым вопросом. Как беспо-мощно чувствуем мы себя порой в вопросах жизни, когда дело касается нашей судьбы. Судьба вынесла ему суровый приговор. Готовый к нему, товарищ Гришин читал его в моих глазах. Приговор всегда заранее известен! Приведение его в исполнение неизбежно и осуществля ется в назначенный срок. Только не умел я о ту пору читать приговоры — этому предстояло учиться, учиться и учиться.

Искусство жизни требует жертв — НАРОДУ НУЖЕН ГЕРОЙ ДНЯ! Они хотели сделать из меня актёра, а я не хотел быть жертвой

народа. Слепцы, они не знают, что настоящий герой приходит из вечности.

Не лицедей я лгать народу своему. Судьба избрала меня на высокое служе ние народному счастью.

Я БЫЛ РОЖДЁН, ЧТОБ СКАЗКУ СДЕЛАТЬ БЫЛЬЮ. Искусство моё не театр. Не глумлюсь я над светлыми образами,

а обезличиваю их до неузнаваемости, ибо бесстрастность Востока отрица ет лицемерие Запада. А мои члены политбюро ни на кого не похо жи и даже на самих себя. Я превратил их в нули по завещанию великого Казимира и они стали Антиобразами.

Антиобраз товарища Гришина нёс на себе плохую печать. Это моя рука запечатала образ его на вечные времена. Но вины моей на нём нет — Антиобразы нерукотворны, а закон зазеркалья неумолим. Рука моя не имеет своей воли и как всё на земле подчиняется зазеркалью. Всё, что случается в жизни рождено за зеркальем. И я, — проводник его закона и слепое орудие его.

Член Политбюро ЦК КПСС товарищ Гришин через три дня после нашей встречи удостоился лишения звания Члена Правительства и был отправ лен на персональную пенсию.

Товарищ Гришин так и не видел своего антипода. А он был рядом. Небезынтересен в этой связи и случай с товарищем Машеровым.

Когда бытовая шелуха пала с его образа и истинная личина начала просту-пать сквозь его ускользающий лик, я услышал похоронный марш, — это глаза мои считывали зрительный код рождения его антиобраза и посы-лали его в музыкальную шкатулку моей головы. Через три дня това-рищ Машеров трагически погиб в автомобильной катастро фе. С тех



172

пор, когда умирают близкие мне люди, я заранее слышу похоронный марш и знаю, что он меня не обманывает. Приступая к образу Михаила Сергеевича Горбачёва, я тогда не знал, что он станет Генеральным Секретарём Коммунистической Партии Советского Союза и что светлое чело его отмечает особая печать — КРАСНОЕ ПЯТНО. Рука ретушёра скрыла его от народа, во избежание ложных кривотолков. Можно обма-нуть народ, пусть и из лучших побуждений, но зазеркалье обмануть невозможно. Грядущие события отражаются в зазеркалье прежде, чем они происходят. Зазеркалье толкнуло меня выкрасить лоб Михаила Сергеевича красной краской и он превратился в самого краснолобого вождя антиобразов Политбюро ЦКа КПСС.

Зазеркалье подобно тёмному царству. Свет меркнет в глубине его коридоров. Поэтому так важен просвет между зеркал. Он впускает луч света в тёмное царство. Сомкнутые зеркала не имеют отражений друг в друге. И это слепота зазеркалья, не доступная зрению человека.

Я мучительно пытался ответить себе на вопрос — «АНТИОБРАЗ — это кто или что?» И не мог отдать себе отчёта в содеянном — ведь обезличен ные Члены Политбюро никому не нужны. В конец измучен-ный сложными вопросами, я решил — нужно отдохнуть, и зимой 1978 года обратился с просьбой к своему родному дяде принять на веч-ное хранение АНТИОБРАЗЫ ЧЛЕНОВ ПОЛИТБЮРО. Дядя удовлетво-рил мою просьбу и изъявил желание посмотреть на то, что я принёс. Он любил жизнь такой, как она есть. Поэтому и принимал её всякой. И людей он принимал всяких и любил не обделять их вниманием. Близко к сердцу принял меня и Политбюро дядя и задумал излечить от мании преследова ния. Расположившись поудобнее в глубоком мяг-ком кресле, он попросил повесить Членов Политбюро на стенке прямо перед собой, и как только я исполнил его желание, — тут же уставился на них с нескрываемым любопытством. А они стали смотреть на него.

Нездешним светом озарилось пространство небольшого помещения. Причудливая игра лучей, как бы исходящая из молчаливо взирающих обликов благочестивых старцев, придавала их отрешённому величию то особое выражение вечной жизни, которое вносит в душу мир и покой и наполняет сознание ощущением неземной красоты. Необузданное могущество чарующего впечатления завораживало непосвящённого и страшная тайна чудесных лучей пронизывала сердце глубоким удовлетворе нием. Лицо дяди приобрело отсутствующее выражение, взгляд ушёл в себя, и только ноздри его слегка трепетали, выдавая внутрен нее волнение, словно он вдыхал аромат райского благовония.

Дядя во всём захотел разобраться сам. А мне так хотелось ему помочь. Ведь я мог тогда сказать: «Когда внешняя и внутренняя тьма сойдутся, — появится свет. Свет этот будет тебя слепить и в глазах твоих потемнеет. И если ты не ослепнешь от света, в очах твоих застынет свет и они засветятся дивным светом. И тогда ты поймёшь:



173

ЭТО СВЕТ ТЬМЫ ВСТРЕЧАЕТ ТЬМУ СВЕТА В ОЧАХ ТВОИХ. ИБО ОЧИ — ЭТО ГРАНИЦА МЕЖДУ СВЕТОМ ВИДЕНИЯ И ТЬМОЙ СЛЕПОТЫ.

Светом светлым начнут светить очи твои. И свет их будет сильнее света тьмы и она померкнет в очах твоих. Но ты этого не увидишь. Потому, что ни свет — ни тьма уже не войдут в очи твои и зрение твоё будет больше не нужно. Откроешь свой третий глаз. Им станешь видеть. Он тебе всё осветит и свет начнёт исходить из тебя самого и ты, превратишься в источник света и засветишься лучезарным светом. И тогда ты разгадаешь тайну лучистого взгляда, что исходит из глаз Членов Политбюро. Потому, что свет очей твоих рассеет лучи мёртвые и отразит лучи живые и они войдут в твой главный глаз. И падёт пелена с него. И в Членах Политбюро ты увидишь себя как в зеркале. И тогда наверное ты скажешь: — НЕТУ НИ ТЬМЫ — НИ СВЕТА, ИБО СВЕТ СВЕТА — ЭТО ТЬМА ТЬМЫ. А ЕСТЬ ЛИШЬ ТОЛЬКО ТАКОЕ, ЧЕМУ И СЛОВА-ТО НЕТ».

Дядя долго не мог говорить. А обычно за словом в карман он не лез. Было у него слово заветное: «Мудак», — сказал дядя. Я зарделся. Вижу — нравятся они ему. Ведь это он слово своё любимое произнёс от всей души, чтобы мне сделать приятное. И было в звуке его протяж-ном такое, как бывает когда повеет родным и домашним — как любовью преданной к бессловесной скотине, будто немой Герасим друга единс-твенного нарекает именем незабвенным.

И решил дядя талант мой в землю не зарывать и АНТИчленов Политбюро от народа не прятать, а прославить меня на всю Москву. И стал по телефону народ созывать на мою персональную выставку.

Званые гости скоро пожаловали. Впору было прийти в отча яние — что как провалится выставка? Но народ остался доволен. И поздра-вил меня народ. И просил не печалиться. Заверяли меня люди, что Политбюро им понравилось. Меж собою же речи заводили велеречивые, что Члены Политбюро как живые сделались и даже стали более похо-жими на самих себя. А одна незнакомка сильно польстила — заподоз-рила в связях с нечис той силой и кудесником назвала.

Вскоре после события этого она повесилась. А незадолго перед своей смертью дядю к себе призвала и в тайне ему призналась, что мои Члены Политбюро по ночам к ней приходят. И вынести этой муки она не могла.

Ужасную службу сослужил мой талант и совесть запротивилась жизни. Но дядя был горд, что не осрамился перед народом. И он, познав ши силу моего таланта, решил отдать его в рост. Рост таланта, дядя, как педагог начертательной геометрии, связывал с увеличением масштаба, а монументальное искусство считал единственно верным средством, оправдывающим цель монументальной пропаганды. И тогда он сказал: «Пора выходить на широкие площади и нести искусство



174

в массы!». Возжелал дядя прославить меня на весь Советский Союз и ма-нию преследования манией величия излечить. Сердцем чуял, — одного они корня, мании эти. Нарекал их врагами смертными и осте регал: «Кто из них победит, — тот и возьмёт человека на веки вечные».

Когда меня называют соцартовцем, я недоумеваю — ведь я не мастер рассказывать анекдоты, а по характеру робок и застенчив. И в роли кон-ферансье себя совсем не представляю.

Обернуть преступления перед человечеством в шутку — великое искусство коммунистов.

Чёрт ногу сломит в политических видах искусств. А Антиобраз — аполитичен. С таким же успехом я мог бы работать и над образами своих папы и мамы, и даже жены и дочери. Но это было бы бессердечно по отношению к ним. Министерство культуры Советского Союза нарекло моё твор чество антигуманным. Если бы знало оно, ради какой великой цели прово жу я свои эксперименты — как бы они держали ответ перед живым Лениным?

НЕТ! ИМ НУЖЕН СОЦАРТ И МЁРТВЫЙ ЛЕНИН. Дума о Ленине призывала меня к бесстрастному отношению

к пробле мам гуманизма в области искусства. Дегуманизация искусства двадцато го века ставила меня перед выбором пути. Направо пойти — сверхчеловеком стать. Налево — нелюдем сделаться. А прямо — мёртво му быть. И я выбрал прямой путь, потому, что смерть знает тайну жизни. Совесть моя отвергла манию величия за ненадобно стью, и страх отсту-пил от меня со страхом. Непостижимы уму человека законы време ни. Всё возвращается на круги своя — только и может сказать человек. И этим он говорит о циклической природе времени. Я же говорю:

— ЗАКОН ВРЕМЕНИ — ЭТО ПЛАН ЗАЗЕРКАЛЬЯ. А ЗАЗЕРКАЛЬЕ — ЭТО ЦИКЛИЧЕСКАЯ ПРИРОДА ВРЕМЕНИ. И ЦИКЛ ЭТОТ СООТВЕТСТВУЕТ МАГИЧЕСКОМУ ЧИСЛУ 7. ТОТ МУДР, КТО ВОЙДЁТ В ЗАЗЕРКАЛЬЕ. А КТО ВОЙДЁТ В НЕГО — ТОТ УВИДИТ ВРЕМЯ. И ВРЕМЯ ВОЙДЁТ В ЧЕЛОВЕКА. И ЧЕЛОВЕК СТАНЕТ ВРЕМЕНЕМ. И ТОГДА ПОЯВИТСЯ ЦИФЕРБЛАТ ЧАСОВ. А ЦИФЕРБЛАТ ЭТОТ СОСТОИТ ИЗ СЕМИ РАВНЫХ КРУГОВ, ПРОНЗАЮЩИХ ДРУГ ДРУГА В САМУЮ СЕРДЦЕВИНУ. И НЕТУ ДРУГОГО ЦИКЛА КРУГЛОМУ ВРЕМЕНИ.

Великая антипсихологическая традиция древнего востока и Ленин навсегда слились в моём сердце воедино.

ИБО АНТИОБРАЗЫ — ЭТО НЕ ЛЮДИ. ДУХАМ УГОДНО ВОСКРЕШЕНИЕ ЛЕНИНА. Воля духов для меня — закон. И люди мне не указ.



175

СовРеМенная гРуЗинСкая ПоЭЗия

От редакцииНастоящая подборка призвана познакомить читателя с именами

наиболее интересных на наш взгляд современных грузинских авторов, пишущих на грузинском и на русском. Она не претендует на отражение объективной картины современной грузинской поэзии.

Редакция «НК» благодарит Шоту Иаташвили, Давида Чихладзе и редак цию журнала «АБГ» (http://abg.boom.ru) за содействие. Подробнее о современной грузинской поэзии читайте в статье Шота Иаташвили «Розу Гафиза я бережно вставил в вазу Прюдома... (об изменении культур ных ориентаций грузинской поэзии)», «НЛО» №62, в Сети — http://magazines.russ.ru/nlo/2003/62/iatash.html

шота иаташвили (1966)

СВОЙСТВА ФАРФОРАФарфор чертовый, будит во мне желание все рушить.

Он должен разбиться, пока губы многих изучит, пока его кожа не покроется пылью,

пока не сгниет. Таково его свойство. И пенящийся кофе когда наливают в него,

кипит адский деготь. И фарфор (о, неодолимая жажда, разбуженная им во мне, все рушить) страшен, красив, беззащитен.

Судьба его сладкая: рассыпаться по полу — звенит беспощадно в воздухе, в нас.

Через миг-час-ночь фарфора неуемная душа должна разбиться, и:

Таково его свойство.


176

* * *

Прижал к груди, да растаяла — поскольку снегом была. Спрятал, да выползла плесень — хлебом была. Снял кожуру, да плакать заставила — луком, луком была! До мельчайших частиц измельчил, да целой осталась — да, Изидой была. Поджег беспощадно, да не сгорела — банально: рукописью была Переделал, да не переделалась — воистину: диким орехом была. В даль запустил, да вернулась — что другое еще: бумерангом была. Убил, да оказался между листами настольной книги — гербария редким листком была. я пригляделся, да, думал, женщина — поскольку всякой была.


177

* * *

Я смешался в твоих нерасчесанных волосах, ты же голову просто побрила, и ушла, и я еле спасся от огромной метлы уборщицы в парикмахерской.

Через несколько лет я повесился на твоей уже отросшей косе, ты же встала и просто избила меня другою косой.

Позже пытался я превратиться в каплю шампуня, и мне удалось, но горячей струей из душа ты смыла меня со своих золотистых волос.

И когда чистой грязью твоего тела насыщенная вода уносила меня к ужасному открытому отверстию на дне ванны, я увидел ко мне направленный твой один-единственный волос и, как за притчевую истину, я ухватился за него...

(Перевод с грузинского Инны Кулишовой).


178

давид чихладЗе (1962)

БАЛЕРИНА

Гимнаст Гинекология Вращательный Вращающая мышца

Вращаться по кругу Вращающаяся дверь

вихрь Водоворот Часть отдел разделенный На кантоны Дарственная Запись Деревня Поселок Колония Осадный Парк Загляденье Загнить

Провал Неудача Вращательный Вращаться Винтообразно Пропеллер Пропитанный Камфорой.

ТБИЛИСИ

Соломон Поваренная Соль Крайне необходимый Цилиндр

Храбрый во хмелю Торговец домашней птицей Разносчик Разносчик Сплетен

Солнечный Гелиотроп Ведьма

В безопасности


179

АРЕСТ ЭКСГИБИЦИОНИСТА

Выкапывать труп из земли Выкидыш Барышня Номинальная стоимость Верньер Стихосложение Голодный Разногласие Гетерогенный Гибель Уничтожение Домашний костюм Хор Кордебалет

ЧАЙНА-ТАУН

Чайная смесь Обжигать Древесный Уголь

Рыба-самец Психика Психологическая атака

Накинуться на пищу Совмещать Совокупление Похолодание Похотливость

Псалом Псих

Нью-Йорк, февраль — март 2004 г.


180

таМаЗ БадЗагуа (1958–1987)

* * *

Все больше, больше все день ото дня Меж мной и жизнью этой расстоянье. От снега только лишь знобит меня. Меня не трогает его сиянье.

А дождь — вода лишь. Только и всего. И если незнакомец хлопнет дверью, То я любым речам его поверю: Мне кажется, я прежде знал его.

А нынче снился мне умерший друг. Он звал меня, махая мне рукою, Туда, откуда потянуло вдруг Единственною правдой и покоем

* * *

Когда заглянет мертвый вечер в плоть И с листьев соскользнет змеей вода, То лишь тогда, о, только лишь тогда Поймешь и ты, что смерти побороть Тебе не помогла твоя звезда, Что смерть бестрепетно и откровенно Потоком темным заполняет вены. О, лишь тогда не пренебрегнешь ты Мерцанием кромешной пустоты. Ты в азбуку ее давно проник, Как самый терпеливый ученик. Но голос, где он будет, голос твой, Чья плоть его заботливо воспримет в тот час, когда в короне огневой ты воспаришь над ранами своими? ...А в тело смерть глядит неотвратимо, Как юноша в окно своей любимой.

(Перевод Наталии Соколовской).


181

далила БедианидЗе (1952)

* * *

Освобождаю рифмы распятые на четверостишиях, ритмы — из неволи строки — освобождаю. освобождаю жизнь, заключенную в песни: полет голубей, шаги людей — к любви и смерти, голоса детей, матерей... освобождаю от власти художника, от покорности кисти — дыхание воли, кружение листьев, изгибы деревьев, движение ветра, краски портретов и древних фресок... Улыбку Джоконды освобождаю. Ночь — день — час — век — время освобождаю от времени. Освобождаю — глазам говорю, застывшим на фотоснимках, неподвижным губам и рукам. Пусть цветы и олени покинут ковры и гобелены, наполнив лес, освобожденный от рамок пейзажа. Всех, Кто любит меня и кто ненавидит, всех, кто меня не знает, все, что мне виделось, видится нынче или увидится впредь, — освобождаю. Освобождаю улицы, стены, крыши, краски, клавиши, карандаши — и все предметы вокруг. Освобождаю предметы вокруг. Освобождаю праздником тело И душу саму — освобождаю.

(Перевод Натальи Гениной).


182

владиМиР СаРишвили (1963)

МОРОЖЕНЩИЦА КАТО

Бессмысленно, словно овца, Кричит по дворам и с порожним Лотком отправляется прочь. И пот вытирает с лица. «Моррожни! Моррожни! Моррожни!» На отдых отводится ночь.

А что заработано? Что В кармане? На хлеб да картофель. И сколько детишек в трусах Без денег... Старуха Като Всех помнит —в анфас или профиль, Замурзанных, хилых, в слезах...

Бывало, зовут из окна, И свой на колесах треножник Оставив, с одышкой плетясь По лестницам, тащит она Моррожни, моррожни, моррожни. Ей каждый купивший — что князь.

А годы-хоть их заморозь — Расстают когда-нибудь точно, Как всякий на блюдце пломбир. И спросит старуху Христос: «Като, пробил час твой урочный, И с чем ты покинула мир?»

Ответит: «Одежду — портной, Ботинки да туфли — сапожник. А я не скопила добра И доброй не стала женой. Моррожни, моррожни, моррожни Таскала по старым дворам».


183

* * *

Человечек мой ласковый, Я вчера перепил, Руки-ноги колбасками Я тебе прилепил

И уродцем коричневым Ты стоишь на столе, Нет фигурки комичнее На кровавой земле.

Человечек мой греющий Мира мерзлую суть, Я твой бог, не умеющий Душу в тельце вдохнуть.

От бессильного отчества Ждать не стоит добра. На твое одиночество Евы нет из ребра.

Человечек мой, слепленный Сикось-накось в канун Воскресения светлого, В звоне ангельских струн,

На фольге и закончится Бренной жизни тропа. Но бессмертно сотворчество Божества и раба.

март — июль, 1 ноября 1995 г.

ЭССеиСтика

Ю. г. МилоСлавСкий

Из отрывков о БРОДСКОМ

конСтантин куЗьМинСкий

О лагерных рисунках ОЛЕГА ГРИГОРЬЕВА


186

Ю. г. МилоСлавСкий (Нью-Йорк)

ИЗ ОТРЫВКОВ О БРОДСКОМ 1

...Что он ответит, встретившись в адской области с ними?..

I

New York Underground TransportationСкажи мне, кто ты есть — неладный мой сосед: Бакинский сутенер? пекинский побродяга? Ростовский каннибал? — Ты спишь, ответа нет, И застит лик тебе газетная бумага.

Усталость — нам от Господа Живаго Блаженный дар: — кто сатанинский свет В очах смирит? — кто голову пригнет Жестоковыйному? И ты устал — во благо.

Взгляни: вот ефиоп играет на ведре, а пьяный папуас в обильном серебре и рваном бархате — ему внимает с плачем.

Вот где б тебе, Поэт, проехаться хоть раз. Но ты в иную даль, в иной подспудный лаз, — чистилищным огнем, скользишь, полуохвачен.

IIЗабавно: я был одним из тех двух (или трех? – теперь не упомню)

сочинителей, чьи некрологические заметки первыми появи-лись в «Литературной Газете» почти тотчас же по смерти Иосифа Александровича.

...И нечаянно, — хоть и с долею озорства, — назвав усопшего его пол-ным именем, я остановился в тягостном недоумении, — словно булга-ковский Иван Бездомный, что старался как можно вернее напечат леть те страшные события, свидетелем — и жертвою — которых он стал на Патриарших Прудах: «...мы с покойным Берлиозом... впоследствии покойным... не композитором...», но получалось все безсмысленней и не-понятней; разумеется, никогда таким манером я к Бродскому не обра-щался: Иосиф — и не более того. Вообще сказать, имя «Иосиф» в велико-русском речевом обыкновении звучит не совсем ловко, а преображается — и тем паче уменьшается — с большим трудом: или простонародное «Осип» - или нестерпимое «Ося»; впрочем, к Мандельштаму «Осип» каким-то образом прирос; но Бродский — безмолвно требовал от нас

1 Фрагменты произведения печатались в российской прессе.


187

внимательного полногласия: И-о-сиф-ф — безо всякого малороссийс-кого йотирования в начальном слоге — и опупения в окончатель ном. «Осю» Бродский допускал лишь как сокращение от «осьминога», — смотри его замечательную поэму «Новый Жюль Верн»; что же до обра-щения по имени-отчеству, то и Сталин терпеть не мог, когда его вели-чали Иосифом Виссарионовичем, — в этом смысле у нас нет оснований не доверять Д. Т. Шепилову, и поэтому А. И. Солженицын совершен но неосновательно приписал секретарю Генералиссимуса всяческие дурац-кие обращения вроде «Е-Сарионыч, Есь-Сарионыч» и тому подоб-ную чепуху. Однако, известный наш автор Юз (т.е., конечно, Иосиф) Алешковский величал Бродского: «Жозэф» — и ему разрешалось. Замечу еще в заключение, что у Бродского непременно найдутся, — да уж давным-давно нашлись, — интимные друзья, которые называли его только «Оська», хлопали по плечу и помогали писать эклоги.

Я говорю все это — и вижу его жалобно-язвительную, демонскую, победную, безпомощную усмешку. Он все уже сходу уловил, поймал нехитрый механизм этого затянувшегося периода, — понял, к чему это я, и вот сейчас без особенных церемоний прервет меня — и продол-жит в том же духе, только покороче.

На этой усмешке я впервые застал его пронзительно-холодным, совершен но зимним, октябрьским вечером 1989 года. Это случи лось в буколическом Айовском Университете, известном своей Международной Школой Литературного Мастерства (МШЛМ), приглашаю щей к себе на семестр-другой до полутора дюжин сочинителей из разных стран.

Сегодня достаточно юркому российскому литератору — это за холустье уже представляется не слишком достойным местом, чтобы во что бы то ни стало оказаться среди приглашенных. Но в конце 80-х положение дел было иным, и, к примеру, за год до моего появле-ния — русскую словесность в Айове представлял драматург Михаил Шатров. Каким-то образом, — никто не решился мне растолковать, как именно, — он заставил кротких служащих МШЛМ испытать совер-шенно несвойственные (и, я уверен, никогда ими прежде не испытан-ные) трудоустроенным белым североамериканцам из низших сословий пароксизмы ужаса и омерзения. Уж не знаю, что он там натворил, но шепотом повторя лось, что, мол, Шатров — evil, wrong и тому подобное.

Ординарным профессором по отделению сравнительного литера-туроведения Айовского Университета состоял один из переводчиков Бродского на английский язык; назовем его здесь Джеффри. Сам плодови-тый поэт, Джеффри (тогда ему было под пятьдесят), как и многие сотни его коллег, внешним обликом своим демонстративно отрицался всякой академической и тем более — чиновной солидности: он носил седоватые непричесанные кудельки, спортивные башмаки, хлопчатобумажные штаны и мешковатую шерстяную фуфайку. Впрочем, если того требо-вали обстоятельства, тотчас же надевались пиджак, сорочка и галстук,


188

но и все это было нарочито нестрогим, несколько даже расхристанным и расстегнутым.

Облаченный таким образом Джеффри уже дожидался нас в особен-ной комнатке за сценою Главной аудитории, где должно было вскоре начаться поэтическое чтение. Бродский же находился в десяти мину-тах пешего хода от этого обширного здания, построенного в любезном мне стиле американского провинциального modern’а начала XX века. Мы сидели с ним в студенческом клубе, — или в какой-то маленькой зальце, отведенной для предварительной встречи гостей и студентов Литературной Школы с Лауреатом Нобелевской Премии по Литературе. И гостей, и студентов Бродский не то удалил, не то выманил из помеще-ния, сказав, чтобы они побыстрее шли в аудиторию, занимать лучшие места; при этом он подробно, хотя и несколько непонятно объяснил — какие именно места в этой аудитории лучшие; ее акустика, которую он-де давно и хорошо знает, такова, что если не последовать его советам, при всем желании ни одного слова, произносимого с кафедры не раз-берешь; а он сейчас придет. Я сдуру поднялся вместе со всеми, напялил куртку — и вдруг почувствовал, что меня достаточно жестко придер-живают за рукав, не пускают. Я инстинктивно дернулся.

— Спокойно, — раздался едва слышный, презрительно-отчетливый голос поэта. — Что вы смыкаетесь как неродной? —

Особенным образом, свойственная поэту некоторая гугнивость, не только не придавала его речи оттенка анекдотического, или, напро-тив того — дворянского (как, быть может, и ему самому чудилось иногда в юности), но скорее сообщала ей некую грозную дворовую, чуть ли не уголовную вескость.

— Да, Иосиф был приблатненный, — с полным убеждением сказал хорошо знавший покойного художник Вагрич Бахчанян, когда я прочел ему эти строки.

Вот уже лет двести с лишком, как истинно просвещенный русский (из какого бы этноса ни призвала его к себе Русская Цивилизация), в особенности, если он всерьез занимается литературою, — такой чело-век единовременно и постоянно пребывает на всех уровнях своего рабочего (то бишь, русского) языка, — и сводит эти уровни в своей речи, хоть письменной, хоть устной, руководствуясь преподанным нам для таких случаев самим А. С. Пушкиным, правилом, которое гласит: не отвержение, но соразмерность. Поэтому внедрение элементов посадс-кого арго в обращенное ко мне замечание Бродского — нисколько меня не удивило. Впоследствии сам он, в разговоре со мною (и, думаю, не со мною одним) сожалея, что по обстоятельствам своей биографии не мог достаточно узнать современный ему русский солдатский говор, подчер-кивал, что недостаток этот он с успехом возместил усвоением говора преступного, говора опасной русской улицы. И действительно, он знал его — и применял, если полагал нужным — безукоризненно.

Ю. Г. Милославский


189

...И тут-то я к нему впервые как следует присмотрелся; и он ко мне тоже, но это история иного рода.

Дело заключается в следующем. Существовало и по сей день сущес-твует некое подобие традиции, в согласии с которой Бродский, по край-ней мере, наружно — «всегда был старым евреем в теплом жилете» (К. К. Кузьминский), «поэтом-бухгалтером» (Э. В. Лимонов), неким милым инородцем, — шалым, неуживчивым, болезненным, хотя и очарователь-ным созданием, которому встречные хулиганы безнаказанно «подстав-ляли ножку» (А. Г. Найман). Этот облик признавался общепринятым; под него, — отчасти, безсознательно, избирались и чуть ли не ретуши-ровались фотографические снимки.

Но облику этому — ни в чем не соответствовали сочинения Бродского: все это мрачное, гулкое, исполненное зловещей обстоятельности, выве-ренное бормотание почти сомкнутых уст; слова Бродского не терпели пустоты, пролетов, взвизгов, даже чересчур глубоких вздохов; он филь-тровал феню — и потому основной корпус его стихов представляет собою черные, без блеска и изломов, скальные наросты вулканического происхождения, озаряемые ночным рассеянным светолучением, испус-каемым не Луною, но Сатурном, Ураном и Марсом — при сильном, однонаправленном, без порывов, мокром западном ветре 2. Западный ветер не принесен сюда метафорою; зрелая поэзия Бродского, с точки зрения «суммы приемов» — есть как бы воссоздание («перевод») в оте-чественных пределах некоего неведомого, несуществующего европейс-кого подлинника, — англосаксонского, по преимуществу. Думаю также, что стихи его весьма проигрывали в авторском чтении с кафедры; в публичном голосе поэта было чересчур много мелики и высокопарного рыдания 3; но и в любом другом чтении вслух Бродский проигрывает; его следует читать про себя, и не с листа, а по возможности на память, отгородясь от посторонних шумов: тому выражению, которое навечно застыло и утвердилось на лице его стихотворений, мешает дробная мимика, неизбежная при артикуляции.

Есть роковое телесное сходство истинного сочинителя — и его (истинных, главных) сочинений. Сходство это настолько сильно и без-спорно, что как следует прочитав, например, «Петербургские повести» и выйдя затем прогуляться на Невский проспект, внимательный рус-

2 В некотором смысле можно даже говорить о «погоде Бродского», — так же как в свое время Вал. И. Стенич, прогуливаясь однажды с Леонидом Борисовым по метель-ному Петрограду, заметил: «погода блоковская, люблю-у-у-у».

3 Главный редактор парижского «Вестника РХД» Никита А. Струве, впервые услышав чтение Бродского в 1977 году, записал: «...сильным голосом, почти все время на одной ноте, с неожиданными при концовках или переходах спадами, чтение это похоже на литургические причитания». Думаю, что Струве вполне неправ: если под вежливы ми «литургическими причитаниями» следует понимать «читает как пономарь», то именно отрешенной, «ненапыщенной» (по слову гр. Л. Н. Толстого), безэмоциональной манеры, что как нельзя лучше подходило бы к произнесению стихов Бродского, — этого-то и не было; зато во множестве были интонации да нажим.

Из отрывков о Бродском


190

ский читатель, встретив Н. В. Гоголя-Яновского, узнает в нем автора прочитанной книги. Этот феномен известен всем сколько-нибудь проницательным литературоведам, но они, по причинам понятным, помалкивают. И это же сходство составляет для истинного сочинителя неосознаваемый, но единственный и последний критерий собственных сочинений: «то» или «не то». Ведь и Гоголь-Яновский истребил второй том «Мертвых Душ», потому что «он» был на «него» совсем не похож, а значит, был «не то», «не мое».

Никакой будто бы ветхозаветной иудеобухгалтерии не было в облике Бродского. Но ситуация была, признаюсь, много любопытнее. По тем или иным соображениям, которые я не вижу нужды обсуждать, Бродский счел необходимым привести себя в соответствие вышеупо-мянутым требованиям, — с поправкой на нью-йоркскую богемную артистичность высшего разбора в ее университетском преломлении. Крупный, грузнеющий, несколько грубоватого сложения, он был одет в темную, не из дешевых, но засаленную и обвисшую пару, действительно, с шерстяным жилетом (или жилетоподобным свитером) угольного оттенка. На носу поэта низко сидели небольшие очки (так называемые «трумена») в металлической оправе. Тусклую, с веснушками, плешину обрамляли редкие, довольно длинные седовато-рыжие волоса. Таким образом достигался нужный эффект, тем более, что Бродский в при-сутствии публики сутулился, принимал напряженно-суетливые позы, переступал присогнутыми в коленах ногами, что, вместе взятое, прида-вало ему даже некую субтильность, которой у него и в помине не было и быть не могло. На физиономии Бродского то и дело появлялась гри-маса уксусной астенической мудрости, сдобренной древним скорбным юмором.

Но когда мы присели, он медленно расположил большую свою спину в креслах, закурил, прихватив папироску рубезками губ - так, что твер-дая линия его рта стала еще жестче и надменней; затем, поведя тяжелым подбородком, с некоторою усталостью отдулся дымом, - и обратил ко мне свои яркие, лютой дерзости, глаза. Теперь стало видно — кто это здесь написал «На смерть Жукова», или «...не встать ни раком, ни так словам», или «...Сильный мороз суть откровенье телу о его грядущей температуре».

Бродский никуда не спешил, но, видимо, хотел поскорее познако-миться — и двигаться дальше, поскольку знал, что времени — мало; но я, по несчастному свойству своей натуры, как раз полагал, что все глав-ное впереди, что все ясно без слов; то есть, мне было внятно, что и он желает проверить — похож ли я на сочиненные мною рассказы, которые он одобрял, но что-то во мне закоснело, заколодило — и я, в ответ на его взгляд, сказал, что очень рад, благодаря его рекомендации, оказаться в столь замечательном месте.



191

Как бы изумясь, что меня, оказывается, надо подбадривать, втяги-вать в беседу, — Бродский с нарочитою внимательностью наставился на меня в упор, повел плечами:

— Место? Да, место... Но, э-э-э, знаете, все это ...ня, Юра. Вам надо будет в перспективе в Нью-Йорк перебираться. Но — это мы тогда... э-э-э... когда-нибудь потом присмотрим...

Я принялся было отстаивать замечательность этого места, расхва-ливать интересных людей, с которыми мне удалось повстречаться — и сразу же на меня полыхнуло его раздражением: и то сказать, у меня не было никакой причины ни самому притворяться — ни права требовать от него притворства ответного.

С грехом пополам победил я до той минуты совсем неведомого мне беса злобной застенчивости (о котором прежде знал лишь из упомина-ния в дневниках гр. Л. Н. Толстого) — и знакомство наше состоялось. Впрочем, меня ожидало еще одно испытание: я счел своею обязаннос-тью выступить в совершенно чуждой мне роли Благонамеренного — и каким-то образом напомнить Бродскому, что художественные чтения, ради которых он и прибыл в Айовский Университет, должны были открыться вот уже четверть часа тому назад; а ведь еще предстояло дойти до Главной аудитории. Что было мне до того, когда и с каким опозданием начнутся названные чтения? — не знаю. Но я позволил себе даже лицемерные междометия, какие-то отвратительные намеки на то, что, мол, «там ждут, а я Вас задерживаю». Это было настоящее безумие. Бродский то ли щадил меня, то ли не замечал подлого моего поведения. Кончилось тем, что за ним прислали гонца. Поэт изящно извинился и двинулся к дверям, говоря

— ...Они, вероятно, подозревают, что я их бортанул. При сборах выяснилось, что Бродский намерен выйти на холод, под

взвихренную ледяную взвесь, — в чем был, быть может, надеясь на свой форменный жилет; автомобиль, скорее всего, по здешней простоте, за ним не прислали, тем более, что пешком получалось ближе.

— Где же ваше пальто? —со всею лживою светскою заботливостью воскликнул я, хотя мог

бы без труда догадаться, — да и догадался мгновенно, - что пальто свое Бродский оставил в университетских номерах, куда его поместили по приезде.

— Забыл... — отозвался Бродский, стоя уже у самых дверей. И, поворотясь ко мне, усмехнулся. Есть известное высказывание о бездне смысла; поэтому последова-

тельное перечисление всего того, что, мнится мне, означала эта усмешка, привело бы к написанию громоздкой пародии на прустианство, — да к тому же я об ней, усмешке, только что высказался. Человек угрюмый, но чувствительный, я испытал мгновенное смятение, неловкость — и безполезную острую жалость к этой будто бы самодовольной, мощной,



192

со всех сторон подкрепленной, гарантированной жизни, вдруг оказав-шейся такой непрочной, до того невечной, могущей быть прерванною в любое мгновение, хоть прямо сейчас. Видно было, что он не жилец — этот настоящий и немалый поэт, — о, ложное чудо! — определенный начальством на должность настоящего и немалого поэта; Русская история — знает великое множество подобных случаев; но здесь! это был побочный эффект стяжения-растяжения, смещения-совмещения каких-то более обширных проектов; артефакт; — и скоро все кончится, станет на свои места; ничтожная ошибка, — которую, собственно, даже ошибкой назвать нельзя, но разве что статистическим курьезом, — будет исправлена, — да она уж давно исправлена, ее не видать больше.

...И в точности такою же улыбкою не-жильца подарил меня иной мой добрый зна-комец — такой же баловень подлой судьбы — генерал Александр Иванович Лебедь. В день его последнего посещения Нью-Йорка, куда он прибыл уже в своей губернаторской должности по какому-то вздорному поводу, — кажется, чтобы представить журналистам открытие нового рейса компании «Красноярские Авиалинии», — мы столкнулись с ним за кулисами, а точнее — в узком отсеке-отстойнике, образованном двумя матерчатыми ширмами, отделяющими подиум, на котором во время пресс-конференций рассажива-ются те, кому задаются вопросы, — от приватной части, куда вопрошаемые уходят, когда вопросы, к ним обращенные, окончательно иссякнут. Едва только пресс-конференция завершилась, я, еще прежде отойдя в приватную часть, так как в тогдашнем окружении генерала меня уже знали и не дичились, — двинулся в сторону подиума. Охрана наблю-дала за тем, как расходились журналисты и прочие извне приглашенные, а мы с генера-лом остановились между ширмами:

— Как вы, Ваше Превосходительство? – со времени нашего первого знакомства в Синодальном Доме Русской Зарубежной Церкви в Нью-Йорке я неизменно обращался к нему по чину.

Генерал с высоты дружески просигналил мне, что лучше и быть не может; а если что еще и не совсем так, то он все это размажет и сметет.

— Это они вас размажут и сметут — и заявят, что так и было. И по сегодня я не знаю, откуда и зачем пришли эти мои слова. Генерал с невозмутимостью вновь просигналил, что уж этого быть никак не может,

что все в полной его власти и под полным его неусыпным контролем. И, видимо желая совершенно меня успокоить, улыбнулся, совсем как некогда

Бродский. По истечении полуторасекундной паузы я молча пожал генералу руку и побрел —

через подиум, — вослед за прочими журналистами, а генерал шагнул в направлении приватной части. Человек, яко трава дние его, яко цвет сельный, тако отцветет; яко дух пройде в нем и не будет и не познает к тому места своего.

Думаю, что стихотворение Бродского «На смерть Лебедя» несомненно было бы напи-сано; только уж конечно, без державинских обратных применений; генерал Лебедь — не маршал Жуков; впрочем, где было взять ему бранной славы? — он ее и не искал, вер-нее — отлагал ее на победное потом, и временно покрылся позором, думая, что так ему будет легче провести глубокий рейд по тылам противника; рейд оказался чрезмерно глу-боким, и техника — подвела. Поэтому Бродский написал бы о генерале, как о себе самом: «Навсегда расстаемся с тобой, дружок. Нарисуй на бумаге простой кружок. Это буду я: ничего внутри»...

...Услыхав «забыл», я виновато заметался, начал было снимать с себя куртку, пытаясь одновременно надеть ее на Бродского, приговаривая при этом, что ему простужаться никак нельзя, вредно, а я-де привык к



193

перепадам температуры. Бродский соболезнующе отмахнулся — и вы-шел из дверей во внешнее пространство, где господствовала сочиненная им погода. Мне ничего не оставалось, как только отправиться следом за ним в направлении Главной Аудитории.

III/.../Я был одним из тех двух (трех?) /.../, чьи некрологические заметки

/.../первыми появились /.../, — и с тех пор более этой материи не касался. Ею занялись другие люди, а меня хватило лишь на то, чтобы издали малодушно наблюдать за перемещениями фешенебельного гроба, где на подушке лежало, покачивалось — под слоем грима — чугунно-синее (каким нашли его в новоприобретенном для новой, семейной, жизни особняке в Бруклине) лицо, а пониже виднелась кисть руки, украшенная папежскими четками. — А вокруг все горланило, болботало, запросто давало интервью, делилось мнениями и воспоминаниями, монтировало телевизионные ленты 4, присаживалось то в ногах, то в головах, при-страивалось то так, то этак, изгалялось — и праздновало, праздновало, праздновало. Лучше и емче всего об этом написано у В. Л. Топорова; но и он не выдерживает, забывает — с чего начал, и, примерно, на середине разумнейшего своего сочинения «Похороны Гулливера» ни с того ни с сего начинает с неуместною яростью, почти по-щедрински, клеймить одного почтенного пожилого стихотворца за нравственную, якобы, небезупречность и недостаточную, по убеждению автора, даровитость. Меня смутила даже самая интонация критика: он, словно пушкинская Донна Анна, возмущался: «...Здесь, при этом гробе?! Подите прочь!»

— А че гроб-то? Че гроб!? умер Максим, ну и.., — с неудовольствием, но справедливо отвечали ему другие люди.

Впрочем, статью Топорова следует знать всякому, кто интере-суется новейшею историею отечественного литературного быта. — В «Похоронах…» он, с необыкновенною проницательностью, первым подметил (но не назвал) господствующее чувство, которое вызывал Бродский у своего окружения. Чувство это только в малой мере могло удовлетвориться его смертью; оно было настолько жизненно-мощным и всеобъемлющим, что кончина Бродского, даже с последующим над-ругательством над его трупом, не признавалась им окончательною. Разумеется, поскольку объект приложения этого чувства был и вправду мертв, появилась возможность относительно безнаказанно выразить то самое, что так долго чувствовалось, и по необходимости скрывалось. Но, во-первых, безнаказанность выражения все же оставалась ограни-ченною, а, во-вторых, повторюсь, сила чувства была такова, что ника-кая смерть объекта не смогла бы принести хранителем и носителям его достаточное утешение.

4 То, что относится до телевизионных лент – в значительной мере моя вина, которую покойник, знаю, долго мне не прощал.



194

Читателю, конечно, давно уж ясно, что имеется в виду чувство нена-висти. Такую ненависть коллег, пожалуй, никто до Бродского в истории русской литературы не вызвал. Этою ненавистью прикровенно писаны если не все, то добрые три четверти мемуаров, оставленных современ-никами поэта. Результат изумителен. Тот, кто найдет в себе силы после-довательно и неторопливо прочесть эти воспоминания, беседы с журна-листами и проч. под., обнаружит, что созданный ими совокупный образ И. А. Бродского до мелочей совпадает с другим таким же, маячащим в посткультурном эребе над просторами Исторической России.

Мы разумеем образ предпринимателя Б. А. Березовского.Экстравагантный, обворожительный цинизм и безпредельная

наглость, находчивое остроумие, высокая одаренность и меткая сооб-разительность, женолюбие, безцеремонность, доходящая до хамства, но иногда и добродушие к побежденному просителю; да, он не просто одарен, он талантлив, но уж не на столько, чтобы заноситься черес-чур высоко; в кругу тех, с которыми он начинал свой блистательный путь, были жульманы не менее одаренные и уж во всяком случае, более образованные; но счастливые обстоятельства, в которых он оказался, и извест ные черты его личности, о которых мы уже говорили, позво-лили ему, обойдя и растолкав других достойных, составить себе это огромное, неправедное богатство, эту славу, на поддержание и на раз-витие которой он только и работал все эти годы; сперва мы даже радо-вались его успехам, благожелательно следили за ними: как-никак, он был одним из нас; но когда мы с огорчением заметили, что высокомерие (со смертельным исходом — ЮМ) ослепило этого даровитого автоди-дакта, нам пришлось осторожно высказать в своих печатных произве-дениях несколько горьких истин; а если надо будет – выскажем и еще; но и теперь мы помним и любим в нем того чудесного, многообещаю-щего, рыжего юношу, того веселого, компанейского завлаба, завскла-дом, сиротку-фотографа, которого мы знали как облупленного, вместе с которым мы боролись с русским фашизмом и радовались расстрелам у Белого Дома.

Эта необычная ненависть, — как и всякая прочая ненависть, —жила по усвоенным ей древним законам: чем больше одержимый ею был в свое время облагодетельствован, тем раскаленней он истлевал в своих стараниях за это благодеяние отомстить.

Так, спасенный Бродским от оскорбительного существования X*, — кстати, совсем недурной поэт, — он был пристроен к одному из авто-ритетнейших американских университетов, рекомендован в лучшее по тем временам издательство, занятое нашею словесностью, - писал мне в 1987 году, что, мол, «надо не забывать: первый русский писатель это, конечно, не Бродский, а Y*, который и Вас знает и ценит, хотя Вы, возможно, о нем как-то нехорошо высказывались. Если он получит Нобелевскую премию, то будет действительно поддерживать достой-



195

ных авторов, и поэтому надо сделать все возможное, чтобы Нобелевка не досталась Бродскому». — Я ответил, что понимаю ход его мыслей, но та русская литература, в которой первым писателем числится Y*, мне не подойдет. Я такой русской литературы не знаю и принадлежать к ней не хочу. Если же другого выхода не останется, я припишусь к какой-нибудь иной литературе, например, малороссийской, благо я хорошо владею т. наз. мовой.

…Этого X*а-ненавистника Бродский как-то душевно опасался: возможно, губительное излучение, исходящее от него, действовало на поэта сильнее и больнее прочих. Уже в 1993 году, благодушествуя с нами в некоем академическом кафе городка Энн Арбор, штат Мичиган, Бродский заметно содрогнулся и обронил вечную свою папиросу, — чуть только я в разговоре неосторожно упомянул знакомое имя.

Папироса упала на кофейное блюдечко, поэт судорожно повернул голову к широкому окну, потом ко мне.

— Где?! Где вы его видите?!— Да нет, это я вообще, он теперь в Европе, стихов больше не

пишет...5

— А.. — Папироса была найдена и раскурена. — А я подумал, что он здесь, мне даже показалось, на той стороне, по улице идет что-то похо-жее. Так что вы поосторожнее с этим. А то у меня сердце екнуло.

Состояние сердца Бродского нам с женою было достаточно известно. Я клятвенно подтвердил невозможность пребывания X* в этих краях, но Бродский дальнейшего разговора не поддержал и поскучнел, сказав лишь, что «от этого человека надо держаться подальше».

IVНадо признать, что благодетелем Бродский был своеобразным. Быть

может потому, что прекрасно разбираясь в механизмах, поддерживаю-щих современное ему т. н. западное жизнеустройство, он в то же время оставался детищем иного мiра (мифа), где все то, что условно относится к понятию «благодеяние» (более известное как «помочь своему чело-веку»), есть, по большей части, свойство сердечное — и потому витало и витает в беззаконном тумане, в другой системе координат. Бродский, хорошо зная, что по крайней мере в Североамериканских Соединенных Штатах 80–90-х годов XX века этот род человеческой деятельности (благодеяние) непременно требует иного подхода, все же считал, что на прикладном уровне он «и сам разберется». Кроме того, — и это следует всегда памятовать, — по происхождению своему поэт лишь отчасти принадлежал к нижнему господскому слою 6, т. е. к российской/совет-

5 В последнее время X* возобновил стихотворчество; оно сводится к вялому перепеву самого себя 70-х – 80-х годов.

6 Я давно предпочитаю это исчерпывающее по свой точности определе-ние, найденное мыслителем и педагогом С. Я. Рачинским — покрывающему слову «интеллигенция».



196

ской интеллигенции. К которой относились почти все, с кем пришлось ему когда-либо иметь подобные дела.

Бродский был из простецов. Если бы он получил полное и система-тическое школьное, а затем университетское образование, само дол-голетнее пребывание в пределах помещений, где клубятся ценности, созданные совокупными усилиями нижнего господского слоя, «под-соединило» бы его к этому слою, превратило бы в российского/советс-кого интеллигента. Личность по имперски вместительная, он без труда нашел бы в себе и этого самого интеллигента, как нашел и «английс-кого джентльмена», и «старого еврея», и «профессора», и «нью-йоркого элитарного интеллектуала». Но он был предоставлен самому себе; и по своей воле он понял из набора интеллигентских качеств только то, что пришлось ему по вкусу. Поэтому, когда дело доходило до бытовой морали, к которой относится русский извод культурного акта «помочь своему человеку», Бродский оказывался начисто лишен того всеобъем-лющего, извилистого, «амбивалентного» релятивизма, которым вообще только и жив нижний господский слой.

Как человек бытовой российской порядочности городского типа, Бродский знал, что надо — по мере возможности — оставаться дру-гом своих друзей. Знал, что помогать следует землякам, школьным товарищам, их семьям, соседям, старинным знакомым как таковым, тем, которые когда-то знали его «еще во-от такусеньким», помнили его маму, папу; тем, в которых он любил «прошлое страданье и моло-дость погибшую свою», способным сочинителям, которые оказались в нелегком положении 7. Это был набор из арсенала простецов. Но самая возможность помогать появилась у Бродского лишь тогда, когда сам он вошел в некое привилегированное сословие, членам которого оказано доверие: у них есть право, — весьма, кстати, ограниченное и строго отмеренное, — предлагать своих кандидатов на раздачу благодеяний. Право это предполагает политическую осторожность и политическую же мудрость. Всего этого у Бродского в ипостаси, напр., «нью-йоркого элитарного интеллектуала» было в избытке: он ни единого разу не подвел тех, кто доверил ему право благодействовать — никто из лиц неподходящих, могущих оказаться хотя бы в малой мере опасными для

7 Возможно также, что несомненная склонность (готовность) Бродского к бла-годеяниям отчасти восходила к старо-петербургскому культурному обиходу, каковой чудесным образом вобрал в себя этого гугнивого чужака — и, пожалуй, именно в своей петербургской ипостаси Бродский был всего естественней; об интересующем же нас знаке принадлежности к названному обиходу — писатель Илья Дмитриевич Сургучев в своей заметке на смерть собрата, Николая Николаевича Брешко-Брешковского, ска-зал: «Он/Брешко-Брешковский/был петербуржец чистой воды — и в этом смысле на нем лежал особый отпечаток: любил помочь товарищу, похлопотать».

Впрочем, иногда Бродскому приходила на ум фантазия явить себя петербуржцем перед провинциалами: в этом случае он начинал говорить особенным мерно-скрипу-чим, протяжным голосом, с твердым «ч» в слове «что», — точь-в-точь покойный Николай Гриценко в роли Каренина.



197

равновесия прекрасного нового мiра, никогда и ничего не получил от поэта-лауреата; если же, поддаваясь первичным ощущениям, Бродский и совершал в этой области что-либо умеренно-опрометчивое, то оказы-вался в состоянии почти тотчас же безжалостно исправить ошибку. Но при этом благодеяния-то он раздавал представителям нижнего господ-ского слоя, да еще руководствуясь при этом бытовою нравственностью российского простеца! Из-за этой путаницы понятий зачастую полу-чалось скверно. Нижний господский слой брал все, требовал еще — и ненави дел. Ненавидел потому, что был, как водится, убежден, что получает по праву, но много меньше того, что ему от века положено, а этот обнаглевший и неправедно разбогатевший простец, которого он же учил английскому языку и версификации, дает по обязанности, только много меньше, чем должен бы давать, да еще и важничает, держит себя лауреатом каким-то. Лучше всего эта психологическая коллизия изложена у Достоевского в «Идиоте» в сцене посещения дачи князя Мышкина делега циею друзей «сына Павлищева».

Впрочем, нижний господский слой всегда и у всех берет — и всегда ненавидит. Сто восемьдесят лет назад без малого, чуть было не произошла дуэль между Александром Сергеевичем Пушкиным и Николаем Ивановичем Тургеневым. Последний, прослушав очередную вольнолюбивую речь молодого поэта, заметил, что стыдно бранить прави-тельство — и в то же время принимать от него жалование. Или не брать — или не бол-тать. Пушкин, вспыхнув, кинулся в бой, но сразу же опомнился, попросил прощения и обнял сурового Н. И. Тургенева. Так, двадцатилетним, Александр Сергеевич навсегда выбыл из состава российской интеллигенции. Думаю (собственно, знаю), что Бродский этот исторический случай для себя учел.

Но Иосиф Бродский — уж никак не походил на князя Мышкина. «Его меланхолический характер, его охлажденный ум», его полное внут-реннее одиночество, его мнительность, его мизантропический, требо-вательный, ни к селу, ни к городу, припадочный, капризный ригоризм, незаметно выросший из юношеского стыдливого и гордого простодуш-ного надмения, его уверенность в том, что уж он-то знает истинную цену всему этому человеку, — а он даже человеку внешнему далеко не всегда цену знал, — все это вместе порождало явление трудновыноси-мое. И без особой необходимости, этого действительно никто выносить не желал. Необходимость могла быть денежною (деловою), могла быть сентиментальною. Могла питаться «преклонением перед творчеством и личностью великого поэта», т.е. разновидностями карьерного снобизма. Могла быть сочетанием всего названного и неназванного, как обычно и бывает. Но всегда речь шла только о необходимости, вопреки чему-то, во имя чего-то. Свободно — с ним рядом не было никого. Да он никого бы и не смог впустить; у него не было ключа от собственной темницы.

Литератор Z*, саркастически исказив свое красивое старое лицо, рассказывал:



198

— Знаете, он всегда был... такой. Году в /19/66–м, не помню, но уже вся эта дребедень с ссылкой кончилась, и он и я получили кучу переводной работы, которая совсем неплохо оплачивалась. Я свою часть сделал, а он даже не прикасался. Как-то я пришел к нему, — его еще не было, вот-вот должен был возвратиться; отец мне говорит: «Слушайте, вы бы поп-росили моего гения начать работать! — ведь он же целыми днями где-то носится, все на столе, в папке, лежит нетронутое; а то меня он не послушает». Я отвечаю: «Что вы, кто я такой, чтобы ему говорить — что и когда ему делать? У него есть какой-то свой распорядок, если не делает, значит, не считает нужным. Как я ему скажу?» — А он, знаете, мне возражает: «Ну почему же? Вы как раз можете ему сказать — он вас все-таки совсем уж полным ничтожеством, как других, не считает».

Это все молодость. Но зрелый Бродский был не так безобиден в своем воздействии на людей, которые самонадеянно полагали себя в праве исторгать из него те или иные благодеяния. Он не то, чтобы брал с них за это какую-то оскорбительную плату; ни в коем случае; конечно, он не имел злого сердца; но он был почитай насквозь изъеден, изъязвлен всеп-роницающею материею раздражительного уныния, каковое представля-лось ему — естественною реакциею его порядочности на несовершенства окружающих. Кроме того, в унынии жить тяжело; а проявлять его в той среде, где обитал Бродский, даже весьма опасно: только бедный, неудачливый и неспособный человек может быть толстым, больным, унылым и невеселым; и если болезнь может быть в какой-то степени простительна для иностранца, имевшего несчастье вырасти в тотали-тарном государстве с низким уровнем санитарии и гигиены, то уныние извинено быть никак не может. Поэтому надо было развлекаться, чтобы дать рассеяться унынию.

Бродский отлично разумел свою новую среду и ее культурные состав-ляющие. И коронным его развлечением становились пародийные дейс-тва, что подвергали эти составляющие жесточайшей насмешке методом доведения их до абсурда. А движущим механизмом и приложением сил насмешки становился так или иначе подконтрольный ему, в нем заинте-ресованный, представитель нижнего господского слоя из числа пишу-щей братии. Других под рукою обычно не оказывалось. Во избежание кривотолков, поясню, — хоть и считаю это излишним, — что на самого облагодетельствованного насмешка ни в чем не распространялась. Осмеянию подлежало совсем иное.

К середине 70-х годов прошлого столетия в Северо-Американских Соединенных Штатах под воздействием различных факторов, на характеристике которых мы останавливаться не станем, практически совершенно отказались от самопроизвольного, или как иногда гово-рят, «качественного» движения направлений и, соответственно, вкусов в области изящных искусств и литературы. Помимо множества иных причин, возникшая к тому времени профессиональная art-индустрия по



199

самой своей природе не могла бы действовать успешно в условиях пере-менчивости, непредсказуемости и произвола индивидуальных творчес-ких достижений, действительной борьбы групп и т. п. — Таким образом была постепенно достигнута полная и абсолютная рукотворность лите-ратурного и/или художественного успеха, могущего быть выраженного в положительных (материальных) величинах. В сегодняшнем Отечестве этому явлению соответствуют новые значения существительного рас-крутка и производные от него слова. Как никакой обычный проситель (обвиняемый, потерпевший) не в состоянии добиться, чтобы его дело, — в чем бы оно не состояло, — было хотя бы выслушано судом, — не говоря уж об успехе такого слушания, — без посредства адвокатов, так и лите-ратурное или живописное произведение не может быть с пользою реа-лизовано его создателем без посредства представителя art-индустрии. Положение это кажется нам только естественным; но как следствие его к середине 80-х годов во всей сфере творческого наступило абсолютное господство злокачественного неразличения этой условной, относитель-ной, договорной, но зато истинной, сравнительной/сравнимой ценности явлений искусства относительно друг друга. Все равнозначно, ничто не «лучше», потому что в безнадежных попытках определить, что же на самом-то деле «то», а что — «не то», в войне мнений экспертов захлебну-лось бы налаженное торгово-промышленное предприятие, которое, не забудем, к тому же действует по преимуществу в области военно-идео-логической, где ошибаться в наше время не рекомендуется. Это озна-чает, что лучшим, наиболее качественным является в данный момент то, что art-индустрия по чьим-то заказам, выкладкам, или собственным расчетам произвела, приобрела, назначила для последующего внедре-ния и проч. — И этим лучшим может быть все, что угодно. Абсолютно все. Все, что угодно, может быть названо, — собственно, назначено, — живою классикою, Чеховым конца XX века, Пушкиным сегодня 8.

Культура неразличения приводила Бродского в бешенство; он видел в ней гнусный намек, личное оскорбление, безчестие, хотя и прекрасно понимал, что именно ничего личного в культуре неразличения нет и быть не может. «Наказывал» он ее тем, что сам, пользуясь своими воз-можностями, назначал кого-нибудь «поэтом Божией милостью» или «замечательным прозаиком». Но, кажется, единственным, доведенным до конца пародийным art-индустриальным предприятием Бродского стал покойный журналист Сергей Донатович Довлатов.

8 В 2003 году на Нобелевскую премию по литературе кандидатом от российских сочинителей был выдвинут некто К. А. Кедров. Вот образец его произведений: «Накал страстей достигает выси/я пьянею от страсти/а ты от мысли/В любви все до единого новички/если утонули в зрачках зрачки». Для того, чтобы только быть выдвинуту на «Нобелевку», следует заручиться солиднейшими знакомствами. Но для того, чтобы от русской словесности могло быть выдвинуто это — необходима абсолютная власть злока-чественного неразличения.



200

Его трагикомическая посмертная литературная судьба в Российской Федерации нас не занимает. Она могла бы стать предметом исследо-вания историков культуры — и рассмотрена в статье под названием «Ранние случаи проявления культуры неразличения в России» или что-нибудь в подобном же роде. Впрочем, скорее всего, «раскручивая» Довлатова, — надеялись доставить удовольствие Бродскому, тем более, что «раскручиваемый» уже находился там, где от плода «раскрутки» вкусить невозможно.

Уверен, что Бродский искренне желал ему помочь. Довлатов был ста-рый знакомый, земляк, его мама знала Бродского с юности и, говорят, любила до того, что начинала при виде его плакать навзрыд от умиле-ния. Возможно, что материнские эти рыдания сыграли свою роль. Как видим, С.Д. Довлатов обладал всеми признаками человека, имеющего право на помощь Бродского. Единственным недостатком его было то, что писал он совсем плохо. Как сапожник, — выражалась в сходных случаях М. В. Розанова. Т. е. это не так. Он писал не то чтобы плохо, но много хуже честного сапожника; он был газетный очеркист, усвоив-ший себе невозможную для литературы и ненужную в журналистике печально-снисходительную осклабленность интонации с примесью наивняка; при желании можно было разглядеть, что он хочет писать как Добычин; или как Хармс; как Шаламов; или как Федор Чирсков, — или, вернее всего, как Бернард Маламуд в переводах; можно было, да кто ж это видел? кто следил? Сочинения его вполне подошли бы для освобожденной от кровавой большевицкой цензуры 16-й страницы «Литературной Газеты» времен Чаковского; но и там бы он далеко усту-пал Виктору Славкину и Григорию Горину. — Довлатов вел различные журналистские русскоязычные начинания в Нью-Йорке, и немногие, кажется, подозревали о космичности его притязаний.

Кое о чем можно было и заподозрить, читая довлатовские записи о знаменитых по тем временам писателях, с которыми он, вероятно, всегда был близок. В этих записях проявлялся даже своеобразный болезненный дар, сложное живое чувство завистливой сопричастности. Знаменитый писатель и Довлатов на охоте. Писатель падает в колодец. Довлатов замечает, что упавший прежде всего закурил — и резюмирует: такова была сила его характера. По-моему, это хорошо. Другой знамени-тый писатель и Довлатов в бане. Довлатов, который в те дни увлекался Джоном Апдайком, рассказывает о своих увлечениях знаменитому писателю. Писатель поворачивается спиною к Довлатову и говорит: обдайка.

Шутки в сторону. Довлатов был человек неключимый. Я понял то исступление, до которого довела его неутоленная и неутолимая для него страсть — страсть не казаться, а быть настоящим сочинителем, — только по его письмам, с опрометчивою жестокостью опубликованным в последние годы.



201

Бродский, разумеется, понимал, каков настоящий уровень довла-товского сочинительства. Но дюжины и дюжины посторонних гад-ких людей, из тех, кто пишет уж никак не лучше Довлатова, на глазах Бродского сорвали свой куш, получили свое от art-индустрии, от куль-туры неразличения. И если это — может быть кто угодно, то тем паче это — может быть Сергей Довлатов. Культуру неразличения надо бить ее же оружием.

VК открытию международной писательской конференции «Writers

in Exile», организованной в исторической венской гостинице «Захер» (родине популярного торта «Пражский») издательским фондом Джорджа Вайденфельда Wheatland Foundation совместно с фондом Ann Getty, С.Д. Довлатов прибыл в Вену на личном самолете самой Энн Гетти (так он, по крайней мере, настойчиво рассказывал). Помощь была оказана. Он был рекомендован и Вайденфельду, который надо отдать ему должное, просьбу Бродского выполнил, аккуратно издав три книги рекомендованного автора. Последних двух Сергей Донатович не дождался.

На этом всемiрном изгнанническом конгрессе 1987 года в Вене, про-шедшем в дни, когда и ленивому стало внятно, что профессиональным изгнанникам всей Восточной Евразии следовало бы подумать о пере-мене профессии (впрочем, как известно, без жалования их не оставили), было по-настоящему смешно и поучительно. К сожалению, изданное в 1990 году под редакциею проф. John’а Glad’а, собрание выступлений ее участников ни в чем не в состоянии передать эту, — здесь бы надобно, потирая друг о дружку перстами, собранными в щепоть, повторить не менее трех раз «эту-эту-эту», — но как определить ее? — эту встрево-женную слухами о переменах материю искусственной субкультурной среды? 9— Бродский говорил о их боязни (или опасении) разгерметиза-ции. При этом важно не забыть, что и сам он к разгерметизации конца 80-х относился с некоторым неудовольствием. Но его ощущения были, если так допустимо выразиться, топографически обратны таковым же, испускаемым участниками венской конференции изгнанников: они опасались, что от них отхлынет внимание начальства, а он — что на него нахлынет, — в том числе и в облике человеческом, — многое им отсечен-ное, отброшенное, выведенное им из пределов биографии; он не желал амикошонских визитов (из) прошлого. Опасения его отчасти сбылись, и, насколько мне известно, он справлялся с последствиями разгермети-зации — всегда сдержанно, ad hoc, т.е. применительно к каждому дан-ному случаю.

Довлатов, высокий и представительный ориентальный мужчина, волоокий, с волосами оттенком в черный перец с солью, неотвратимый

9 «Забегали, бляди, засуетились…». А. Марченко, «Мои показания», 1968 г.



202

погубитель белокурых секретарш, подошел ко мне первым, что было для него подвигом, — тогда мною неоцененным («Иосиф говорил, что я Вас здесь, вероятно, встречу»); он, видимо, счел, что я вскоре окажусь — или уже оказался, — в числе новых друзей Иосифа и, как друг старый, решил меня принять без боя, раз уж все равно так получилось). Робкий, как многие запойные, он все же пытался держаться со мною строго, но справедливо, с учетом своего места в иерархии изгнаннической лите-ратуры; — а я его совершенно искренне не понимал, потому что места этого не знал, и не представлял — что оно где-то означено. Тогда он стал задумчиво вздыхать; почти непрерывно именовал себя в третьем лице автором одиннадцати опубликованных книг. Я отвечал ему: «Ого!» — и все равно ничего не понимал.

На какой-то день конференции выяснилось, что сам Бродский в Вену не приедет, а Довлатов, отдавшись своей питейной слабости, наконец-то напугал меня так, что уж до самого разъезда я старался его избегать.

В гостиничном коридоре, среди всех этих захеровских штофных обоев, шпалер и картин маслом в золотых рамах рококо, Довлатов пере-городил мне дорогу и странно-хриплым, горестным, восторженным, отчаянным голосом заговорил:

— Я его люблю. Я его знаю — и люблю. Знаю — но люблю. Я пре-клоняюсь перед ним. Я никакого другого человека... Никакому дру-гому человеку... Никому, понимаете, ни-ко-му... И мама моя, как увидит его, начинает плакать. Рыдать. Это уже высшая степень любви, высшее выражение любви... И он меня любит, это же видно, когда тебя любят. Но, знаете, он... Ох, какой он может быть… Нет! Я не хочу сказать, что он может быть жестоким. Он — сама нежность, сама доброта, само благо-родство. Но он, знаете, он... Вот сейчас, недавно... Приехали, — в первый раз за все эти годы! — в Нью-Йорк наши ребята из Питера. Что я могу для них сделать?! — Пойдем к Иосифу! — Они все эти годы мечтали его увидеть, и он их, конечно, всех помнит. Звоню: «Иосиф, мы с /.../ завтра у тебя». — «Да, отлично, жду, очень рад». — Но я его знаю. И на всякий случай, за полчаса до того, как мы должны были с ребятами встретиться, перед самым выходом, звоню Иосифу. «Ох, ты извини, я совсем забыл, у меня там делегация какая-то из Германии, ты ж понимаешь, старик, надо, я обещал. Давай часика через два». — А ребята уже вышли, поз-вонить некуда. Я бегу, встречаю, как побитая собака! — ребята, такое дело, давайте погуляем немного. И я чувствую — они мне не верят! Они не верят, что я вообще с Иосифом говорил, что могу с ним запросто встретиться!! — Гуляем-гуляем, жуткий холод. Я опять звоню. «Старик, прости. Погуляйте еще часик, ладно?» — и мы гуляем. И я чувствую, что им стыдно смотреть на меня. И меня самого охватывает такой страш-ный стыд, становится так стыдно! И мы уже не смотрим друг на друга. И я вижу, что они уже ни на грош мне не верят. Проходит час. Я опять звоню. «Старик, уже практически все. Давай так: погуляйте еще полча-



203

сика — и прямо, без звонка, заходите, хорошо?» — «Конечно, Иосиф». И мы гуляем полчаса, заходим, он нас прекрасно принимает, все нор-мально, но я уже от стыда, от усталости как мертвый, но я все забываю, я же его люблю...

Довлатов захлебнулся, переглотнул — и с таинственным, леденящим вдохновением, произнес:

— Конечно, я ему желаю долгой жизни. Но, если он умрет, если его не станет, то я тогда о нем... напишу.

Я бросился от бедняги прочь.

VI...Выйдя из академического кафе, где я столь неудачно избрал тему

для разговора, мы сели в наш немолодой сизый автомобиль и повезли Иосифа по памятным местам.

В городке Анн Арбор, в тамошнем университете на славянской кафедре, начался его американский период; отсюда перебрался он в Нью-Йорк, когда понял, что — произнесено это было со звонкою отчет-ливостью, — «нечего ждать милостей от еврейской природы». По дейс-твительной случайности, мы с женою поселились в том же доходном доме, где жил прежде и он; чуть ли не в том же этаже, той же самой квар-тире! — но этого последнего в точности установить не удалось; Иосиф постоял, попримерялся, пощурился — и сказал, что допустимо да, но вроде нет; не помнит. Зато он прекрасно запомнил прудок, на берегу которого сидела сейчас старуха-китаянка с удочкой; жена моя сказала, что рыбок еще недавно было много, только китайцы почти всех выло-вили, но что здесь водятся дикие и домашние, т.е. белые гуси.

— Да-а, — протянул Бродский, — при нас это было бы невозможно: все было бы уже давно схавано — и птички, и рыбки.

— Нечего и говорить, что во время прогулки жена то и дело фотогра-фировала Бродского на фоне энн-арборских мемориальных достоприме-чательностей своей безотказной профессиональной камерой «Никон». Бродский давал ей указания, как следует это делать. Мы вернулись в центральную часть, к университету. Здесь Бродский и вовсе отобрал камеру, заявив, что он, как старый фотограф, хочет поснимать; нащел-кав нас с женою в различных ракурсах, он камеру возвратил, говоря, что все должно получиться как следует, и попросил поскорее прислать ему снимки.

На другой день поутру Бродский улетел в Нью-Йорк. Я отправился на службу, а жена поехала в город, чтобы сразу же получить из «момен-тального» ателье готовые фотографии. Когда я к вечеру воротился домой, она встретила меня молчанием. На вопрос о снимках она никак не отозвалась, а протянула мне конверт с проявленною лентою. На ней не нашлось ни единого исторического кадра: почти вся лента, при осво-бождении ее в ателье от катушки, оказалась уже прежде засвеченною.



204

Для того, чтобы подобный казус мог произойти, работе камеры обязано было воспрепятствовать статистически ничтожное сочетание неис-правностей: задняя крышка ее должна была бы оставаться открытой в продолжение всего срока данной съемки, — и при этом автоматические механизмы порождения звукового и светового сигналов, оповещающих владельца о том, что камера его открыта и проницаема — отключены. На пленке сохранились лишь первые пробные кадры, отснятые женою сразу после того, как камера была заправлена: выигрышно озаренная утренним солнцем знакомая белка Клавдия, присев на перила балкона, поедает крупный волошский орех.



205

конСтантин куЗьМинСкий (ХэНкок, штат Нью-Йорк)

«ДВА МИРА», НЕ ПАРАЛЛЕЛЬНЫХ , НО В ОДНОМ: ЛАГЕРНЫЕ РИСУНКИ ОЛЕЖКИ ГРИГОРЬЕВАо бабе, о воле, о птичках небесных. о сапогах (чтоб просохли) и о мокрых портянках.

даже целлулоидный пупс, вставши раком — напоминает о том же даже лагерный пёс (вставши раком) — туда же даже птичка — ку-ку: «достоевский талантливый шкет крысу* в жопку ку-ку в магадане великих лет потс висит на суку»

(автор, «биробиджан», 1974 г.)

в мемуарах о великом ф. м. рассказывается, как зэки для развлечения — повесили крысу (вроде, нарекши её пред тем — именем надзирателя)

«у попа была собака» — напевал, шизоидно, варлам тихоныч — о том как съели у попа собачку и попа той же собачкой накормили

вот если бы поп был — кореец

«ну и шуточки у вас, господа»

никак не весельчаком был олежка григорьев, в бытность его на химии судя по его рисункам

рисовал он — не по фрейду — то, что его волновало (и не только его — ВСЕХ) потом то же выплывало в стихах а душегубец его, СЕРГЕЙ МИХАЛКОВ — заседал и заседает по сю в кабаке «ЦДЛ», подпираемый младой порослью — хватило б и одного никиты


206

напомню: после разгромной (доносной) рецензии михалкова, типа «таких сажать надо» — накрылся второй послелагерный сборник детских стихов олежки григорьева, равно и его куда уж шаткая карьера, как детского стихотворца

михалков (в комфорте переживший сталинщину) — НЕ знал, чем кончаются подобные «рецензии»? — come on, не смешите меня, у меня на губе огромадная трещинка знал, и — хотел

и сынки его — пошли в папочку: за кидание тухлыми яицами в никиту — охрана его — двум пацанам лимонова — отнюдь не куриные оттоптала а никита так и ходит, с небитой мордой как и папочка

Константин Кузьминский


207

мне тут говорят — и режиссёр андрей загданский (с которым мы сделали фильм «вася» — о загубленном союзом михалковых — художнике), и журналист максимка гликин: «ну зачем же его бить, он же — старенький» правы они: михалковых надо бить смертным боем, пока они ещё молодые а то ведь вырастут — на костях григорьевых, ситниковых, и вообще — человечьих

олежка григорьев — в лагере мечтал — о воле, о птичках, о бабе а на воле их харили и жрали — михалковы, и весь союз писателей (и иных искусств), в корне подобный им

а не в лефортово, где сейчас баланду хлебает (и о том же мечтает) — поэт и прозаик, и политик — эдик лимонов стоющий — всего союза советских и постсоветских писателей

«поэта нельзя в тюрьму» — всерьёз заявлял безумный гений осип эмильевич мандельштам отчего же? — михалковых можно и нужно за олежку григорьева, хотя бы

но кто их сажать будет? — путин?…

поэту не место в тюрьме но, похоже, и в жизни

25 февраля 2003 г., рисунки Олега Григорьева из собрания В. Некрасова, архив К. К. Кузьминского.

cover2.pdf 8/3/07 4:32:19 PM

Documents

Новая Кожа №1 (2007)